Читать онлайн книгу "Мировая история"

Мировая история
Одд А. Уэстад

Джон М. Робертс


Эпохальный труд знаменитых английских ученых представляет собой не только настоящий кладезь сведений и бесчисленных фактов на основе огромной источниковедческой базы. Принципиальная новизна авторской концепции в том, что из тьмы этих фактов и событий особо выделены ключевые, наиболее значимые, поворотные моменты истории человечества от самого его зарождения до настоящего времени. Именно такой взгляд на предмет исследования заставляет даже самого неискушенного читателя понять, как связаны прошлое, настоящее и будущее и откуда взялся мир, в котором мы живем сегодня.





Дж. М. Робертс, О.А. Уэстад

Мировая история



Copyright © J.M. Roberts, 1976, 1980, 1992, 2002, 2004

Revisions copyright © O.A. Westad, 2007, 2013

© Перевод и издание на русском языке, «Центрполиграф», 2018

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2018


* * *




Предисловие


Джон Робертс принадлежал к разряду выдающихся историков, а его однотомный учебник всемирной истории можно назвать первым такого рода трудом, вышедшим на английском языке. Когда я еще подростком из небольшого города в первый раз прочитал этот учебник, меня поразил объем заключенных в нем знаний: Дж. Робертс не просто излагает историю человечества, он рассказывает ее читателю; он предлагает величественный эскиз развития человека, разбирается в неожиданных поворотах судьбы, во внезапных отходах от основного направления, во всем требующем особого объяснения уже потому, что не согласуется с происходившим прежде. Он верит, причем глубоко, в способности человека к проведению преобразований. При этом никогда не представлял историю вещью целесообразной, никогда не утверждал, будто какое-то событие нашей истории указывает на один-единственный возможный исход. Дж. Робертс понимает всю сложность истории. При этом он излагает ее незамысловатым языком так, чтобы наиболее широкому слою людей представился шанс поразмышлять над тем, откуда взялся мир, в котором мы живем сегодня. Короче говоря, он представлял собой образец историка, с которого я хотел бы брать пример.

Мне очень польстило, когда много лет спустя из издательства «Пингвин» поступило предложение попробовать полностью переделать текст для шестого издания шедевра Дж. Робертса. В 2007-м, после того как Джон Робертс умер, я написал дополнение к пятому изданию: задача оказалась для меня очень сложной, так как работа состояла в добавлении мелких фрагментов текста к незаконченному варианту переделанного учебника, который сам автор составил как раз к моменту своей кончины в 2003 году. По этой причине мне пришлось взяться за написание полностью исправленного варианта книги, который, оставаясь предельно отражающим намерения автора, послужил бы продвижению наших знаний истории в направлениях, о которых Дж. Робертс не мог знать, когда занимался своим трудом. Поэтому произведение, которое вы читаете теперь, представляет собой нечто большее, чем доработанное издание, переработанный текст основан на новых знаниях и новых толкованиях событий. Надеюсь, вы признаете его новой книгой по всемирной истории, предназначенной для читателей нового века.

Оригинальное издание данной книги появилось в 1976 году, а работу над ним Дж. Робертс начал в конце 1960-х годов. Оно получило благоприятные отзывы и в Великобритании, и в Соединенных Штатах Америки, и уже тогда кое-кто из авторов рецензий назвал его «шедевром» и «непревзойденным трудом по всемирной истории нашего времени». Нашлись и те, кто назвал этот труд слишком «наукообразным» для более широкой аудитории (один рецензент даже признался, что он «чересчур сложен» для его студентов младших курсов). Другие историки подвергли его критике – в соответствии с веяниями того времени – за чрезмерную «элитарность» или непомерную сосредоточенность на возвышении Запада. Но основная читающая публика высоко оценила достоинства Дж. Робертса как мастера синтеза и композиции; его книга с самого начала стала бестселлером, и с тех пор куплено больше полумиллиона ее экземпляров. Как раз читатели, а не рецензенты, выбрали этот труд самым популярным на сегодняшний день печатным исследованием всемирной истории. Джон Робертс продолжал перерабатывать свою книгу на протяжении нескольких этапов развития историографии в Великобритании, где он жил и трудился. Его собственные воззрения значительных изменений не претерпели, хотя в тексте можно отметить явные следы доработки. Все больше внимания он обращал на историю мира за пределами Европы, так же как на начало современной эпохи (и особенно на XVI век). В пожилом возрасте Дж. Робертса, похоже, больше, чем в молодые годы, стали занимать проблемы культурного различия и неоднозначные события истории. Однако фундаментальными изменениями все это назвать трудно, ведь львиная доля текста между первым и пятым выпусками осталась нетронутой.

Переработка текста, заслужившего всеобщее восхищение, предусматривает постоянное (и очень тактичное) общение с его автором. Мы с Дж. Робертсом были единодушны практически по всем подходам к истории: общему необходимо отдавать приоритет относительно частного, а исторические процессы, продолжающие оказывать воздействие на нас сегодня, имеют большее значение, чем те, которые этого не делают (даже если они видятся важными в свое собственное время). Робертс так сформулировал свой подход к исторической науке: «С самого начала я стремился осознать, а где же можно вычленить элементы всеобщего влияния, оказавшие широчайшее и глубочайшее воздействие на судьбы народов. Не собирать же сызнова архивы традиционно важных событий! Я старался опускать подробности и вместо них освещать важнейшие исторические процессы, которые затронули судьбы наибольших масс народа, произвели существенное наследие для грядущих его поколений, чтобы показать их сравнительный масштаб и отношения одних с другими. Я не стремился составлять хронометраж истории всех ведущих стран или всех сфер человеческой деятельности. Я полагал, что место для исчерпывающего описания фактов прошлого находится в энциклопедии… Я старался обратить внимание читателя на проблемы, представляющие большую важность, а не те, о которых мы уже прекрасно знали. На Людовике XIV, при всей его знаменитости в истории Франции и Европы, поэтому можно остановиться покороче, чем, скажем, на китайской революции».

Общее, определяющее, существенное… Именно эти понятия служили ключевыми аспектами всемирной истории Дж. Робертса, и я надеюсь, что мне удалось их сохранить в центре внимания не в меньшей степени, чем это сделал он. Когда у нас возникали разногласия (чаще всего вызванные новыми приобретениями в нашем понимании истории), беседа превращалась в обмен противоположными мнениями, и тогда я обычно настаивал на своем (хотя иногда он тоже одерживал верх в силу откровенного упрямства). Например, мы оба полагали, что развитие всемирной истории в период с XVI до XX века проходило при полном господстве возвышающегося Запада. Разногласия между нами, однако, возникали относительно корней этого «великого ускорения»: Дж. Робертс считал, что значительная их часть уходит глубоко в прошлое, в древность, в то время как я нахожу их главные ответвления гораздо ближе к поверхности – в середине 2-го тысячелетия н. э. Практические же последствия для текста такого частного несогласия представляются совсем несущественными: моя доработка разделов Дж. Робертса, посвященных Греции и Риму, не подверглась влиянию того, согласен ли я или нет с тем, что господство европейских обществ в XIX веке было вызвано событиями, происходившими в античные времена.

Внесенные мною радикальные изменения для шестого издания коснулись следующих разделов: я переписал некоторые абзацы Книги первой ради включения видных открытий в археологической и антропологической сфере знаний, посвященной заре человеческой жизни на земле, совершенных за последнее десятилетие. Мне пришлось расширить повествование об Индии и Китае в Книгах второй – четвертой. Я добавил новые сведения о главных маршрутах переселения народов в Книгах четвертой и шестой, а также переписал рассуждения по поводу Центральной Евразии, древнего ислама и Византийской империи позднего периода. А исторический очерк, посвященный науке, технике и экономическим вопросам в Книгах седьмой и восьмой, удалось существенно расширить. Наконец, я подробнее осветил представление об общественной и культурной роли женщин и молодых людей, где оно на самом деле просилось. И сделал это на основе самых современных знаний. Совершенно не приходится сомневаться в том, что историческая наука будет постоянно обогащаться новыми толкованиями и новыми знаниями, причем вполне возможно, что теперь более высокими темпами, чем оно происходило в прошлом (история, как говорится, представляется совсем не тем, чем она была раньше). Но многие непререкаемые истины остаются в качестве великих объединяющих принципов истории человечества. Мы с Дж. Робертсом едины во мнении, например, о том, что обмены и взаимодействие между человеческими культурами по большому счету играли роль более важную, чем враждебность между ними, и что такое положение вещей, скорее всего, сохранится в будущем. Приведу здесь еще одну мысль Дж. Робертса: «Нам постоянно предлагают чье-то толкование смысла известных всем событий. Например, последнее время все только и слышат, что о столкновении цивилизаций, которое якобы уже идет, или мир к нему движется. Появлению такого предположения, разумеется, в огромной степени поспособствовало свежее заблуждение по поводу существовавшего всегда отличия и вновь обретенного за последние несколько десятилетий возмущения исламского мира. Я обозначил свои собственные причины для опровержения такого воззрения… как не соответствующего действительности и пропитанного чрезмерным пессимизмом. Однако все единодушно признают, разумеется, существование сразу нескольких источников напряженности в отношениях между тем, что огульно называется «Западом», и многими исламскими сообществами. Как сознательно, так и бессознательно, а иногда даже совсем не преднамеренно, пагубное влияние с Запада в настоящее время разрушает основные традиции народов и пагубно сказывается на их существовании. Среди них традиции ислама, складывавшиеся на протяжении нескольких столетий (понятие «глобализации» как таковое совсем не следует рассматривать как изобретение последних нескольких лет)».

Джон Робертс попытался представить свою книгу инструментом осознания того, как взаимодействовали целые народы и отдельные люди, а также как такие взаимодействия обусловили смысл и значение всегда предполагающих многообразие результатов. Я надеюсь, что мое переработанное издание послужит той же самой цели. Если изучение истории приобретет смысл для как можно большего числа читателей, тогда можно будет говорить не только о ближайшей, но и удаленной перспективе человечества, рассчитывая на бесконечность человеческого потенциала с точки зрения готовности его к переменам.

Профессор O.A. Уэстад, июль 2012 года




Книга первая

Доисторические времена




Когда начинается история человечества? Так и хочется ответить «с самого ее начала», но известно, что и все прочие простые ответы на сложные вопросы в скором времени оказываются не соответствующими действительности. Как однажды высказался один великий швейцарский историк по другому поводу, история представляет собой как раз тот предмет, приступить к разговору о котором с его начала невозможно. Мы можем проследить цепочку человеческих предков до появления на Земле позвоночных животных или даже до фотосинтезирующих клеток и прочих примитивных организмов, с которых началась жизнь как таковая. Можно вернуться еще дальше в прошлое к практически невообразимым событиям, когда появилась наша планета, и даже к происхождению самой Вселенной. Но это еще не «история».

Тут нам поможет здравый смысл: история представляет собой сказание о человечестве, о том, что оно сотворило, пережило или чему порадовалось. Все мы знаем о том, что собаки и кошки не сподобились обзавестись историей, а людям это удалось. Даже когда историки пишут о естественных процессах, находящихся за пределами воли человека, таких как планетарное потепление или похолодание, а также распространение заболеваний, они делают это исключительно ради того, чтобы помочь нам понять, почему мужчины и женщины жили (и умирали) именно так, а не иначе.

Другими словами, нам предстоит всего лишь определить момент, в который первые люди вышли из тьмы далекого прошлого на свет божий. Но сделать это совсем не так просто, как кажется. Во-первых, необходимо определиться с тем, что мы ищем, однако практически все попытки выделить человечество с опорой на внешние особенности в конечном счете оказались субъективными и ущербными из-за неопровержимых аргументов по поводу «обезьяночеловека» и «утраченных звеньев эволюции». С помощью физиологических анализов удалось как-то классифицировать накопленные сведения, однако определить, что можно считать человеком, а что нет, не удалось. Некоторые ученые высказывали предположение о том, что исключительность человека заключается во владении им членораздельным языком, хотя приматы располагают речевым аппаратом, ничем не отличающимся от нашего собственного; когда производятся звуки, означающие смысловые сигналы, в какой момент они становятся речью? Еще одно знаменитое определение состоит в том, что человек умеет изготавливать орудия труда. Однако в ходе наблюдений возникли сомнения по поводу нашей исключительности в этом отношении, причем после того, как доктор Джонсон высмеивал Босвелла, приводившего ему такой аргумент.

Безоговорочно единственным в своем роде и убедительным признаком человеческих особей следует считать совсем не обладание ими определенными способностями или физическими чертами, а то, как они ими пользовались. Вот здесь-то как раз и начинается наша история. Неоспоримым достижением человечества можно считать его исключительно активную деятельность и творчество, его совокупную способность к осуществлению перемен. У всех животных сложился свой собственный стиль жизни, даже достаточно сложный подчас, чтобы назвать его некоей культурой. Но только человеческая культура находится в постоянном развитии; объем ее наращивался через сознательный отбор и селекцию внутри общины, а также в силу случайных и естественных факторов, через накопление массива жизненного опыта и знаний, всегда ставившихся на службу человека. Человеческая история началась, когда впервые произошел сознательный прорыв генетического и поведенческого наследия, которое до тех пор обеспечивало единственный путь выживания в складывавшихся условиях. Понятно, что разумные люди творили свою историю в четко заданных пределах. Эти пределы в настоящее время выглядят на самом деле весьма широкими, но когда-то они были настолько узкими, что представляется невозможным определить первый шаг, уведший развитие человечества за рамки, определяемые естественной природой. Долгое время у нас сохранялось совсем смутное представление о давнем прошлом, непроглядное потому, что мы располагали весьма разрозненными свидетельствами, с одной стороны, и не знали точно, что нам вообще следует искать.




1

Первоосновы


Корни истории тянутся в древность, когда человек еще не появился, и трудно (но крайне важно) понять, насколько давно это было. Если представить себе век нашего календаря в виде минуты на циферблате громадных часов, отсчитывающих ход времени, то получится так, что европейцы начали осваивать обе Америки всего лишь около пяти минут тому назад. Чуть раньше, чем за четверть часа до этого возникло христианство. За час с небольшим люди обосновались в Южной Месопотамии, и этот народ в скором времени создал старейшую на земле известную нам цивилизацию. Она существовала задолго до самого древнего письменного документа; судя по нашим часам, люди приступили к регистрации на письме прошлого тоже намного меньше чем час назад. Где-то часов через шесть или семь и гораздо дальше можно рассмотреть первых узнаваемых людей современного физиологического типа, уже сформировавшегося в Западной Европе. Перед ними, приблизительно на две или три недели раньше, появляются первые следы созданий с некоторыми человеческими признаками, чей вклад в последующую эволюцию рода людского все еще вызывает сомнения.

Насколько глубже в сгущающийся мрак нам стоит погрузиться ради того, чтобы понять происхождение человека, однозначного ответа все еще не существует. Но все-таки стоит задуматься на минутку о еще больших промежутках времени только потому, что на их протяжении произошло очень многое, пусть даже не поддающееся точному объяснению, но определившее контуры всего последующего. Ведь получается, что человечеству предстояло перенести в исторические времена конкретные возможности и их пределы, причем в прошлое, гораздо более далекое, чем тот 41 миллион лет или около того, когда совершенно определенно существовали живые существа, обладавшие как минимум некоторыми признаками человеческих особенностей. Притом что нас это непосредственно не касается, нам придется попытаться понять, что представляли собой преимущества и недостатки, с которыми люди появились среди приматов в качестве будущих творцов перемен. Формирование практически всех физических и большей части умственных способностей, принимаемых нами как данность, к тому времени уже обозначилось: одни возможности исключались, а другие сохранялись. Решающим процессом следует назвать саму эволюцию человеческих созданий как отдельной ветви среди приматов, так как на данной развилке их рода мы начинаем искать пункт, где обнаруживаются истоки нашей истории. Именно здесь можно надеяться найти первые признаки того настоящего, сознательного воздействия на природную среду, знаменующие собой первую стадию человеческих достижений.

Основой истории человечества стала сама земля. По изменениям, запечатленным в окаменелых останках растений и животных, в географических очертаниях и геологических пластах, можно прочитать поэму драматического масштаба, разворачивающуюся на протяжении сотен миллионов лет. За эти сотни миллионов лет образ нашего мира множество раз менялся до неузнаваемости. Огромные материковые образования то сходились, то расходились, море то наступало на сушу, то отступало от нее, периодически огромные территории покрывали давно исчезнувшие растения. Появлялись и размножались на земле многочисленные разновидности растений и животных. Теперь от них практически ничего не осталось. Однако все эти «драматические» события происходили для человека невообразимо медлительно. Некоторые на протяжении миллионов лет. И даже самые стремительные процессы потребовали столетий. Обитавшие в такие периоды животные не могли их ощущать точно так же, как бабочка в XX веке за свои три недели или около того жизни не способна почувствовать смену времен года. Как бы то ни было, на земле обретало свои черты разнообразие сред обитания, обеспечивающее существование многообразных живых существ. Причем биологическое развитие двигалось вперед немыслимо медлительно.

Главным определяющим фактором перемен следует назвать климат. Приблизительно 65 миллионов лет назад (с этого достаточно удаленного времени ученые пытаются начать отсчет нашей исторической эпопеи) начинается закат продолжительной теплой климатической фазы. В то время существовали благоприятные условия для огромных рептилий, и тогда же Антарктида откололась от Австралии. Никаких ледовых полей в то время нигде на нашей планете еще не появлялось. Постепенно происходило охлаждение атмосферы, и новые климатические условия не подходили для жизни крупных рептилий, неспособных к ним приспособиться. Однако существует предположение о том, что все произошло внезапно, например, в результате столкновения с гигантским астероидом, в результате чего все эти рептилии мгновенно погибли. Однако новые условия подошли другим видам животных, в том числе млекопитающим, уже тогда существовавшим наряду с гигантскими рептилиями, крошечные предки которых появились приблизительно 200 миллионов лет назад. Теперь они унаследовали землю или значительную ее часть. Пережив многочисленные срывы и случайности в ходе селекции, эти виды смогли самостоятельно развиться в млекопитающих, заселивших наш мир. К ним относимся и мы сами.

В примитивном виде магистральные пути такой эволюции на протяжении миллионов лет с большой вероятностью определялись астрономическими циклами и несколькими случайными событиями, такими как извержения крупных вулканов или столкновения с астероидами. Главным фактором выступал климат, менявшийся из-за положения Земли относительно Солнца или краткосрочных обстоятельств. Просматривается появление громадного шаблона периодических температурных сдвигов. Их крайности в форме радикального похолодания, с одной стороны, и засухи, с другой, послужили преградой на пути некоторых возможных направлений развития жизни на земле. Вместе с тем в другие времена и в других местах возникновение достаточно благоприятных условий обеспечило появление некоторых разновидностей живых существ, расплодившихся и освоивших новые среды обитания. Единственный важный период этого предельно затянувшегося процесса, который должен нас заинтересовать, наступил совсем недавно (в доисторической перспективе): без малого 4 миллиона лет назад. Потом начался период изменений климата, который, как мы считаем, протекал стремительнее и интенсивнее, чем все остальные наблюдавшиеся в предыдущие времена. «Стремительнее», следует снова напомнить, понятие относительное; эти изменения протекали десятки тысяч лет. Такой ход перемен тем не менее отличается от существовавших на протяжении миллионов лет намного более устойчивых условий, которые складывались в прошлом.

Ученые давно говорят о «ледниковых периодах», длившихся от 50 до 100 тысяч лет, когда обширные области Северного полушария (в том числе почти вся Европа и Америка до современного Нью-Йорка) покрылись льдом, толщина слоя которого превышала полтора километра. На текущий момент они обнаружили где-то 17–19 (точное число служит предметом спора) таких «континентальных оледенений», причем первое из них относят в прошлое на 3 с лишним миллиона лет. Мы живем в теплый период, наступивший после последнего из обледенений, закончившегося приблизительно 10 тысяч лет назад. Доказательства этих обледенений и их последствий в наше время легко обнаружить на всех океанах и континентах, на их основе и составляется доисторическая хронология. К внешней шкале ледниковых периодов вполне можно привязать ориентиры эволюции человечества.

Ледниковые периоды облегчают понимание того, как климат служил определяющим фактором жизни и ее эволюции в доисторические времена. Однако упор на их определяющее прямое воздействие представляется ошибочным. Никто не спорит о том, что медленное продвижение льдов играло решающую и зачастую судьбоносную роль для всего, лежащего на их пути. Многие из нас до сих пор живут в местах, ландшафт которых отутюжен и изрыт ими сотни тысяч лет назад. Мощные подтопления, возникшие вслед за отступлением льда по мере его таяния, должны были вызвать катастрофические последствия местного масштаба, уничтожая среду обитания существ, как-то приспособившихся к суровым арктическим условиям. Одновременно они содействовали созданию новых возможностей для жизни. После каждого оледенения в районах, освободившихся в результате таяния льдов, получали распространение новые биологические виды. Однако можно предположить, еще большую важность для глобальной истории эволюции ледники представляли за пределами областей, непосредственно покрытых ими.

Изменения окружающей среды вслед за похолоданием и потеплением происходили за тысячи километров от самого ледника, и их последствия становились определяющим фактором. И процесс постепенного высыхания почвы в связи с климатическими изменениями, и распространение лугов, например, соответственно определили возможности распространения на новые территории видов, особенно тех, что могли стоять прямо и передвигаться на двух ногах. Некоторые из тех видов сыграли свою роль в эволюции человека, а все самые важные стадии этой эволюции, выделенные на текущий момент, происходили в Африке, которой обледенение совершенно не коснулось.

Климат и сегодня все еще может служить очень важным объяснением бедствий, вызванных засухой. Но такие воздействия, даже когда они затрагивают судьбы миллионов людей, не способны привести к таким фундаментальным последствиям, как медленное преобразование самой географии мира и снабжение продовольствием всего живого, которое климат обусловливал в доисторический период. До самого последнего времени климатическими условиями определялось, где и как жили люди. При этом на первый план выходило владение техническими приемами (не потеряли они своего значения и в наши дни). Овладение в древности необходимыми навыками, такими, например, как рыбная ловля или добывание огня, позволяло отдельным человеческим родам осваивать новую окружающую среду. Возможность собирать разнообразные пригодные для еды растения в местах собственного проживания позволяла разнообразить питание и, в конечном счете, перейти от собирательства растений к охоте на животных, а потом и к их разведению. Тем не менее задолго до ледниковых периодов и до появления существ, из которых предстояло развиться человечеству, климат подготавливал для этого почву, и тем самым через селекцию формировалась генетическая наследственность самого человечества.

Прежде чем обратиться к по-прежнему немногочисленному (но неуклонно обогащающемуся) набору доказательств, полезно еще раз оглянуться на далекое прошлое. 100 миллионов или около того лет назад примитивные млекопитающие делились на два главных вида. Одни из них – мышевидные – оставались на земле; другие поселились на деревьях. Таким образом ослабла борьба за жизненные ресурсы, и представители каждого вида выжили, чтобы населить наш мир существами, которых мы знаем сегодня. Ко второй группе относятся ранние приматы (просимианы – полуобезьяны). Мы являемся их потомками, ведь они считаются предками первых приматов.

Не стоит чересчур увлекаться разговором о «предках» в каком-то, кроме самого общего, смысле. Между просимианами и нами миллионы поколений и многочисленные тупиковые пути эволюции. Главное состоит в том, что наши самые дальние известные предки жили на деревьях потому, что выжившими на следующем этапе эволюции числятся генетические виды, удачнее всего приспособленные к опасностям леса. В таких условиях скорее выживал тот, кто обладал способностью к познанию. Выжили те, чья генетическая наследственность реагировала на неожиданности, внезапную угрозу глубокой тени, путаные зрительные образы и коварные зацепы, а также приспосабливалась к ним. Виды, склонные пасть жертвами при таких обстоятельствах, прекратили свое существование. Среди тех, кто чувствовал себя надежно (с точки зрения генетики), отметим некоторых представителей биологического вида с длинными пальцами, которые впоследствии развились в кисти рук с оттопыренным в сторону большим пальцем, а также человекообразных обезьян, уже переживавших эволюцию в направлении приобретения стереоскопического зрения и притупления обоняния.

Прочеловекообразных обезьян следует отнести к мелким животным. Обыкновенные тупайи все еще существуют, и по ним можно составить некоторое представление о том, как выглядели эти обезьяны; они были далеко уже не обезьянами, но еще и не людьми. Все же миллионы лет они несли в себе черты, сделавшие возможным появление человека. На протяжении всего этого периода на их эволюцию существенное влияние оказывал географический ареал обитания, который регулировал контакты между различными видами, иногда совершенно изолируя их и таким образом обостряя различия.

Изменения происходили достаточно медленно, но, скорее всего, как раз фрагментация среды обитания стала причиной изоляции зон, в которых мало-помалу появились узнаваемые предки многих современных млекопитающих. Среди них находим первых классических обезьян и человекообразных обезьян. Появились они не раньше 60 миллионов лет тому назад или около того.

Появление этих классических и человекообразных обезьян ознаменовало огромный эволюционный прорыв. У представителей обеих семей отмечалась повышенная гибкость конечностей, подходящая для совершения осмысленной работы, недоступная любому из их предшественников. Среди них начали развиваться особи, отличавшиеся размером или акробатическими способностями. Физиологическая и психологическая эволюция в этом случае просматривается с трудом. Как и развитие более острого и стереоскопического зрения, наращивание управляемых хватательных способностей должно было подразумевать эволюцию сознания. Вероятно, некоторые из этих существ могли различить цвета. Мозг первых приматов выглядел уже намного сложнее, чем мозг любого из их предшественников; к тому же он был больше по объему. В какой-то момент мозг одного или нескольких этих видов стал достаточно сложным, а физические силы животного достаточно развились для того, чтобы пересечь линию, за которой мир как масса неопределенных ощущений как минимум частично становится миром объектов. Как только такое случилось, был сделан решающий шаг к освоению мира, вместо того чтобы механически реагировать на него.

Приблизительно 25 или 30 миллионов лет назад, когда в результате засухи стали сокращаться области лесов, соревнование за уменьшившиеся лесные ресурсы стало более жестоким. Возможность для жизни пришлось искать там, где леса переходили в степи. Некоторые приматы, недостаточно сильные, чтобы оставаться в своих лесных домах, смогли в поисках еды в силу определенных генетических особенностей переселиться в саванны и приспособиться к жизни там, справившись с трудностями и воспользовавшись открывшимися возможностями. Вероятно, осанка и движения у них больше напоминали человеческие, чем, скажем, у горилл или шимпанзе. Привычное вертикальное положение тела при ходьбе на двух ногах позволяло им переносить тяжести, в том числе еду. При этом появилась возможность использовать опасное открытое пространство саванны и ее ресурсы, которые собирали, чтобы потом переправить к безопасному стойбищу. Практически все животные поглощают добытую еду там же, где ее находят; человек же поступает иначе. Так как при ходьбе передние конечности оставались свободными, их можно было использовать наряду с дракой для других целей. Нам не дано знать, каким был первый «инструмент», но, как и человек, приматы замечены в том, что подбирают предметы, подворачивающиеся под руку, и размахивают ими как средством устрашения, используют их в качестве оружия или с их помощью ищут и раскапывают потенциальные источники еды.

Следующий шаг эволюции выглядит предельно внушительным, так как ведет нас к первому указанию на появление биологической семьи, к которой принадлежат и человек, и человекообразные обезьяны. Имеющиеся данные фрагментарны, зато служат свидетельством того, что приблизительно 15 или 16 миллионов лет назад весьма успешная разновидность приматов широко распространилась по всей Африке, Европе и Азии. Вероятно, они обитали на деревьях, некоторые представители были невелики ростом и весили приблизительно 18 килограммов. К сожалению, имеющиеся свидетельства их существования указывают на его конечность во времени. У нас отсутствуют сведения об их прямых предках или потомках, зато своего рода развилка на пути эволюции приматов явно просматривается в судьбе их более поздних родственников, часто называемых гоминидами, появившихся приблизительно 5 миллионов лет назад. В то время как одно ответвление должно было привести к появлению человекообразных обезьян и шимпанзе, другое ответвление привело к формированию людей. Этот род назвали гоминины. Похоже, что процесс разделения этих групп шел относительно медленно, растянулся на миллионы лет, с эпизодами межпородного скрещивания. В течение того времени большие геологические и географические изменения должны были оказывать благоприятное или пагубное влияние на появление новых эволюционных моделей.

Древнейшие дошедшие до нас окаменелые останки принадлежат особям, вполне возможно, послужившим предками мелким гоминидам, которые впоследствии широко распространились на просторах Юго-Восточной Африки после продолжительного периода потрясений. Их относят к семейству, в настоящее время называемому австралопитеки. Возраст древнейших осколков их окаменевших останков оценивается старше 4 миллионов лет, однако древнейший уцелевший череп и почти что полный скелет, обнаруженный рядом с Йоханнесбургом в 1998 году, считается как минимум на полмиллиона лет их моложе. Такой возраст не намного (с учетом громадных отрезков времени и приблизительности доисторической хронологии) отличается от датирования Люси, прежде числившейся самым полным скелетом обнаруженного (в Эфиопии) австралопитека. Останки остальных разновидностей «представителей австралопитеков» (как их обычно называют), обнаруженных на большой территории от Кении до Трансвааля, можно отнести по времени к различным периодам на протяжении следующих 2 миллионов лет, и они оказали громадное влияние на формирование археологических воззрений. После 1970 года, благодаря обнаружению останков представителей семейства австралопитеков, период времени происхождения человека продлили еще на 3 миллиона лет. С ним до сих пор не все ясно, и поэтому среди ученых продолжаются споры. Но если у человеческих видов обнаружится общий предок, то он явно будет принадлежать к особям данного класса. Однако с обнаружением австралопитека и тех остальных особей, которых в отсутствие более подходящих терминов нам приходится называть его «современниками», впервые во всей ее сложности встала проблема различения классических, человекообразных обезьян и других существ, обладающих некоторыми человеческими признаками. На возникающие вопросы с течением времени все труднее находить достойные ответы. Ясная картина все никак не складывается, зато постоянно следуют новые открытия.

Собраны практически все сведения об австралопитеке. При этом так получается, что жил он в одно и то же время с некоторыми относящимися к австралопитекам другими разновидностями, больше похожими на человека существами, которым дали родовое имя гомо. Несомненно, что гомо относится к австралопитекам, но этот класс сначала совершенно определенно появился 2 миллиона лет назад на определенных африканских территориях; останки, приписываемые возможным предкам, однако, с помощью радиоактивного анализа были датированы приблизительно 1,5 миллиона лет до этого времени.

И если специалисты ведут спор и даже могут по-прежнему выдвигать предположения в этом плане, пока мы располагаем фрагментарными доказательствами (все, что дошло до нас с тех далеких времен, когда жили гоминиды и с которых прошло приблизительно 2 миллиона лет, можно разложить на большом обеденном столе), неспециалистам лучше категорически не высказываться. Тем не менее совершенно понятно, что у нас появились все основания с уверенностью судить о той степени, до которой некоторые особенности, позже наблюдаемые у людей, уже проявлялись больше 2 миллионов лет назад. Нам известно, например, что кости ноги и стопы у представителей рода австралопитеков, пусть даже они были мельче современных людей, больше напоминали человеческие, чем обезьяньи. Мы знаем, что они ходили вертикально, а также обладали способностью бегать и переносить тяжести на большие расстояния, на что обезьяны не способны. Кончики пальцев их рук выглядели плоскими, что характерно только для кончиков пальцев людей.

Такие особенности свидетельствуют о значительном прогрессе на пути приобретения человеческого облика, пусть даже фактически наши разновидности принадлежат к иной ветви древа эволюции гоминида.

Именно древнейшему представителю класса гомо, и никому иному, мы обязаны появлением первых реликтовых инструментов. Использование инструментов человеком не ограничивается, но их изготовление долгое время считалось признаком принадлежности к человеку. Его изобретение считается важным шагом к добыванию пропитания из окружающей среды. Орудия труда, найденные на территории Эфиопии, считаются самыми древними из имеющихся в нашем распоряжении (им около 2,5 миллиона лет). И среди них имеются камни, грубо обработанные методом откалывания пластинок от гальки с образованием острого края. Эту гальку, похоже, часто брали с собой преднамеренно и, скорее всего, специально приносили на то место, где ее обрабатывали. Началось сознательное изготовление инструментов. Примитивные каменные рубила определенного типа более поздних времен обнаруживаются по всему Старому Свету доисторической поры. Около миллиона лет назад они широко применялись в долине реки Иордан. Из Африки начинает поступать поток предметов, которые можно считать самым масштабным массовым свидетельством о существовании там доисторического человека и его предшественников. Они к тому же стали главным источником информации об их распространении и особенностях культуры. На месте раскопок в ущелье Олдувай в Танзании обнаружены следы первого искусственного сооружения, представляющего собой нагромождение камней, возраст которого оценен в 1,9 миллиона лет. К тому же удалось обнаружить доказательства того, что его обитатели питались мясом. Этими доказательствами служат кости животных, разбитых, чтобы извлечь из них и употребить в пищу костный и головной мозг.

Находки в Олдувае послужили материалом для множества предположений. То, что древнейшие гоминины сносили камни и продовольствие в одно место, сочетается с остальными свидетельствами, служащими основанием для предположения о том, что их детеныши не выносили длительных путешествий за пропитанием со своими матерями, как это могли детеныши приматов. Вероятно, мы имеем дело с первым следом человеческого домашнего стойбища. Среди приматов только люди располагали такими местами, где постоянно находились самки с детенышами, пока самцы занимались поиском пропитания, которым снабжали. Такого рода стойбища служат намеком на неясные пока контуры распределения ролей в хозяйственной деятельности по половому признаку. В этой связи напрашивается вывод о возникновении определенной степени человеческой предусмотрительности и планирования будущего, ведь добытое пропитание самцы не употребляли сразу ради удовлетворения своего животного голода, а оставляли для своей семьи, находившейся совсем в другом месте. Промышляли ли гоминины охотой или обдирали плоть со скелетов падали (в настоящее время доподлинно известно о том, что представители рода австралопитеков падалью не брезговали) – это совсем другой вопрос, но в Олдувае мясо крупных животных не залеживалось и употреблялось в пищу весьма оперативно.

Впрочем, такие поражающие воображение факты остаются единичными свидетельствами образа жизни далекого прошлого. Они не могут служить неопровержимыми доказательствами того, что подобные стойбища в Восточной Африке являются типичными сооружениями, под защитой которых стало возможным появление человечества; мы узнали о них лишь в силу особых сложившихся там условий, которые обеспечивали выживание, а также последующего обнаружения останков древнейшего гоминина. При наличии такого рода свидетельств возникает соблазн без достаточных на то оснований отнести кое-кого из этих гомининов к прямым предкам человека; однако они едва ли могут претендовать на право считаться его предшественниками. Уверенно можно сказать только то, что эти существа отличались неоспоримыми эволюционными достижениями в той созидательной сфере, которые уже освоили люди, но не знали такие человекообразные существа, как питекантропы (или обезьяночеловеки). При этом совсем немногие ученые в наши дни решатся категорически отрицать то, что мы происходим непосредственно от гомо хабилис (человека умелого) – как первого древнего вида, которому приписывается применение орудий труда.

К тому же не составляет труда предположить, что изобретение стойбищ облегчает выживание биологических видов. Там они могли рассчитывать на отдых и восстановление сил, подорванных болезнями и травмами. Тем самым они одновременно оставались в стороне от процесса эволюции, основанного на отборе по физическим преимуществам. С учетом всех остальных их преимуществ можно объяснить, как проявления способностей гомо сапиенса смогли появиться и сохраниться на территории практически всех континентов в последующий миллион лет или около того. Однако нам доподлинно неизвестно, оставлены эти следы сознательной деятельности представителями распространившегося по планете одного вида гомо сапиенс или стали результатом того, что сходные создания появились в результате эволюции в разных местах. В целом же, однако, господствует мнение, что навыки изготовления орудий труда на территорию Азии и Индии (быть может, и Европы) принесли переселенцы из Восточной Африки. Появление и сохранение в настолько многочисленных местах этих гомининов должно служить показателем превосходных способностей адаптироваться к меняющимся условиям обитания. Но, в конечном счете, нам неизвестно, в чем состояла поведенческая тайна, с помощью которой внезапно (с точки зрения доисторических времен) возникли такие способности, позволившие им освоить пространства Африки и Азии. Ни одно другое млекопитающее не освоило таких просторов и не чувствовало на них себя вполне уютно до появления нашей собственной ветви человеческого рода, распространившегося по всем континентам, кроме Антарктиды. Такое достижение остается только за данным биологическим видом.

Новая, совершенно определенная ступень в эволюции человека ознаменовалась радикальным изменением его телосложения. После расхождения путей эволюции гомининов и человекообразных существ, произошедшего 5 с лишним миллионов лет назад, потребовалось меньше 2 миллионов лет на то, чтобы у одного из наиболее перспективных родов гомининов в два раза по сравнению с австралопитеками увеличился размер мозга. Один из наиболее важных этапов этого процесса, причем поворотный в эволюции человека, уже удалось пройти виду под названием человек прямоходящий (Homo erectus). Он заселил большие пространства и чувствовал себя на них уверенно на протяжении миллиона лет и к тому времени освоил территории Европы и Азии. Древнейшие особи этого вида, найденные к настоящему моменту, имеют возраст приблизительно полтора миллиона лет. Зато последние свидетельства его существования (из Индонезии) служат основанием для предположения, что он все еще жил 10–15 тысяч лет назад, то есть намного позже того, как наш собственный вид распространился практически по всей земле. Таким образом, человек прямоходящий успешно освоил гораздо более обширные территории с разнообразными природными условиями, чем предыдущие родственные ему виды, а также обитал на них дольше, чем человек разумный, числящийся предком современного человека. Многие признаки снова служат указанием на африканское происхождение человека прямоходящего и переселение его отсюда на территорию Европы и Азии (где впервые обнаружили его следы).

Кроме окаменелостей, представить себе ареал распространения новых разновидностей человекоподобных помогает выделенное особо орудие, обнаруживаемое в областях, до которых человек прямоходящий дошел, а также где вообще не ступала его нога. Это так называемое «рубило» из камня, главное предназначение которого видится в том, чтобы с его помощью сдирать шкуру с крупных животных и разделывать тушу (использование этого приспособления в качестве топора в обычном его виде с рукояткой представляется маловероятным, но название устоялось). Происхождение человека прямоходящего как результат генетических изменений в ученых кругах считается неоспоримым фактом.

Подвиды человека прямоходящего обитали на земле на протяжении очень продолжительного периода. И пусть совсем немногие ученые в настоящее время причисляют какой-либо из них (по крайней мере, подвиды, не относящиеся к африканской форме) к нашим прямым предкам, точная разделительная линия между ними и нами отсутствует. В доисторических временах она не обнаруживается, но данным фактом можно легко пренебречь или вообще забыть о нем. Притом что разнообразные подвиды человека прямоходящего, с которыми мы уже имели дело, представляют собой создания, осанка которых по сравнению с предшественниками существенно выправилась, их мозг по объему приблизился к мозгу современного человека. Невзирая на наши весьма скудные знания об организации их мозга, все-таки существует корреляция между объемом и интеллектом с поправкой на размер тела. Поэтому представляется разумным придание решающего значения в эволюции видам с большим мозгом, когда рассматривается вопрос о громадном превосходстве в этом деле медленного накопления человеческих качеств.

Более крупный мозг предусматривает как расширение навыков, так и прочие изменения. Увеличение утробного размера потребовало такого изменения таза самки, чтобы обеспечить рождение потомства с большой головой; а также более продолжительного периода роста после рождения, так как физиологическое развитие самки было недостаточным, чтобы обеспечить внутриутробное дозревание органов плода до физической годности. Человеческим детенышам после рождения требовалась длительная материнская забота. Затяжное пребывание в состоянии младенчества и полное вызревание в свою очередь подразумевали продолжительную зависимость от родителей. Только через сравнительно долгое время детеныши приобретали способность добывать себе пропитание. Как раз на период формирования древнейшего человека прямоходящего приходится продление допустимой инфантильности, нынешним проявлением которой можно назвать иждивенчество молодых людей, сидящих на шее общества на протяжении длительных периодов приобретения высшего образования.

Биологические изменения к тому же требовали обеспечить выживание разновидностей через выкармливание младенцев и заботу о них, содержавшуюся в средствах пеленания, необходимых в весьма большом количестве. При этом происходило дальнейшее и радикальное определение роли самцов и самок. Самки в основном стали заниматься вынашиванием и выхаживанием детенышей, тогда как добывание пропитания становилось делом все более сложным, требующим кропотливого и практически постоянного сотрудничества всех самцов рода. Вероятно, свою роль сыграло то, что крупным существам требовалось больше пропитания, причем более качественного, чем прежде. Значительные изменения должны были коснуться и сферы психологии человекообразных приматов. Сопутствующим обстоятельством нового в истории животного мира формирования индивидуума следует назвать затяжной период пребывания в состоянии младенчества. Возможно, оно усиливалось социальной ситуацией, в которой все большую важность приобретало обучение и углубление памяти ради овладения более сложными навыками. Где-то на данном этапе мы начинаем утрачивать понимание механизмов эволюции (если они на самом деле тогда существовали). Мы находимся рядом со сферой, в которой генетическое программирование гоминидов подверглось нарушению в силу процесса познания ими мира. Отсюда берут начало большие перемены, означавшие отход от животных физических способностей и переход к формированию собственной традиции и культуры, завершившиеся сознательным отношением к действительности. Так возник механизм эволюционной селекции, хотя нам не дано назвать место, где такое изменение произошло.

Еще одно важное психологическое изменение состоит в утрате самками гомининов такой особенности самок остальных животных, как эструс (или течка в период половой активности). Нам неизвестно, когда это произошло, но с того момента ритм половых сношений самок гомининов радикально отличается от такого ритма у остальных животных. Человек числится единственным животным на земле, полностью утратившим механизм эструса (ограничения периода привлекательности самки для самцов, в который она готова к совокуплению с ними). Между такой исключительностью и продлением периода младенчества у детенышей легко прослеживается эволюционная связь: если бы самки гомининов придерживались обычного жизненного распорядка, который у других животных определяется эструсом, то они не смогли бы уделять своим детенышам постоянного внимания (периодически оставляли бы их на произвол судьбы), без которого все потомство было бы обречено на гибель. Естественный отбор генетических видов, обходящихся без эструса, играет свою роль в выживании рода человеческого; без такого вида было не обойтись, хотя продолжительность процесса его появления должна была составить миллион или полтора миллиона лет, так как сознательная составляющая в нем присутствовать не могла.








Такое изменение сыграло радикальную роль в эволюции человека. С повышением привлекательности самок для самцов и их отзывчивости в спаривании значительно возрастает роль индивидуального выбора. Сам выбор партнера теперь в меньшей степени регулируется природными циклами; мы оказались на пороге протяженного и совсем неясного пути, ведущего к предположению о существовании любви между противоположными полами. Наряду с длительным младенческим иждивенчеством и новыми возможностями индивидуального выбора предусматривается устойчивая и постоянная семейная единица в составе отца, матери и потомков. И такое учреждение встречается только лишь в человеческом сообществе. Кое-кто даже ведет досужие рассуждения о том, что запреты на кровосмешение (получившие практически универсальное распространение, хотя точное их определение может воплощаться в различных вариантах) восходят к признанию опасностей, происходящих со стороны социально незрелых, но в половом отношении вполне созревших самцов, в течение длительных периодов времени пребывающих в тесном общении с самками, постоянно готовыми к совокуплению.

В таких вопросах лучше всего проявлять предельную осмотрительность. Имеющиеся свидетельства дают нам совсем немного знаний. Более того, они касаются очень протяженного отрезка времени, громадного исторического периода, в ходе которого происходила значительная эволюция в физической, психологической и технической сфере древнейшего человека. Древнейшие виды человека прямоходящего могли значительно отличаться от последних их видов, которых некоторые ученые отнесли к архаическим формам следующей стадии эволюции ветви гомининов. И все-таки в своих размышлениях все ученые соглашаются с общим предположением о том, что изменения у гомининов, выявленные, пока человек прямоходящий находился в центре нашего внимания, представляются особенно важными в определении тех направляющих, по которым шла эволюция человека. Он обладал невиданными до него способностями воздействовать на среду своего обитания, какими бы незначительными для его разума они ни казались для нас нынешних. Кроме рубил, служащих нам основанием строить предположения о сложившихся у них обычаях, поздние виды человека прямоходящего оставили нам древнейшие сохранившиеся следы рукотворных жилищ (хижин, иногда достигавших в длину 15 метров, построенных из веток деревьев с каменными плитками или шкурами на полу), обработанных кусками дерева, первого деревянного копья и самой первой емкости в виде деревянной миски. Способность к созиданию в таком масштабе служит явным намеком на новый уровень умственных возможностей, на наличие процесса осмысления предмета до его изготовления и определение возможных подходов к изготовлению. В повторении простых форм, треугольников, эллипсов и овалов, в огромных количествах образцов каменных инструментов просматривается настойчивая забота о том, чтобы произвести не просто утилитарные предметы, отвечающие определенной цели. Вероятно, эти первые практически безуспешные потуги имели эстетический смысл?

Величайшим доисторическим техническим и культурным достижением можно назвать овладение некоторыми из этих существ методами постоянного поддержания огня. До недавних пор древнейшее достоверное свидетельство о поддержании огня поступило из Китая и относится к периоду 300–500 тысяч лет назад. Однако в результате последних открытий в Трансваале получены доказательства, убедившие ряд ученых в том, что гоминины пользовались огнем задолго до упомянутого выше времени. Сохраняется уверенность в том, что человек прямоходящий так и не научился извлекать огонь и что даже его потомки еще долгое время не смогли овладеть этим навыком. Вместе с тем непреложным фактом можно назвать то, что он умел пользоваться огнем. Важность такого умения высоко оценена в фольклоре многих народов, появившемся позже; практически во всех посвященных огню произведениях первым им овладевает героическая личность или сказочное чудище. При этом происходит нарушение порядка, установленного сверхъестественными существами: у автора греческой легенды Прометей похищает огонь у своих богов. На основании этого строится предположение, совсем неоднозначное, что первый огонь человекообразные существа могли взять в месте горения природного газа или вулканического извержения. В культурном, хозяйственном, общественном и техническом смысле огонь послужил инструментом революционного изменения жизни доисторического человека. При этом не следует забывать, что «революция» в доисторические времена осуществлялась на протяжении тысячи лет. Огонь принес тепло и свет, то есть позволил улучшить условия обитания в холодное время и продолжительность бодрствования в темное время. В физическом смысле одним из очевидных следствий этого стало переселение в пещеры. Хищников теперь можно было отпугивать с помощью костров (и вполне возможно, что человекообразные существа научились использовать факелы для загонной охоты на крупных животных). Появилась возможность совершенствовать технологию: на огне обжигали наконечники копий для придания им большей прочности, готовили пищу из не перевариваемых в сыром виде растений, когда они становились провизией. С помощью огня пресным и горьким растениям придавался вполне приличный вкус. В результате стимулировался интерес к разнообразным съедобным растениям; ботаника как наука еще не появилась, но интерес к ее предмету рос постоянно.

Использование огня к тому же самым непосредственным образом отразилось на умственном развитии древнего человека. Появляется еще один фактор усиления тенденции к сознательному подавлению и ограничению его поведения, сыгравший важную роль в эволюции человека. Сосредоточение внимания на огне как средстве для приготовления пищи, источнике света и тепла к тому же играло глубокую психологическую роль, сохранившуюся за ним до сих пор. С наступлением темноты вокруг очагов собиралось сообщество, уже практически бесспорно ощущавшее себя малым, но значительным единством существ, обитавших в неорганизованном и враждебном окружении. Человеческий язык, о происхождении которого нам до сих пор ничего не известно, должен был формироваться как раз в условиях такого рода нового для живого мира группового общения. Эта группа сама по себе заслуживает оценки с точки зрения ее состава. В какой-то момент появились специалисты по перемещению и поддержанию огня, они внушали сородичам страх и мистическое благоговение, так как от них зависела жизнь и смерть сородичей. Они брали на себя заботу о перемещении и сохранении великого избавляющего от многих проблем инструмента, и тем самым преобретали положение господ. И все-таки глубочайшая тенденция этой новой силы всегда заключалась в освобождении человечества от гнета природы. С помощью огня древний человек начал преодолевать железную последовательность смены ночи и дня и даже данность времен года. При его содействии осуществлялось дальнейшее нарушение великих объективных естественных ритмов, которые были оковами нашим предкам, не владевшим огнем. Можно было позволить себе поведение, не ограниченное природными циклами. Появилась даже ощутимая сфера неизвестного дикой природе досуга.

Еще одним великим достижением человека прямоходящего стоит назвать охоту на крупную дичь. Происхождение такой охоты следует отнести к древности, когда гоминиды питались падалью, превратившись из вегетарианцев во всеядные существа. С переходом на употребление мяса у древнего человека появился источник пропитания с высоким содержанием белка. Это освободило едоков мяса от непрерывного поглощения растительной пищи и тем самым позволило экономить усилия на пропитание. Итак, перед нами один из первых признаков способности к сознательной сдержанности, когда еду несут домой, чтобы разделить с соплеменниками на следующий день, а не употребляют ее на месте в день добычи. В самом начале археологических дневников числятся один слон, а также несколько жирафов и болотных буйволов, мясо которых употребляли в пищу обитатели долины Олдувай, но в течение долгого времени в отходах в этих местах встречается гораздо больше костей животных помельче. Приблизительно 300 тысяч лет назад картина полностью поменялась.

Вот тут-то и можно поискать ключ к загадке пути, по которому на смену австралопитека и его родственников пришел более крупный и лучше приспособленный к жизни человек прямоходящий. Привыкание к новой пище позволяет расширить ее потребление, но при этом возникают новые условия бытия: когда мясом питается все племя, за дичью приходится идти на охоту. Так как гоминины начинают жить более или менее за счет других видов животных, их переход к относительно паразитическому стилю жизни требует более подробного исследования территории обитания, а также устройства новых стойбищ, когда удается выявить места, которые предпочитают мамонты или шерстистые носороги. Все эти сведения нужно было собирать и как-то сообщать другим сородичам; навыки требовалось передавать и сохранять, так как приемы, применяемые для заманивания дичи в ловушку, а также умерщвления и разделки огромных животных древности, выглядели просто несопоставимыми по сложности с теми, которыми владели их предшественники. Более того, эти навыки предусматривали согласованные действия, ведь только большое число сородичей могло выполнить такую сложную задачу, как загон – возможно, с помощью факелов – дичи на место (например, в болото, где тяжелый зверь завязнет в трясине, или к пропасти), где охотники смогут с ней справиться. Добивать попавшее в ловушку животное приходилось скудным арсеналом примитивного оружия, а когда жертва погибала, возникали новые проблемы. Пользуясь одной только палкой, камнем и кремнем, эту жертву надо было разделить на несколько частей и доставить к стойбищу сородичам. После доставки добытого мяса на стойбище наступала пора досуга, когда насытившийся добытчик пропитания на какое-то время освобождается от заботы о непрерывном его поиске в округе.

Трудно не заметить, что речь мы ведем о периоде истории человека, сыгравшем ключевую роль в его эволюции. По сравнению с предыдущими миллионами лет эволюции темп изменений, пусть все еще невероятно медленный с точки зрения грядущих человеческих обществ, в этот период ускоряется. Перед нами еще не люди, какими мы их себе представляем, но существа, начинающие приобретать человеческие черты. В своей колыбели зашевелился самый опасный из хищников планеты. К тому же просматривается нечто похожее на человеческое общество, основанное не только на сложных совместных охотничьих предприятиях, но и на передаче из поколения в поколение накопленных знаний. Место генетической мутации и естественного отбора как основных источников изменения гомининов занимают культура и традиция. Продолжением эволюции теперь предстоит заниматься группам приматов, обладающим самой крепкой «памятью», в которой хранятся передовые приемы выживания в любых условиях. Решающую важность приобретает жизненный опыт, так как овладение приемами, которые должны пригодиться в первую очередь, ведется с опорой как раз на такой опыт, а не (как это все больше принято в современном обществе) на эксперимент и анализ. В силу одного только этого факта выросло уважение к представителям рода старшего возраста с богатым жизненным опытом. Они знали, как сделать нужные вещи и какие методы себя оправдывали, и использовали их, чтобы всем вместе было легче содержать стойбище и охотиться на крупную дичь. Понятно, что речь идет об относительно молодых наших предках. Очень немногие из них тогда жили дольше сорока лет.

В ходе отбора преимущество получали те группы человекообразных существ, представители которых не только овладели цепкой памятью, но и могли адекватно формулировать нужные понятия в виде речи. О предыстории появления членораздельной речи нам известно очень мало. Современные принципы языкового общения могли сформироваться только через много лет после исчезновения человека прямоходящего. Тем не менее во время охоты на крупных животных ее участникам было не обойтись без своего рода общения, и все без исключения приматы пользуются несущими смысл знаками или сигналами. Насколько рано стали общаться между собой гоминины, никто утверждать не берется, но с полной определенностью можно предположить, что они начали это делать с помощью разбивки криков, подобных тем, которыми пользовались остальные животные, на отдельные звуки, составлявшиеся в различной последовательности. Отсюда происходит возможность передачи мыслей и появления примитивного фундамента языкового строя. Совершенно определенно можно вести речь о том, что мощному ускорению эволюции должно предшествовать появление групп живых существ, обладающих способностью к накапливанию опыта, приобретению и совершенствованию навыков, обсуждению замыслов с помощью членораздельной речи. Опять же мы не можем отделять один процесс от всех остальных: обострения зрения, повышения физических возможностей для того, чтобы выживать в непростом мире, умножения артефактов при помощи инструментов – все это развивалось одновременно на протяжении сотен тысяч лет, в течение которых происходила эволюция членораздельной речи. Все вместе эти процессы способствовали мощному расширению умственных способностей до тех пор, пока однажды стало возможным концептуальное осмысление действительности и появилось абстрактное мышление.

До сих пор с уверенностью нельзя ничего сказать о поведении гомининов до появления человека. Мы движемся в тумане, смутно представляя созданий более или менее напоминающих человека, знакомого нам. Их рассудок как инструмент отражения внешнего мира – тут уж сомневаться не приходится – совершенно непостижимо отличается от нашего собственного сознания. Тем не менее целый ряд черт человека прямоходящего совсем не отличается от черт современного, а не доисторического человека. И это больше всего в нем поражает. Физически он обладает мозгом, по объему сопоставимым с нашим собственным. Он изготавливает орудия труда (и делает это с применением нескольких технических приемов), сооружает укрытия от непогоды или использует естественные укрытия, обогревая их с помощью огня, а время от времени покидает, чтобы отправиться на охоту или на поиск пропитания. Он проделывает это в составе группы себе подобных, подчиняющихся дисциплине, позволяющей выполнять достаточно сложные задания; при этом он обладает некоторыми способностями обмена умозаключениями с помощью членораздельной речи. Первоначальные биологические единицы занятых охотой групп могли послужить прототипом ядра человеческого рода, основанного на учреждении стойбища и разделении труда по половому признаку. К тому же могла возникнуть некоторая сложность общественной организации, так как ее представители должны были своим трудом прокормить таких родственников, как хранители костра и особи, занимавшиеся сбором хвороста для него, или старики, память которых служила хранилищем знаний, необходимых их «сообществам». Для справедливого распределения совместно добытого пропитания тоже должна была существовать своего рода общественная организация. Ко всему сказанному остается только добавить, что определить точный момент окончания доисторического периода или провести разделительную линию, с которой все началось, не удается, однако без них последующую историю человечества вообразить практически невозможно. Когда африканский родственник человека прямоходящего, возможно, обладавший немного большим и более сложным мозгом, чем другие, развился в человека разумного, он сделал это с огромным успехом, и наследие его надежно хранится в его хватке. Называть его человеком или воздержаться, значения не имеет.




2

Homo sapiens – человек разумный


Появление человека разумного важно тем, что в тот момент наконец-то постигается присутствие на земле человечества, пусть даже несовершенного по форме. Однако данный эволюционный шаг все равно представляется нам очередным отвлеченным событием. Здесь завершается пролог и начинается главная драма, однако нам не дано ответить на вопрос, когда ее постановщик поднял занавес. Мы имеем дело с процессом, а не отправной точкой во времени, причем сам процесс протекал не повсеместно и не синхронно. На текущий момент в нашем распоряжении находятся всего лишь считаные физические останки древних людей типов внешне современного вида или близко относящихся к современному человеку. Кое-кто из них практически бесспорно на протяжении больше 100 тысяч лет существовал одновременно с другими гомининами. Кое-кто представлял ошибочные начала и тупиковые ветви, ведь человеческая эволюция протекала в условиях жесткого естественного отбора. При всем своем ускорении по сравнению с предыдущими временами эта эволюция шла очень медленно; нам предстоит иметь дело с периодом, превышающим, очевидно, 200 тысяч лет, на протяжении которых (и нам доподлинно неизвестно, когда именно) появился наш первый прямой «предок» (хотя местом его появления ученые практически единодушно считают Африку). Постановка правильных вопросов часто дается непросто; без точного определения остаются технические, физиологические и умственные этапы развития, на которых мы прощаемся с человеком прямоходящим, и возникшие на протяжении многих тысячелетий варианты тогдашних видов, и первые особи человека разумного – все жили свой срок на нашей земле.

Редкие останки древнейших людей наделали много шума. Ни у кого не вызывает сомнения тот факт, что люди нового типа расселились на территории Евразии во время потепления между двумя периодами обледенения приблизительно 250–180 тысяч лет назад. Климат в эту пору настолько отличался от нашего нынешнего, что в субтропической долине Темзы паслись слоны, а в Рейне плавали гиппопотамы. По черепу из Сванскомба, название которого происходит от британского города, рядом с которым нашли его обломки, можно судить о том, что его обладатель располагал крупным по объему мозгом (приблизительно 1300 кубических сантиметров), хотя в остальном он мало походил на мозг современного человека. Скорее всего, его следует отнести к породе Гейдельбергского человека (Homo Heidelbergensis, названного в честь немецкого города, где его останки были впервые найдены). Эти группы причислены к некоему виду человека прямоходящего, вероятно приходящемуся предком неандертальцам и нам самим (африканской ветви). Они стремительно заселили Африку и Евразию, причем достигли уровня развития, невиданного у предыдущих типов людей. Они практически наверняка были первыми особями, научившимися разжигать костер, и по этой причине им принадлежит важная роль в дальнейшем развитии человечества.

Затем опускается занавес очередного ледникового периода. Когда через 130 тысяч лет или около того он поднимется с наступлением следующего периода потепления, пережившие его люди появятся снова.

Происходило много споров о том, как они должны были внешне выглядеть, но бесспорным считается огромный шаг вперед. В этот момент мы входим в эпоху, о которой собрано достаточно много, пусть даже отрывочных, сведений. Создания, которые мы теперь можем назвать людьми, жили на территории Европы больше 100 тысяч лет назад. В районе Дордонь на территории Франции обнаружены пещеры, в которых древние люди периодически обитали около 50 тысяч лет после того.

Культурные традиции этих народов сохранились на протяжении всего периода кардинальных климатических изменений; первые их следы принадлежат к периоду межледникового потепления, а самые ранние относятся к середине последней ледниковой эпохи. Можно себе представить непрерывные захватывающие дух перемены в популяции животных и растений на соседних территориях; для такого длительного выживания населявшим эти пещеры племенам требовалась большая гибкость ума и адаптивность к меняющимся условиям существования.

При всей внешней схожести с нами этих народов, считающихся творцами всех этих культурных традиций, физическое их отличие от современных людей легко заметить. Первая находка их останков произошла в долине Неандерталь на территории Германии (поэтому древних людей данного типа обычно называют неандертальцами), и череп отличается настолько забавной формой, что в течение долгого времени ученые думали, будто имеют дело с черепом современного идиота. Теперь нам известно значительно больше об этих наших братьях побочной ветви эволюции. В 2010 году ученые смогли разгадать карту генома неандертальцев, при этом они использовали генетический материал, изъятый из останков трех древних скелетов. Мы теперь знаем, что неандерталец (научная классификация – Homo Neanderthalis) изначально появился в результате расселения по обширной территории из Африки древнейших форм человека. Возможно, произошло это полмиллиона лет назад. В результате многочисленных генетических преобразований возникла популяция протонеандертальцев, из которых, в свою очередь, приблизительно 200 тысяч лет назад развилась классическая форма, и останки как раз этой формы найдены в Европе. Европейские неандертальцы сформировались почти одновременно с человеком разумным, к виду которого мы с вами принадлежим. Остальные виды древних людей, отнесенных к неандертальцам, заселили Азию, предположительно, до самого Китая. Очевидно, на протяжении длительного периода времени неандертальцы представляли в высшей степени живучую ветвь эволюции человека.

Прародители неандертальцев и современных людей выделились на территории Африки в отдельные группы приблизительно 350 тысяч лет назад. Вполне можно предположить, что к тому времени некоторые представители их вида уже освоили просторы Евразии. 100 тысяч лет назад предметы материальной культуры человека неандертальского вида распространились по всей Евразии, причем по ним можно судить о разнообразии существовавших тогда приемов и форм. Неандертальцы, как и остальные особи, которых специалисты причисляют к анатомически современным людям, передвигались на двух ногах и обладали мозгом большого объема. Они знаменуют мощный эволюционный рывок и демонстрируют новое усложнение сознания, которое нам не дано вообразить, тем более измерить. Одним из показательных примеров стоит считать использовавшиеся неандертальцем приемы выживания в неблагоприятной природной среде: исходя из имеющихся в нашем распоряжении доказательств в виде скребков для обработки кожи, можно предположить, что ископаемые люди наряжались в шкуры и мех животных (притом что образцов такой одежды не сохранилось, хотя самое древнее одетое в шкуры тело, обнаруженное в России, отнесено приблизительно на 35 тысяч лет назад в прошлое). Однако даже такое важное свидетельство в пользу прогресса с точки зрения приспособления к неблагоприятным природным условиям представляется ничтожным по сравнению с появлением в быту неандертальцев похоронного обряда. Похоронный обряд уже сам по себе представляет большой интерес для археологов, ведь в могилах лучше всего сохраняются предметы материальной культуры ископаемого общества. Причем в захоронениях неандертальцев можно обнаружить нечто большее – в них содержатся первые свидетельства зародившегося обряда или этикета.

Сдерживание домыслов представляется делом очень сложным. Ведь авторы некоторых из них напрочь забывают о реальных доказательствах. Возможно, некой верой древних людей в тотем объясняется кольцо из рогов, внутри которого похоронен неандертальский ребенок, обнаруженный под Самаркандом. Кое-кто из ученых выдвинул предположение о том, что в тщательно продуманном обряде похорон можно обнаружить невиданную до сих пор заботу об усопшем, в которой отразилась большая взаимная зависимость соплеменников во время очередного наступления ледникового периода. С усложнением жизни могло обостриться ощущение утраты из-за смерти соплеменника, но можно предположить и нечто большее. Ученым довелось обнаружить скелет неандертальца, утратившего правую руку за несколько лет до смерти. Он должен был очень зависеть от остальных членов племени, но его как инвалида окружили заботой, чтобы он не погиб.

Напрашивается, несмотря на всю его опасность, вывод о том, что обставленные особым обрядом похороны служат свидетельством существования представления о загробной жизни. Понятно, что после этого придется признать наличие у гомининов беспредельной способности к абстрактному мышлению, а также факт появления одного из величайших и устойчивых мифов о том, что жизнь саму по себе следует считать иллюзией, что реальная действительность находится где-то еще и недоступна нашему зрению, а окружающие нас вещи – совсем не то, чем они нам кажутся. Тем не менее, не углубляясь во все эти умозрительные дебри, придется все-таки признать идущие своим чередом важные перемены. Точно так же, как следы обрядовых действий со зверями, останки которых встречаются в пещерах неандертальцев то тут то там, тщательно организованные похороны могут означать очередную попытку установления контроля над окружающей средой. Человеческий рассудок уже должен был находиться в состоянии готовности к формулированию вопросов, на которые он искал ответы, а также пытался давать эти ответы в виде обрядов. Осторожно, на ощупь, неуклюже (именно так мы себе представляем этот процесс, считая древнего человека неспособным к глубоким размышлениям) человеческий разум уже появляется; величайшее из всех путешествий в неизведанное началось.

Неандертальцы на более поздних ступенях развития жили организованными группами. Они не только заботились о больных соплеменниках и хоронили своих усопших, но и объединялись в небольшие бригады под единым управлением, вели совместную охоту на дичь и владели как минимум примитивной формой общения друг с другом. Около 100 тысяч лет назад у них возникли местные отклонения; судя по результатам анализа их ДНК, например, у некоторых групп неандертальцев, обитавших на территории современной Европы, кожный покров стал светлее, чем у остальных групп. Еще один подвид первобытного человека обнаружен на территории Сибири. Его назвали денисовским человеком по названию пещеры на Алтае. Денисовцы генетически отличались от неандертальских предков современного человека. Неандерталец к тому же оставил нам первые свидетельства ужасного человеческого изобретения в виде войны с себе подобными. Ее могли вести в связи с практиковавшимся тогда людоедством, когда особенно ценилось употребление в пищу мозга жертв. По аналогии с более поздними людскими сообществами можно предположить, что здесь снова дело касается возникновения какого-то осмысления души или духов; такого рода действия иногда предпринимаются ради приобретения магической или духовной силы побежденного.

Вразрез со всеми достижениями эволюции неандертальцев приблизительно 60 тысяч лет назад пришло время их заката. Вслед за продолжительным и самым широким их господством на земле унаследовать всю планету в качестве полноправных хозяев им не дали. Решающую роль в их исчезновении могло сыграть изменение климата. То же самое можно сказать о приемах их охоты. Жизнь неандертальцам досталась очень опасная. Охота в основном на крупную дичь могла дорого им обходиться – археологи обнаружили большое число захоронений молодых неандертальцев, получивших смертельные увечья от загнанных мамонтов. Потребность в привлечении всех родовых групп к совместной охоте, чтобы добыть пропитание, могла лишить неандертальцев времени, необходимого для приобретения новых навыков и знаний. И можно предположить, что в конце концов неандертальцы уступили в борьбе за жизненные ресурсы своим генетическим двоюродным родственникам, появившимся в Африке, – человеку разумному (Homo sapiens), принадлежащему нашему виду.

Нам предстояло стать преемниками неандертальцев и всех остальных видов человекообразных существ по всему миру, когда 60 тысяч лет назад наш прямой предок двинулся с территории Африки осваивать новые для него земли. Но по результатам генетических исследований оказалось так, что мы до сих пор не избавились от наследия этих прежних форм человеческой жизни. Нам известно, что человек разумный и существа, которых мы относим к широкому подвиду неандертальских групп, подверглись скрещиванию – до четырех процентов нашей собственной ДНК имеет неандертальское происхождение. Но происходило ли такого рода кровосмешение с другими группами, идентичность которых мы все еще не можем проследить наверняка? Для определения места и последствий скрещивания различных групп человекообразных существ до того, как наши предки покинули Африку, потребуется еще немало времени. В этом направлении просматривается одна из самых захватывающих областей исследования доисторических времен, а также сфера приложения усилий ученых, сулящая большие открытия для нашего понимания происхождения живущих сегодня людей. После того как удалось составить карту генома неандертальца, стало ясно, что некоторые самые важные противостоящие заболеваниям гены, которыми теперь располагают люди, приобретены отнюдь не у наших собственных видов предков. Некоторые исследователи считают, что сам факт того, что мы могли скрещиваться с другими человеческими подвидами, во многом способствовал заселению земли людьми, так как это обеспечило «гибридную силу», которая помогла нам освоить все континенты, за исключением одной только Антарктиды.

Человек разумный демонстрировал исключительную состоятельность своего вида тем, что в течение приблизительно 100 тысяч лет после первого появления в Африке (примерно 160 тысяч лет до н. э.) он расселился по всей территории Евразии и в конечном счете освоил весь мир. Но по происхождению он совершенно определенно считается африканцем; мы теперь можем проследить родословную по мужской линии каждого живущего человека до общего предка, который жил в Восточной Африке чуть больше 60 тысяч лет назад. Эти предки с самого начала анатомически определили внешность современных людей с меньшими по размеру лицами, облегченными скулами и конечностями, более стройным, чем у неандертальцев, телом. Относительно небольшая группа представителей гомо сапиенс сначала вторглась на территорию Леванта и Ближнего Востока, а потом главным образом вдоль морского побережья проследовала до Восточной и Юго-Восточной Азии, в конечном счете около 50 тысяч лет до н. э. достигнув Австралазии. К тому времени они начинали заселять Европу, где на протяжении нескольких тысяч лет им пришлось терпеть соседей-неандертальцев. Приблизительно в 15 000 году до н. э. они перешли по перешейку, позже сменившемуся Беринговым проливом, и оказались в Америке.

Перед тем как покинуть Африку, человеку разумному (его видам) пришлось пройти длительный период развития, значительно превышающий время его обитания за пределами Африки. На протяжении более 100 тысяч лет человечество неспешно разрабатывало средства, способные послужить своему выдвижению на господствующее место в мире остальных живых существ. Развитие человека шло совсем не гладко и не ровно. Наших предков насчитывалось совсем немного, а существовать им приходилось подчас в весьма неблагоприятных условиях, даже по сравнению с представителями других видов человекообразных существ, обитавших на том же континенте. Один ученый сравнил эволюцию нашего рода со слабым мерцанием свечи в доисторическом мраке. Даже если люди уже овладели способностью к передаче знаний, практически все они ушли в небытие вместе с их племенами, погибшими в результате того или иного катаклизма. Однако в какой-то момент, меньше 100 тысяч лет назад, человек разумный в Восточной Африке достиг решающей ступени, на которой накопление новаторских решений и обмен информацией между племенами приобрел постоянный характер. В известной степени такой результат могло обусловить развитие членораздельной речи, которая даже в ее самой зачаточной форме служила инструментом облегчения познания нового и отложения его в памяти.

Примерно 65 тысяч лет назад в Африке существовали практически все необходимые для экспансии человека средства: сложные орудия труда, транспорт для совершения путешествий на протяженные расстояния, этикет и обряды, сети, ловушки и рыболовные снасти, кухонная утварь и хижины. Какие-то из приобретенных навыков, несомненно, удалось позаимствовать в ходе общения с генетически отличными группами человекообразных существ. В последующем развитии человека, как до, так и после того, как первые группы ушли из Африки, должны были случиться «узкие места», когда наша популяция могла сокращаться до нескольких тысяч особей. Однако некоторая форма преемственности сохранилась.

По-прежнему остается неясность в оценке причин выбора времени и способа распространения человека разумного на новые территории, и палеоантропологи остерегаются давать однозначные заключения по поводу окаменелых останков. Некоторым из них не нравятся утверждения, выдвигаемые без должных свидетельств, о нашей принадлежности к небольшому количеству людей, переселившихся из Африки примерно в одно и то же время. Как бы там ни было, большинство ученых соглашается с тем, что в период от 50 тысяч до 9 тысяч лет назад современные люди расселились по всей земле. Этот период обычно называется «поздним» палеолитом от греческого выражения «древнекаменный». Оно созвучно более знакомому термину «каменный век», но как и в случае с остальными понятиями, входящими в неупорядоченную терминологию доисторического времени, возникают трудности с использованием такого термина без подробного определения его значения.

Разделение «позднего» и «раннего» палеолита большого труда не составляет; границей служит физический факт того, что на самом верху геологического пласта залегают новые слои, и поэтому окаменелые останки и артефакты, найденные в них, относятся к более поздним периодам истории, чем те, что находятся в слоях, расположенных на уровнях поглубже. Таким образом, ранний палеолит означает эпоху более древнюю, чем палеолит поздний. Практически все предметы материальной культуры, сохранившиеся со времен палеолита, изготовлены из камня, а появление артефактов из металла позволяет использовать реляцию римского поэта Лукреция, назвавшего все, что относится к эпохе после каменного века, предметами бронзового и железного веков.

Речь, естественно, идет о культурных и технических ярлыках; великая польза от них заключается в том, что они направляют внимание на деятельность человека. В какое-то время орудия труда и убийства изготавливались из камня, затем делать их стали из бронзы, а еще позже – из железа. Только эти термины грешат собственными недостатками. Одной из бросающихся в глаза особенностей можно назвать то, что на протяжении огромных отрезков времени, когда каменные артефакты представляют самый большой привлекающий внимание массив свидетельств прошлого, мы имеем дело по большей части с гоминидами. Эти гоминиды в разной степени обладали некоторыми, но не всеми, человеческими качествами; многие каменные орудия изготовили совсем не люди. К тому же все больше трудностей вызывал тот факт, что научную терминологию внедрили европейские археологи, и она не совсем подходила для обозначения накапливающихся материальных свидетельств, касающихся остальной части планеты. Последний ее недостаток состоит в том, что она нивелирует важные отличительные черты отдельных периодов даже в истории Европы. В результате потребовалась доработка научной терминологии. Внутри каменного века ученые определили (в соответствующей последовательности) ранний, средний и поздний палеолит, за которыми идут мезолит и неолит (последний из которых размывает деление, относившееся по прежним схемам к появлению металлургии). Временной отрезок до конца последнего ледникового периода в Европе к тому же иногда называют древнекаменным веком, и снова возникает путаница, так как у нас существует еще один принцип классификации, основанный на простой хронологии. Человек разумный появляется в Европе примерно в начале раннего палеолита. К тому же как раз в Европе обнаружено самое большое количество фрагментов скелетов, и на этих остатках долгое время основывалось различение подвидов человекообразных особей.

В течение этого периода в Европе много было сделано для того, чтобы составить классификацию и выстроить последовательность культур, различающихся утварью. Климат тогда периодически менялся; погода обычно была холодная, хотя можно отметить заметные колебания. Предположительно около 20 тысяч лет назад случилось самое резкое за миллион лет похолодание. Такие климатические изменения до сих пор представляются мощным определяющим фактором эволюции человеческого общества. Предположительно 30 тысяч лет назад началось изменение климата, принесшее сильные холода и позволившее людям переселиться в Америку из Азии по мосту изо льда или по земле, обнажившейся в силу того, что ледниковые покровы взяли на себя большую часть воды, которая в наше время наполнила моря, и уровень моря опустился намного ниже, чем он выглядит теперь. Они двигались на юг в течение нескольких тысяч лет вслед за дичью, добыча которой влекла людей внутрь необжитого еще ими континента. Америку (и Северную, и Южную) с самого начала осваивали переселенцы. Но с отступлением ледяных покровов побережья пути передвижения и запасы продовольствия претерпели огромные преобразования. Все приняло вид, каким оно было на протяжении веков, но на этот раз возникло кардинальное отличие. Там появился человек. А с ним пришел разум нового порядка, причем его носитель научился использовать новые и растущие ресурсы ради выживания в меняющейся окружающей среде. Происходит изменение истории, когда сознательная человеческая деятельность по подчинению природы начнет приносить все более существенные плоды.

Относительно ресурсов, которыми располагали первобытные люди, судя по их тогдашним орудиям труда и оружию, такое заявление может показаться необоснованно громким. Хотя по сравнению с их предшественниками они уже обладали широким диапазоном новых способностей. Основные свои орудия труда человек разумный изготавливал из камня. Причем эти орудия предназначались для применения по более конкретным предназначениям, чем орудия предыдущей эпохи. И изготавливали их совсем иначе – методом отстукивания пластинок от заранее тщательно подготовленного стержня. Признаками растущего ускорения человеческой эволюции служит разнообразие и затейливость изготовления орудий труда. В позднем палеолите к тому же началось использование новых материалов. В добавление к дереву и кремню мастера «доисторических цехов и арсеналов» стали применять кость и олений рог. С внедрением новых материалов появилась возможность для изготовления новых изделий; изобретение швейной иглы из кости послужило большим шагом в разработке нового вида одежды, отслаивание длинных каменных пластин позволило кое-кому из наиболее ловких мастеров усовершенствовать свои кремневые лезвия до уровня буквально произведений искусства. Появляется к тому же первый искусственный материал в виде смеси глины с костным порошком. Совершенствуется оружие первобытного человека. К концу позднего палеолита все чаще встречаются мелкие изделия из кремня, а по их совершенствующейся со временем геометрической форме можно предположить, что из них изготавливали наконечники все более совершенного метательного оружия. В ту же самую эпоху происходит изобретение и широкое внедрение устройства для метания копья (копьеметалки), лука со стрелами и гарпуна с зазубринами, изначально применявшегося для поражения млекопитающих, а позже – для добычи крупной рыбы. Зазубренный гарпун служит свидетельством расширения охотничьих угодий человека на водную сферу, и тем самым увеличиваются его потенциальные ресурсы для пропитания. Задолго до этого, предположительно 600 тысяч лет назад, гоминины собрали для употребления в пищу моллюсков. Свидетельства этого обнаружены не только в Китае, но и повсюду, где это было возможно. С изобретением гарпуна и, возможно, несохранившихся до наших дней таких орудий, как сети и крючковые снасти, появилась возможность для освоения новых и более богатых водных продовольственных источников (некоторые из которых появились после температурных изменений последних ледниковых периодов). К тому же успешнее пошла охота на животных, возможно, в связи с ростом лесов вслед за отступлением ледника, а также с обогащением знаниями о поведении и миграции северного оленя и дикого рогатого скота.

Возникает соблазн обратиться к подтверждению всего вышеизложенного самыми наглядными и таинственными из всех переживших ископаемого человека позднего палеолита свидетельств в виде его живописи. В существовании прикладного искусства ископаемого человека сомневаться не приходится. Первые люди или даже человекообразные существа могли изображать рисунки на глине, наносить их на свои тела, ритмично двигаться в примитивном танце или в определенном порядке раскладывать полевые цветы, но о подобных развлечениях нам ничего не известно потому, что, если что-то подобное когда-то происходило, время все уничтожило без следа. Некое существо приблизительно 40–60 тысяч лет назад взяло на себя труд по созданию небольших запасов красной охры, но их предназначение остается загадкой. Появилось предположение о том, что два углубления на могильном камне неандертальца следует считать древнейшим сохранившимся предметом искусства, но первые многочисленные и убедительные свидетельства предстают в виде рисунков на стенах европейских пещер. Первые из них нанесены больше 30 тысяч лет назад, и их число постоянно растет до тех пор, пока у нас не появляется сознательного искусства, отличающегося величайшими техническими и эстетическими достижениями, свалившимися на нас как-то сразу, без ссылки на предшественников, практически уже в зрелом состоянии. Наскальная живопись существовала на протяжении нескольких тысяч лет, а потом этот вид искусства исчез. Ушел, не оставив ни предка, ни потомка, хотя совершенно очевидно использование его приверженцами многих основополагающих приемов изобразительного искусства, находящих применение даже сегодня.

Его обилие во времени и пространстве должно служить основанием для надежды на обретение новых художественных открытий. Африканские пещеры в изобилии украшены доисторическими картинами и резными украшениями, нанесенными 27 тысяч лет назад. Количество таких расписанных пещер значительно увеличилось во время правления королевы Англии Виктории; в Австралии наскальные рисунки появились как минимум 20 тысяч лет назад. Распространение искусства эпохи палеолита, таким образом, совсем не ограничивалось территорией Европы, зато то, что удалось обнаружить за ее пределами, подверглось не такому системному исследованию. Мы до сих пор не располагаем достаточными сведениями, позволяющими нам определить возраст наскальных рисунков в других уголках мира. Не сложилось у нас представления и о благоприятных условиях, обеспечивших сохранение в Европе предметов старины, у которых могут найтись современники на других континентах. К тому же нам не дано знать, что могло исчезнуть; существует широкая область предположений о том, какие существовали жесты, звуки или предметы из нестойких материалов, недоступные нынешним исследователям. Тем не менее единственные в своем роде произведения искусства Западной Европы периода позднего палеолита, производящие колоссальное впечатление, ученые исследовали самым подробным образом.

Недавние находки служат подтверждением того, что разновидности искусства получили распространение в различных частях Европы раньше, чем считалось до сих пор. Возраст знаменитой фигуры женщины с массивной грудью (почти наверняка представляющей собой символ плодовитости), найденной в Юго-Восточной Германии в 2008 году, оценили в 40 тысяч лет. На территории Юго-Западной Франции и Северной Испании обнаружили мелкие фигурки из камня, кости или, иногда, глины, предметы с нанесенным орнаментом (в том числе орудия труда и оружие), а также росписи на стенах и крышах пещер. В этих пещерах (и в художественном оформлении объектов) преобладающими сюжетами служат изображения животных. Значение этих узоров, прежде всего тщательно продуманная последовательность наскальных рисунков, вызвало самый живой интерес ученых. Бесспорно, главную в хозяйстве доисторических охотников роль играли всевозможные звери, фигуры которых тщательно прописаны на рисунках. По крайней мере, на примере росписи французских пещер к тому же предельно правдоподобным выглядит сознательный порядок изображений, в каком они преподносятся древними рисовальщиками. Но дальше разумные аргументы заканчиваются. Понятно, что художество времен позднего палеолита предназначалось для передачи объема той информации, который позже человек научится передавать на письме, но значение рисунков до сих пор остается неясным. Все выглядит так, что древние рисунки связаны с духовной или колдовской практикой: африканская скальная роспись убедительно демонстрирует связь с колдовством и заклинаниями. А выбор удаленных и труднодоступных уголков пещер (как и изображения в некоторых европейских пещерах) упорно наводит на мысль о том, что здесь проводился некий особый ритуал, сопровождавшийся нанесением изображений или наблюдением за ними. (Без искусственного освещения в этих темных пещерах было совсем не обойтись.)

На происхождение религии обнаружен намек в неандертальских захоронениях, а еще ярче он проявляется в могильниках народов позднего палеолита. Их захоронения выглядят более изысканными; здесь при пристальном взгляде на изображения поневоле приходят соответствующие выводы. Возможно, на них представлены первые сохранившиеся древние реликвии организованной религии.

Зарождение, развитие и гибель самых ранних творческих удач человечества, обнаруженных на территории Европы, продолжалось на протяжении весьма длинного периода времени. Приблизительно 45 тысяч лет назад появляются художественно оформленные и раскрашенные предметы, часто изготовленные из кости, в том числе слоновой. Затем 4 или 5 тысячелетий спустя человек подходит к примитивному изобразительному (фигуративному) искусству. Вскоре после этого он достигает пика доисторических творческих достижений, образец которых дошел до нас в виде огромных украшенных рисунками и резьбой по камню пещер или «святилищ» (как их назвали), с их стадами животных и таинственными повторяющимися символическими профилями. Эта фаза подъема продлилась приблизительно 5 тысяч лет, то есть поразительно долгое время для поддержания на достойном уровне настолько устоявшегося стиля и содержания. Такой продолжительный срок, практически равный всей истории нынешней цивилизации на нашей планете, служит показателем неспешности, с которой за древние времена менялась традиция, и невосприимчивости этой традиции к внешнему воздействию. Возможно, к тому же дело объясняется географической изолированностью носителей разных направлений доисторической культуры. Последняя фаза существования этого искусства, отличавшегося присущими ему особенностями от других, сохранилась в истории приблизительно до 9000 года до н. э.; на ее протяжении других животных в качестве предмета изображения все больше заменяет олень (несомненно, таким способом отражается исчезновение северного оленя и мамонта из-за отступления ледника), а перед завершением первого творческого прорыва человека на территории Европы происходит заключительный мощный всплеск творчества в форме роскошно украшенной утвари и оружия. В последующий период человечество не произвело ничего подобного по масштабам или качеству; самые заметные сохранившиеся реликвии тогдашнего человека представлены несколькими украшенными булыжниками. До наступления следующего века расцвета искусства пройдет еще 6 тысяч лет.

Сведений о крахе этого великого человеческого достижения нам досталось очень мало. Поздний палеолит освещается очень тусклым светом, причем с погружением в тысячелетия древности темнота стремительно сгущается. Тем не менее впечатление, оставляемое резким контрастом между тем, что было прежде и что наступило после, поистине поразительное. Таким образом, внезапное вырождение искусства остается загадкой. До наших дней не дошли точные даты или даже ясная последовательность событий: все закончилось совсем не в тот или иной год. Наблюдается всего лишь постепенное прекращение творческой деятельности человека на протяжении долгого времени, и, в конечном счете, это прекращение выглядит абсолютным. Некоторые ученые обвиняют во всем климат. Возможно, утверждают они, вся суть явления наскальной живописи была связана с попытками повлиять на миграцию или популяцию огромных стад дичи, за счет которых существовали племена охотников. По мере прекращения последнего ледникового периода, когда ежегодно северный олень отступал немного на север, самцы человека изобретали новые, в том числе магические приемы воздействия на них, но постепенно ледовые поля уходили все дальше, исчезла окружающая среда, к которой они успешно приспособились. Ледник таял, а с ним и надежда на подчинение себе природы. Человек разумный не опускал руки; совсем наоборот: он научился приспосабливаться и брался за решение новых задач. Но на какое-то время следствием адаптации к новым условиям можно назвать хотя бы его культурное обнищание, или отказ от ископаемого творчества.

В таком предположении легко увидеть много всего причудливого, но трудно удержаться от восхищения по поводу такого рода поразительного достижения. Народ говорил о чередующихся громадных пещерах как о «кафедральных соборах» мира палеолита, и такая аналогия представляется вполне оправданной, если уровень достижений и масштаб вложенного труда измерять в сопоставлении со свидетельствами прежних триумфов древнего человека. Гоминиды с их ископаемым великим творчеством теперь остались далеко позади, а мы унаследовали неопровержимые доказательства беспредельной силы человеческого разума.

Многое, известное нам о позднем палеолите, подтверждает предположение о завершении уже решающих генетических изменений и превращении эволюции в явление психологическое и стадное (социальное). Распределение основных расовых сообществ в мире, продолжавшееся вплоть до начала новейших времен, по большому счету сформировалось в окончательном виде уже к концу позднего палеолита. Географическое и климатическое деление произвело на свет особенности пигментации кожи, структуры волос, обводы черепа и костной структуры лицевой его части. Азиатские местные особенности просматриваются в самых древних китайских останках человека разумного. Все основные обитавшие в определенном районе группы сформировались приблизительно за 10 тысяч лет до н. э. на территориях, где они доминировали до Великого переселения народов, которое послужило одним из факторов возвышения европейской цивилизации к мировому господству после 1500 года н. э. Наш мир заселялся людьми на протяжении древнекаменного века. В самом конце люди проникли на девственные континенты, где никогда не жили их предки или родственные существа.

Уже приблизительно 50 тысяч лет назад первобытные люди достигли Австралии, и произошло это примерно в то же время, когда люди нашего вида поселились в Европе. То были потомки людей, по большей части переселившиеся с Ближнего Востока, преодолев весь путь вдоль побережья, когда им пришлось приобрести навыки пропитания за счет сбора богатых белком морепродуктов. Современные ученые считают, что древние переселенцы для высадки на новый континент пользовались лодками, хотя уровень моря в районе индонезийского архипелага тогда был значительно ниже, чем сегодня, поэтому существовали многочисленные перешейки и стоял полный штиль. После высадки на материк Австралия, куда они прибывали через острова Тиморского моря и моря Банда, эти люди стремительно освоили всю его территорию. В то время этих людей вполне устроил увиденный ими живописный пейзаж; его составляли огромные озера и полноводные реки, в которых водились многие теперь уже вымершие виды, подходящие для промысла. Среди них стоит упомянуть массивных подобных сумчатому вомбату зигоматурусов (по размеру напоминающих современных карликовых гиппопотамов) и 200-килограммовых кенгуру прокоптодонов.

Заселение человеком нового для него мира началось намного позже. Народ из Азии, предположительно несколькими небольшими, тесно связанными родственными узами группами, прибыл на Аляску по перешейку из Северной Азии приблизительно 17 тысяч лет назад. Они принесли с собой орудия труда и технику их применения, разработанные на территории между Алтайскими горами и долиной Амура в Южной Сибири за предыдущие тысячелетия. Они затем заселяют всю территорию обеих Америк, сначала их прибрежные районы, а немного позже проникают внутрь континента. Некоторые представители первых американцев в скором времени научились строить маленькие суда. Другие племена специализировались на промысле мамонта и мастодонта. Древнейшие следы человеческого жилья, обнаруженные в Чили, относятся ко времени 11 тысяч лет до н. э.; северные районы американского Среднего Запада и, вероятно, узкие полосы Атлантического побережья заселялись примерно в одно и то же время.

Представляется так, что в конце последнего ледникового периода человек разумный уже приобрел все качества весьма предприимчивого создания. Среди континентов не освоенной человеком оставалась одна только Антарктида (он обустроится там в 1895 году н. э.). Как бы там ни было, в период позднего палеолита обширные территории оставались относительно слабозаселенными человеком. По математическим прикидкам, во времена неандертальцев на территории Франции обитало 20 тысяч человек; их численность здесь могла составить 50 тысяч из, предположительно, 10 миллионов человек во всем мире 20 тысячелетий назад. Один ученый описал это время так: «Человеческая пустыня, кишащая дичью». Люди промышляли охотой и собирательством, и для прокорма племени требовались обширные территории. В благоприятные времена гомо сапиенс занимались исключительно охотой и собирательством; появились новые доказательства, позволяющие предположить, что переселенцы в Европе с самого начала имели неродственное спаривание в десять раз чаще неандертальцев. Но, несмотря на это, популяция человека в его очень большом мире оставалась малочисленной.

Если верить такого рода статистике человеческого населения, сам собой напрашивается вывод о том, что культурные изменения шли в ту пору очень медленно. Притом что достижения человека в древнекаменном веке могли осуществляться значительно более ускоренными темпами и охватывать многочисленные сферы его деятельности, этому человеку все еще требуются тысячи лет на то, чтобы передать приобретенные им знания через барьеры географической и социальной разобщенности.

А ведь некий человек мог бы за всю свою жизнь не познакомиться с представителем другой группы или племени, не говоря уже о представителях другой культуры. Барьеры, уже существовавшие между различными группами человека разумного, служат особенностью исторической эпохи, отличавшейся тенденцией к культурному обособлению, хотя никакой замкнутости между группами при этом возникнуть не могло. Зато стимулировалось образование большого разнообразия стилей человеческой культуры, сохранявшегося до последнего времени, когда в ход исторического развития вмешались факторы технической и политической глобализации.

О сообществах, в которых существовал человек позднего палеолита, до сих пор известно очень мало. Несомненным считается то, что они были размером больше, чем группы совместного проживания в предыдущие эпохи, а также меньше кочевали. Развалины древнейших сооружений принадлежали охотникам времен позднего палеолита, населявшим территории нынешних Чехии, Словакии и южных областей России. Приблизительно за 10 тысяч лет до н. э. в некоторых уголках нынешней Франции на территории нескольких скоплений стоянок могло размещаться от 400 до 600 человек, но, судя по отчетам археологов, такие явления они относили к категории аномальных.

Таким образом, можно предположить факт существования некоего человеческого объединения наподобие племени, хотя о его организации и иерархическом строении сказать фактически нечего. Зато можно со всей определенностью говорить о продолжающемся в древнекаменном веке процессе разделения труда между мужчиной и женщиной. Получается так, что охота становится делом более сложным, требующим новых навыков, зато оседлый образ жизни обещает новые возможности для сбора съедобных растений женщинами.

При всей туманности наших представлений о конце древнекаменного века, все-таки следует признать важность аспекта состояния земли. Тогда должны были все еще происходить геологические изменения (например, пролив Ла-Манш появился в своем нынешнем виде приблизительно за 7 тысяч лет до н. э.), но мы живем в эпоху относительной топографической стабильности, при которой в целом сохранился рельеф местности мира, существовавший приблизительно за 9 тысяч лет до н. э. К тому времени уже сформировался мир, который с полным на то основанием заслуживает названия «мир человека разумного». Потомки приматов, спустившиеся с деревьев, давно достигли решающей степени независимости от сезонных изменений природы через приобретение навыков в изготовлении орудий труда, в применении подручных материалов для изготовления жилища и огня для бытовых целей, научившись приемам охоты и приручению диких животных. В результате таких преобразований человек создал достаточно высокий уровень общественной организации, позволяющий заняться совместным сложным созидательным трудом. Их новые потребности вызвали разделение хозяйственных ролей между мужчинами и женщинами. В ходе преодоления этих и других материальных проблем возникла потребность в обмене мыслями с помощью членораздельной речи, в изобретении обрядовых традиций и представлений, из которых произросли религия и, по большому счету, великое искусство. Кое-кто даже утверждал, что человек позднего палеолита пользовался лунным календарем. На выходе из доисторических времен человек уже представляет собой разумное существо, владеющее развитой логикой, то есть способностью к предметному и абстрактному мышлению. Тут сам собой на ум приходит вывод о том, что как раз разумной деятельностью человека объясняется последний и самый большой шаг в его доисторической эволюции, состоящий в изобретении земледелия.




3

Предпосылки цивилизации


Человеческие существа обитают на нашей планете как минимум в двадцать раз дольше созданной ими цивилизации. После завершения последнего ледникового периода создались все условия для завершения великого перехода от дикости к цивилизации, и этот переход служит непосредственной прелюдией к истории. На протяжении 5–6 тысяч лет одни коренные перемены следовали за другими, но, бесспорно, самым важным событием следует назвать увеличение кормовой базы. Ничто другое не вызывало такого резкого ускорения развития человека, а также не приносило столь глобальных результатов до тех пор, пока не произошли изменения, названные индустриализацией, которая продолжалась последние три столетия.

Один западный ученый подвел итог этих изменений, которые ознаменовали окончание доисторического периода, термином «неолитическая революция». Здесь опять возникает некоторая путаница в потенциально вводящей в заблуждение терминологии, хотя упомянутую выше революцию нам следует причислять к доисторическому достижению. За эрой палеолита археологи обнаруживают мезолит, а за ним неолит (кое-кто из них добавляет четвертую эру под названием халколит, под которым они подразумевают фазу развития человеческого общества, пользовавшегося одновременно предметами материальной культуры из камня и меди). Различие между палеолитом и мезолитом представляет настоящий интерес только для специалиста, ведь эти два термина служат для описания фактов культурного развития; с их помощью распознается возраст артефактов как свидетельств наращивания ресурсов и способностей. Нам стоит обратить внимание только на термин «неолит». В самом узком и точном смысле слова он означает культуру, представители которой переходят от орудий труда из точеного или полированного камня к орудиям, изготовленным методом скалывания чешуек (притом что к его определению можно добавить дополнительные критерии). Такой переход может показаться не настолько потрясающим, чтобы послужить оправданием восхищению неолитом, охватившему некоторых специалистов по доисторическим временам, тем более говорить о какой-то «неолитической революции». На самом же деле, хотя данное словосочетание все еще иногда используется, его не следует применять уже потому, что оно должно охватывать слишком широкий круг различных предположений. Как бы там ни было, была предпринята попытка с его помощью сформулировать произошедшее важное и сложное изменение, сопровождавшееся многими местными вариантами. Поэтому стоит подумать о его общем значении.

Можно начать с замечания о том, что даже в самом узком техническом смысле фаза неолита человеческого развития начинается, расцветает или заканчивается совсем не повсеместно и не одновременно. В одном месте она может продлиться на несколько тысяч лет дольше, чем в другом, и его начало отделено от того, что происходило прежде, не четкой линией, а таинственной зоной культурных изменений. Далее, в ее пределах не все общества обладают тем же самым диапазоном навыков и ресурсов; кто-то открывает способ изготовления глиняной посуды, а также полированные каменные орудия, другие продолжают одомашнивание диких животных, начинают собирать или выращивать зерновые культуры. Непременным правилом служит медленная эволюция, и к моменту появления владеющей грамотой цивилизации не все общества достигают одного и того же самого уровня. Тем не менее неолитическая культура служит матрицей, на основе которой появляется цивилизация и обеспечиваются предварительные условия, на которые она опирается. А эти условия ни в коем случае не ограничены производством искусно обработанных каменных орудий труда, в честь которых назван неолит.

Если уж разбираться с этим изменением, следует дать толкование слову «революция». Пусть даже мы оставляем позади медленную эволюцию последнего геологического периода под названием плейстоцен и перемещаемся в эпоху ускоряющегося развития в доисторическую пору, увидеть линии раздела нам пока что не дано. В более поздней истории они тоже встречаются довольно редко; даже когда люди пытаются провести какие-либо разграничительные линии, у представителей немногих обществ когда-либо получалось полностью порвать со своим прошлым. Нам остается разве что наблюдать медленное, но радикальное преобразование поведения человека и последовательную организацию мира, а не внезапный новый отход от сложившегося было порядка вещей. Весь процесс состоит из нескольких решающих изменений, в силу которых выделяется единство последнего доисторического периода, как бы мы его ни называли.

В конце позднего палеолита человек физически сформировался практически в том виде, в каком мы его знаем сейчас. Ему, разумеется, еще предстояли кое-какие изменения в росте и весе, наиболее заметные в тех областях проживания, где он приобретал новую статность и где благодаря улучшению питания увеличивалась продолжительность его жизни. В древнекаменном веке мало кто из мужчин и женщин доживал до сорока лет. А если такое удавалось, судьба им доставалась незавидная: в наших глазах это выглядело бы как преждевременное старение людей, измученных артритом, ревматизмом, с поломанными из-за несчастных случаев костями и испорченными зубами. Изменения такого положения вещей к лучшему могли происходить очень медленно. С изменением рациона питания продолжалась эволюция очертаний человеческого лица. (Вероятно, только после 1066 года н. э. прямой прикус у англосаксов сменился вертикальным перекрытием зубных рядов. Эту метаморфозу ученые считают исключительным следствием перехода населения на пищу с высоким содержанием крахмала и углеводов. Соответственно, поменялся внешний вид современных англичан.)

Население различных континентов имело физические особенности телосложения, но нельзя сказать, что оно настолько же отличалось умственными способностями. Во всех уголках мира человек разумный проявлял непостижимую гибкость, ведь его наследуемые признаки адаптировались к любым климатическим и географическим поворотам отступающей фазы последнего ледникового периода. В самом начале формирования относительно постоянных поселений заметного размера, в ходе изготовления и применения примитивных орудий труда, с расширением сферы применения членораздельной речи, а также с наступлением зари сознательного творчества в изобразительном искусстве лежат некоторые рудиментарные элементы состава, которому было суждено, в конечном счете, сформироваться в качестве цивилизации. Но этого всего было еще недостаточно. Прежде всего, не обойтись было без того, чтобы хозяйственный результат как-то превышал суточное потребление рода, то есть нужен был излишек товара.








О таком изобилии даже мечтать не приходилось, разве что на исключительных, особенно благоприятных территориях для ведения охоты и собирательства, за счет чего поддерживалась жизнь человечества, и только приблизительно 10 тысяч лет назад люди узнали иную жизнь.

Возможной она стала после изобретения земледелия.

Из-за величия такого преобразования его оправданно называют «земледельческой революцией» или «революцией в сфере собирательства съестных припасов», и эти определения не требуют дополнительных разъяснений. В этих метафорах заключается факт, объясняющий, почему в эпоху неолита возникли условия для появления цивилизации. Даже освоение металлургии, распространившейся в некоторых сообществах во время их существования в фазе неолита, не могло сыграть такой решающей роли в эволюции человека. Освоение земледелия действительно внесло коренные изменения в условия человеческого существования, и его значение в первую очередь следует брать в расчет при оценке значения неолита в истории человека. То есть значение, когда-то кратко сформулированное в выводе о том, что мы имеем дело с «периодом между завершением образа жизни человека-охотника и началом хозяйственной жизни, основанной на повсеместном использовании металла, когда в практику жизни вошло земледелие со скотоводством, и медленными волнами оно распространилось практически по всей территории Европы, Азии и Северной Африки».

Суть земледелия со скотоводством заключается в возделывании зерновых культур и выращивании домашнего скота. Как земледелие появилось на свет, в каком месте и в какие времена – остается большой загадкой. Определенная окружающая среда, должно быть, оказалась более благоприятной; в то время как некоторые народы занимались охотой на равнинах, освобождающихся отступающим льдом, другие народы совершенствовали навыки, необходимые для освоения новых, плодородных долин рек и прибрежные бухты, богатые съедобными растениями и рыбой. То же самое можно сказать о возделывании полей и уходе за стадами. В целом старый свет Африки и Евразии больше подходил для выращивания животных, поддающихся одомашниванию, чем континенты, которые позже назовут Северной и Южной Америкой. Поэтому нет ничего удивительного в том, что занятие сельским хозяйством началось сразу в нескольких местах, и велось оно в различных формах. Древнейший пример земледелия, основанный на культивировании примитивных сортов проса и риса, обнаружен в долинах рек Янцзы и Хуанхэ на территории Китая и относится где-то к 9-му тысячелетию до н. э. Однако на протяжении тысячелетий вплоть до всего лишь нескольких веков назад увеличение продовольственных ресурсов у человека в доисторические времена достигалось уже имеющимися методами. Причем осваивались они очень медленно, а применялись в рудиментарном виде. Участок целинной земли взрыхляли для посадки зерновых культур, примитивное наблюдение и селекция позволили начать сознательное повышение урожайности сортов, виды растений пересаживали в новые районы, а человеческий труд применялся для обработки почвы методом вскапывания, осушения и орошения. Этими методами удалось увеличить объем продовольственного производства, которое обеспечивало медленный и устойчивый рост народонаселения, зато потом наступили великие перемены, связанные с внедрением химических удобрений и современной генетики как науки.

Недавние находки в местечке Цзяху, расположенном в долине между великими реками Китая, пролили новый свет на древнейшие земледельческие поселения человека. Там археологи обнаружили фундаменты 45 домов и тысячи предметов материальной культуры, относящиеся как минимум к 7-му тысячелетию до н. э. Среди них можно назвать большое количество музыкальных инструментов разного рода. Там археологи нашли к тому же инвентарь для возделывания полей, в том числе лопаты, серпы и другие сельскохозяйственные орудия, и эти находки помогли нам понять высокую степень развития рисоводства, существовавшую уже в то время в Цзяху. Теперь напрашивается вполне обоснованный вывод о том, что рисоводство зародилось в одной из областей Центрального Китая, где оно послужило основанием для расцвета неких первых цивилизаций, позже распространившихся оттуда на остальные области Азии. Археологические свидетельства из Китая к тому же указывают на близкую связь, существовавшую между возделыванием зерновых культур и развитием ума: когда хлеборобы жили вместе в обустроенных деревнях, у них появилось больше возможности для вызревания знания, сохраненного и распространенного на жителей других мест.

Случайно сохранившиеся свидетельства и направления исследований западных ученых до недавнего времени способствовали появлению такого положения вещей, что о древнем сельском хозяйстве на Ближнем Востоке и в Анатолии скопилось намного больше знаний, чем о земледелии на территории остальной Азии в доисторическом периоде. Тем не менее мы располагаем убедительными основаниями для того, чтобы определяющим районом считать как раз Ближний Восток. И предрасположенность условий, и собранные доказательства указывают на особое значение для развития земледелия области, позже названной Плодородным полумесяцем; речь идет о дугообразной территории, простирающейся на север от Египта до Палестины и Леванта, через Анатолию к холмам между Ираном и югом Каспийского моря, замыкая долины рек Месопотамии или нынешнего Ирака. Сегодня большая часть этого полумесяца выглядит совсем иначе: ничего не осталось от пышного пейзажа данной области, когда 5 тысяч лет назад климат здесь представлялся для растительности самым благоприятным. Тогда в Южной Турции рос дикий ячмень и злаки рода пшеницы, а долина Иордана давала богатые урожаи дикой пшеницы двузернянки сорта «эммер». В Египте в давние исторические времена выпадали достаточно обильные дожди для промысла крупной дичи, а в сирийских лесах за тысячу лет до н. э. все еще встречались слоны. Данная область сегодня все еще остается плодородной по сравнению с окружающими ее пустынями, а в доисторические времена она выглядела еще более манящей. Наличие злаковых трав, ставших предками более поздних зерновых культур, на этих землях прослеживается дальше всего в древность. В Малой Азии обнаружены доказательства сбора человеком урожая (хотя не обязательно культивирования) диких трав приблизительно за 9,5 тысячи лет до н. э. Вполне преодолимую проблему, похоже, представлял бурный рост лесов, начавшийся вслед за отступлением последнего ледникового периода; увеличение народонаселения могло активно стимулировать усилия по расширению жизненного пространства с помощью вырубки этих лесов для возделывания зерновых культур, когда угодий для охоты и собирательства стало явно недостаточно из-за демографического фактора. Приблизительно за 7 тысяч лет до н. э. новые продовольственные культуры и методы их возделывания должны были попасть в Европу. Налаживать контакты внутри этого региона, понятное дело, было относительно проще, чем за его пределами; обнаруженные в Юго-Западном Иране, но изготовленные из обсидиана, привезенного из Анатолии, оборудованные лезвием орудия труда ученые отнесли как минимум к 8-му тысячелетию до н. э. Но не стоит весь этот процесс списывать исключительно на рассеивание передовых навыков. Сельское хозяйство позже появилось в обеих Америках, причем явно без какого-то ввоза земледельческих приемов извне.

Скачок в эволюции от собирания диких злаков к их возделыванию и сбору урожая представляется несколько важнее по сравнению с переходом от охоты на дичь к ее стадному разведению, хотя приручение диких животных видится тоже таким же грандиозным шагом вперед. Первые следы разведения овец прослеживаются в Северном Ираке и относятся приблизительно к XC веку до н. э. По холмистым, богатым травами иракским полям дикие предки коровы породы джерси и свиньи породы глостерская пятнистая преспокойно бродили на протяжении многих тысяч лет. Лишь изредка они подвергались нападениям со стороны охотников. На самом деле свиньи встречались на протяжении всего Старого Света, а вот в Малой Азии и на большом протяжении самой Азии особенно многочисленными были стада овец и коз. Вследствие систематического использования развился контроль над их размножением, а также последовали остальные хозяйственные и технические нововведения. Новые возможности у человека появились, когда он научился использовать шкуры и шерсть; доение самок послужило причиной возникновения молочного хозяйства. Верховая езда и использование тягловых животных возникнут позже. С приручением домашней птицы нам, любезный читатель, тоже придется подождать.

Повесть о человечестве теперь далеко ушла от того момента, в который было просто подметить влияние такого рода перемен. С приходом земледелия и животноводства в поле зрения как-то вдруг попадает вся материальная ткань, на которой лежала последующая история человечества, которой на самом деле еще не существовало. Величайшее из преобразований человеком окружающей среды всего лишь только начиналось. В обществе собирателей-охотников для прокорма семьи требовались огромные участки земли, тогда как в примитивном земледельческом обществе хватало около 10 гектаров. С точки зрения одного только прироста населения стало возможным просто гигантское ускорение. Обеспеченный или практически обеспеченный продовольственный излишек к тому же позволял создание поселения с невиданной до сих пор плотностью жителей. Более многочисленное население смогло селиться на меньших площадях, и появились настоящие деревни. Ремесленников, не занятых добычей продовольствия, стало легче прокормить, а они тем временем занялись совершенствованием своих собственных навыков. За 90 веков до н. э. в Иерихоне уже существовала деревня (причем, быть может, с алтарем). Тысячу лет спустя ее площадь расширилась приблизительно до трех-четырех гектаров, застроенных глинобитными строениями с весьма мощными стенами.

Должно пройти еще много времени, прежде чем у нас появятся основания, позволяющие рассмотреть по большому счету организацию общества и особенности поведения древних земледельческих общин. Практически никто не возражает по поводу того, что решающее влияние принадлежало местному разделению человечества. Физически человечество выглядело самым однородным за все его времена, зато в культурном отношении развитие шло в самых разнообразных направлениях, так как приходилось иметь дело с неодинаковыми проблемами и адаптировать своеобразные ресурсы. Адаптивность различных ветвей человека разумного в условиях, складывавшихся после отступления последних ледовых полей, выглядит просто поразительной, и ископаемые люди продемонстрировали разнообразное мастерство, невиданное в периоды предыдущих обледенений. Жизнь их проходила по большей части на основе обособленных, устоявшихся традиций, главную роль в которых играла непоколебимость заведенного порядка. При таком порядке появилась новая устойчивость деления по культурному признаку и на этнические группы, медленно формировавшиеся еще во времена палеолита. Потребуется намного меньше времени в исторической перспективе, чтобы эти местные особенности сошли на нет под воздействием прироста населения, ускоренного общения и появления торговли – всего лишь максимум 100 веков. Внутри новых земледельческих общин представляется вероятным кратный рост социального расслоения, и поэтому пришлось согласиться на новые принципы коллективной дисциплины. Кое для кого из членов общины должно было появиться свободное от постоянных трудов время (хотя для других, фактически занятых на добывании пропитания общинников, время для досуга могло сократиться). Совершенно определенно социальные различия проступали все четче. Их можно связать с появлением новых возможностей из-за излишков полезных вещей для обмена, а тут совсем недалеко оставалось и до торговли.

Те же самые излишки к тому же могли подвигнуть человечество на самое старинное после охоты развлечение – ведение войны. Охота издревле считалась увлечением царей, а власть над миром животных прославляется как признак первых героев, подвиги которых у нас принято воспевать в изваяниях и легендах. Только вот куда заманчивее представлялись набеги и завоевание, сулившие добычу в виде живых людей и материальных благ. Наряду с этим вполне возможно, что истоки конфликта, не затихавшего на протяжении столетий между кочевниками и оседлыми народами, лежат именно в этом искушении. Из потребности в организации защиты посевов зерновых культур и стад домашнего скота от двуногих хищников могла возникнуть политическая власть. Можно даже позволить себе рассуждения по поводу неясных корней происхождения аристократии, которые следует искать в успехах (причем достаточно частых) отдельных охотников-собирателей среди представителей прежнего общественного строя, в использовании уязвимости оседлых племен, привязанных к своим возделываемым полям, через их порабощение. Тем не менее, хотя в настоящем доисторическом мире, скорее всего, закон отсутствовал и правила жестокость, стоит помнить о компенсирующем факторе: этот мир выглядел еще не совсем полным. Замещение охотников-собирателей земледельцами не должно было происходить насильственным путем. Свободными просторами и малой плотностью населения в Европе накануне перехода к земледельческому укладу можно объяснить отсутствие археологических свидетельств борьбы с его противниками. Вероятность соперничества вызревала очень медленно по мере увеличения численности населения и сокращения потенциальных ресурсов для ведения сельского хозяйства.

Наряду с внедрением земледелия изменение жизни доисторического человека произошло еще и благодаря открытию им металлургии, но все процессы тогда происходили очень медленно и сказывались в весьма отдаленной перспективе. С самого же начала перемены выглядели отнюдь не стремительными и принципиальной роли не играли. Причиной топтания на месте можно назвать скудность изначально обнаруженных залежей руды и большая их удаленность друг от друга: на протяжении долгого времени металла выплавляли немного. Первыми нам приходят свидетельства использования доисторическим человеком меди (поэтому название периода освоения человеком металлургии «бронзовым веком» выглядит не совсем корректным). Приблизительно между LXX и LX веками до н. э. из меди впервые выковали без предварительного нагрева предметы обихода, и затем в Чатал-Гуюке, или Чатал-Хююке, на территории Анатолии ее начали плавить. Хотя самые древние артефакты, изготовленные из металла в виде кованых медных булавок, обнаруженные в Египте, относятся приблизительно к XL веку до н. э. С открытием метода изготовления сплава меди с оловом, чтобы получить бронзу, появился металл, который было относительно легче выплавлять, а лезвия из него дольше держали заточку. Бронзу уже использовали в Месопотамии вскоре после XXX века до н. э. Бронза оказалась весьма востребована, и поэтому приобрели относительную важность рудоносные области. В свою очередь произошел новый поворот в торговле, в рынках и маршрутах. Новые осложнения, разумеется, возникли после обнаружения железа, которое появилось после того, как на основе некоторых культур совершенно определенно развились цивилизации – послужившие очередным отражением пути, на котором исторические и доисторические эпохи перетекают друг в друга без видимой причины. Очевидная ценность железа бросается в глаза, но ему отводилась не менее важная роль применительно к орудиям земледелия. Заглядывая далеко вперед, стоит отметить, что открытие приемов обработки железа обусловило мощное расширение жизненного пространства человека и повышение урожайности почвы: как бы ни преуспел человек неолита в очистке лесистой местности методом ее выжигания для полей, на тяжелых почвах в его распоряжении находился только каменный топор или рыхлитель, а также олений рог или деревянная палка-копалка. Переворачивание пластов земли и глубокая вскопка стала возможной только после изобретения метода вспашки (на Ближнем Востоке приблизительно в XXX веке до н. э.), когда на помощь людям удалось мобилизовать мышечную силу домашних животных и когда вошли в широкий обиход железные орудия труда.

Теперь уже известно, насколько скоро – определение это закономерно на фоне предыдущего доисторического развития, когда в некоторых местах эволюция требует несколько тысяч лет – глубокое взаимное проникновение и взаимодействие начинают влиять на темпы и направления перемен. Задолго до того, как эти процессы в некоторых областях исчерпали себя, уже появились первые цивилизации. Специалисты по доисторическим временам человека, случалось, спорили о том, распространялись ли новшества из одного-единственного источника или появились спонтанно, самостоятельно в различных местах. Однако из-за сложности доисторического фона все эти споры стали казаться пустой тратой времени и эмоций. Оба взгляда, сформулированные людьми неосведомленными, представляются далеко не убедительными. Говорить, будто в каком-то одном месте, и только в нем, существовали все условия для формирования новых явлений и что они затем просто переносились в другие места, так же неуместно, как заявлять, что при совершенно неодинаковых обстоятельствах с точки зрения географии, климата и культурного наследия те же самые изобретения якобы снова и снова подбрасывались людям. Зато все говорит о том, что на Ближнем Востоке в сосредоточенном виде существовали факторы, в силу которых в некий решающий момент этот район превратился в неподдающийся оценке активный и важный центр новых разработок. При этом не следует отрицать, что подобные отдельные разработки могли произойти в другом месте: первую глиняную посуду, как оказывается, изготовили в Японии приблизительно в C веке до н. э., а сельское хозяйство возникло в Америке, допустим, в L веке до н. э. вне какой-то связи со Старым Светом.

Выходит, что доисторический период рода человеческого завершается в каком-то рваном, неопрятном виде; в очередной раз четкой разделительной линии с историей отыскать не удается. В конце доисторической эпохи и накануне первых цивилизаций перед нами предстает мир человеческих обществ, отличных друг от друга больше чем когда-либо прежде, зато в покорении природы и искусстве выживания они добились до сих пор невиданных успехов. Некоторые из этих сообществ войдут в историю. Уже на протяжении прошлого века на севере Японии исчез народ айнов, унеся с собой стиль жизни, как считают, сложившийся еще 150 веков назад. Англичане и французы, отправившиеся в Северную Америку в XVI веке, обнаружили там охотников-собирателей, жизненный уклад которых вряд ли отличался от уклада жизни их собственных предков, отстоявших от них на 10 тысяч лет. Представьте себе, Платон и Аристотель жили и умерли еще до того, как доисторический период в Америке сменился великой цивилизацией майя Юкатана, а для эскимосов и австралийских аборигенов история началась только в XIX веке.

Никакая грубая разбивка хронологии поэтому не поможет расшифровать настолько хитрый эволюционный узор. Но самая важная его черта просматривается достаточно ясно: к LX или L веку до н. э., по крайней мере, в двух областях Старого Света сложились все существенные слагаемые цивилизованной жизни. Их глубинные корни ведут на сотни тысяч лет дальше в прошлое, в века господствовавшего медленного ритма генетической эволюции. На протяжении эпохи позднего палеолита поступь перемен ускорилась многократно в силу постепенного повышения важности культуры, но по сравнению с тем, что случилось дальше, это было ничто. Цивилизация должна была вынести сознательные попытки на совершенно новую высоту, с которой можно было бы управлять людьми и организовать среду их обитания. Она послужила построению основ совокупных умственных и технических ресурсов, и результаты ее собственных преобразований еще больше ускоряют процесс перемен. Затем предстоит ускоренное развитие во всех областях, в техническом контроле над окружающей средой, в формировании мысленной схемы восприятия мира, в изменении общественной организации, в накоплении богатства, в росте населения.

Представляется важным правильно оценить наши перспективы в этом деле. Носители некоторых современных точек зрения считают столетия европейского Средневековья периодом затянувшегося оцепенения. Ни один специалист по истории Средних веков не согласился бы с ними, конечно, но человек XXI века, находящийся под впечатлением стремительности происходящих на его глазах перемен и знакомый с относительной неподвижностью средневекового общества, должен признать, что искусство, развившееся из романтики Ахена Карла Великого до уровня пышности Франции XV века, претерпело коренные изменения за 5 или 6 веков; за период приблизительно в десять раз продолжительнее первое известное искусство Европы позднего палеолита испытало для сравнения совсем незначительные стилистические изменения. В более глубокой древности темп развития был еще медленнее, о чем говорят долгое время сохранявшиеся в неизменном виде образцы орудий труда. Еще более коренные изменения постичь нам гораздо сложнее. Насколько нам известно, за последние 120 веков не отмечено ничего нового в человеческой физиологии, сопоставимого с колоссальными преобразованиями раннего плейстоцена, зарегистрированными для нас в горстке реликтовых окаменелостей в виде нескольких экспериментов природы. Причем на них ушли сотни тысяч лет.

В известной степени с такого противопоставления мы как раз и начали изложение нашего повествования: двигателями перемен для нас выступают Природа и Человек. Человечество упорно выбирает, и даже выбирало в доисторические времена, путь перемен, то есть сложный путь сознательной адаптации. Итак, выбор такого пути сохранится на протяжении исторических времен, причем придерживаться его человечество будет еще упорнее. Именно поэтому самым главным в судьбе человека следует назвать попытку осознания действительности; когда давным-давно с помощью сознания удалось переломить медленный марш наследственной эволюции, перед человеком рухнули все преграды. С момента выделения первых черт человека порядок его эволюции определяется окружающей природой и условиями взращивания; предположим, разделить их не удастся никогда, однако перемены все больше решаются созданной человеком культурой и сложившимися в его обществе традициями.

Ради уравновешивания этого бесспорного факта следует тем не менее учесть два замечания. Прежде всего, у представителей нашего биологического вида с самого ближнего палеолита практически не отмечено усовершенствования врожденных способностей. Сложение человеческого тела существенно не менялось все последние 400 веков или около того, и удивительно, если бы то же самое случилось с примитивными человеческими умственными способностями. Настолько короткого периода времени едва ли достаточно для генетических изменений, сопоставимых с теми, что произошли в предыдущие эпохи. Стремительность, с которой человечество достигло столь многого с доисторических времен, можно обосновать вполне просто: среди нас все еще можно найти многих из тех, за счет чьих талантов человечество тянется вверх, к тому же, что еще важнее, человеческие достижения представляются плодом сложения усилий всех причастных к ним. Они опираются на наследие, само накапливающееся в силу, как всегда, общего составного интереса. В запасе у первобытных сообществ накопилось намного меньше наследственных преимуществ. Поэтому мощь их величайших шагов вперед выглядит тем более поразительной.

Если все это считать умозрительным предположением, тогда второй тезис представляется предельно конкретным: генетическая наследственность человека разумного не только позволяет ему осуществлять сознательные изменения, идти по пути невиданного рода эволюции, но к тому же его контролирует и ограничивает. Нелогичность событий XX века указывает на узкие пределы нашей способности к сознательному выбору своей судьбы. В этом смысле наша судьба остается заранее предопределенной, мы еще не пользуемся полной свободой выбора, по-прежнему остаемся принадлежностью природы, которая послужила источником наших уникальных качеств, приобретенных, прежде всего, исключительно в ходе эволюционного предпочтения. Данную сферу нашей наследственности точно так же нелегко отделить от эмоционального клише человеческой души, сложившегося в процессе ее эволюции. Данное клише все еще находится глубоко в основе всей нашей эстетической и эмоциональной жизни. Человеку приходится жить с врожденной двойственностью его натуры. Примирение с нею служило целью сторонников большинства великих философских учений, служителей религий и проповедников мифологий, при которых мы сегодня существуем, но их формирует сама наша жизнь. При переходе из доисторических времен во времена исторические нам главное не забывать, что ее определяющее воздействие все еще представляется намного более стойким любому контролю, чем те слепые доисторические факторы географии и климата, которые удалось так быстро преодолеть. Тем не менее на пороге открытия все той же истории нас уже встречает знакомое нам существо – человек, определяющий перемены.




Книга вторая

Человеческие цивилизации




Физические очертания нашего мира 10 тысяч лет назад практически ничем не отличались от сегодняшних очертаний. Контуры континентов выглядели по большому счету так же, как известные нам теперь, а главные естественные барьеры и транспортные каналы с тех пор остались прежними. По сравнению с потрясениями сотен тысячелетий, предшествовавших завершившемуся последнему ледниковому периоду, климат тоже на это короткое время сохраняется относительно постоянным; с тех пор историку остается разве что учитывать его мимолетные колебания. Впереди лежит эпоха (в которой мы как раз живем), испытывающая перемены, устраиваемые по большому счету человечеством.

В качестве ускорителя такого рода перемен выступает человеческая цивилизация. По мнению одного историка, прослеживается зарождение как минимум семи цивилизаций. Этот ученый муж исходит из того, что у него имеются основания назвать по меньшей мере семь примеров, когда в распоряжении человека находились необходимые навыки и конкретные стечения естественных фактов, обеспечивающие условия для построения нового уклада жизни, основанного на использовании природы в своих интересах. Притом что все эти начинания приходятся на промежуток времени протяженностью приблизительно 3 тысячи лет (всего лишь момент на фоне доисторического существования планеты), протекали они далеко не одновременно и закончились по-разному успешно. Все они значительно отличались друг от друга: некоторые из цивилизаций стремительно неслись к сохранившимся в веках достижениям, в то время как другие быстро приходили в упадок или исчезали, пусть даже пережив некоторый период поражающий впечатление расцвет. Тем не менее все они символизировали повышение уровня и масштаба изменений, представляющихся радикальными в сопоставлении со всеми достижениями человечества в прежние времена.

Некоторые из этих ранних цивилизаций все еще служат безоговорочным основанием нашего нынешнего мира. Между тем другие в наше время сохранили незначительное влияние или никакого следа не оставили. Хотя когда на глаза нам попадаются редкие реликвии, дошедшие до нас с тех времен, у нас может разыграться воображение или возникнуть некие эмоции. Как бы там ни было, древние цивилизации по большому счету определили культурную карту мира, существующую в наши дни, в силу традиций, сложившихся у их народов, достижения которых в области философии, общественной организации или технической мысли давно забыты. Зарождение древнейших цивилизаций, случившееся между приблизительно XXXV и V веком до н. э., служит отправной точкой для проведения главного хронологического деления всемирной истории.




1

Жизнь людей при древнейших цивилизациях


На протяжении всего известного нам времени в Иерихоне постоянно бьет родник, до сих пор питающий крупный оазис. Этот источник живительной влаги служит несомненным объяснением того факта, почему люди жили там с некоторыми перерывами на протяжении около 10 тысяч лет. В конце доисторических времен вокруг этого оазиса образовались поселения земледельцев; численность его жителей могла составлять 2–3 тысячи человек. Жители оазиса приблизительно в XVI веке до н. э. соорудили громадные емкости для воды, предназначавшиеся, осмелимся предположить, для масштабных хозяйственных нужд, предположительно, для орошения. К тому же сохранились следы массивной каменной башни, входившей в состав тщательно продуманной системы оборонительных сооружений, давно ждущих капитального ремонта. Так получается, что жителям оазиса было что защищать; то есть они располагали определенным состоянием, которым дорожили. Итак, Иерихон заслуженно считается важным местом.

При всем этом говорить о началах цивилизации пока еще не приходится; слишком многого еще ей недоставало, да к тому же на заре самой цивилизации стоит задуматься над тем, что мы в ней вообще ищем? Здесь все как с проблемой определения времени появления первых человеческих существ. Существует некая туманная область, где, как нам известно, происходит нужное нам изменение, но до сих пор идут споры по поводу конкретного пункта пересечения таинственной линии. Во многих местах как в Западной, так и Восточной Азии приблизительно в L веке до н. э. в поселениях земледельцев появился избыток сельскохозяйственной продукции, на основе которого, в конечном счете, могла возникнуть цивилизация. Жители некоторых из них оставили после себя свидетельства сложных религиозных обрядов и верований, а также глиняную посуду с искусной раскраской, представляющей собой один из самых широко распространенных видов искусства в эпоху неолита. Примерно около LX века до н. э. в Чатал-Хююке на территории Турции внедряется строительство зданий из обожженного кирпича, а ведь это поселение считается совсем не намного моложе Иерихона. Однако под цивилизацией мы обычно подразумеваем нечто большее, чем обряд, творчество или конкретные технические приемы, тем более нечто большее, чем простое скопление человеческих существ в каком-то одном месте.

Все дело напоминает разговор о «грамотном человеке»: при встрече с таким человеком ни у кого не возникнет сомнения в его статусе, но не всех грамотных людей признают таковыми все без исключения встреченные ими люди, не служит необходимым или безошибочным показателем наличие у такого человека официального документа о получении образования (университетского диплома, например). Словарные определения тоже не дают точного значения слова «цивилизации». Определение из «Оксфордского словаря английского языка» считается бесспорным, но дается оно до того расплывчатым, что представляется бесполезным: «развитое или передовое состояние человеческого общества». Остается только составить представление о том, насколько развитое, до какой степени передовое состояние и в каких направлениях.

Кто-то высказывается так, что цивилизованное общество отличается от нецивилизованного общества в силу присущих ему характерных атрибутов: предполагалось наличие письменности, городов, монументальных строений. Не все с такой квалификацией соглашаются, очевидно, предпочтительнее отказаться от безоговорочного принятия такого единственного критерия. Если же, наоборот, посмотреть на примеры того, что все согласились назвать цивилизациями, а не крайними и сомнительными случаями, тогда со всей очевидностью получится общий признак под названием – сложность понятия. Все открытые на текущий момент цивилизации достигли такого уровня совершенства, позволяющего существенное расширение разнообразия человеческой деятельности и богатство опыта, какое не свойственно даже состоятельному примитивному сообществу. Категорию цивилизованности мы присваиваем взаимодействию людей в условиях широкого творчества, когда, и это очевидно, накапливается критическая масса культурного потенциала и определенный излишек ресурсов. В цивилизованном обществе эти факторы служат раскрепощению человеческого потенциала к развитию на совершенно новом уровне, причем это развитие в значительной мере поддерживается за счет его собственных ресурсов. Но давайте обратимся к конкретным примерам.

Исходный пункт нашего повествования о цивилизациях находится приблизительно в 4-м тысячелетии до н. э., и не вредно бы составить примерную их хронологию. Давайте начнем с первой цивилизации, которую легко распознать, зародившейся в Месопотамии. Следующий пример находится на территории Египта, где цивилизация просматривается несколько позже и датируется приблизительно 3100 годом до н. э. Следующей вехой в истории Западного Средиземноморья считается минойская цивилизация, появляющаяся на Крите около тысячи лет спустя, и с этого времени можно позабыть о расстановке приоритетов в этом уголке мира, где уже образовался комплекс цивилизаций, находящихся в тесном взаимодействии. Между тем дальше на востоке и приблизительно в XXV веке до н. э. на территории Индии появилась очередная цивилизация, причем ее носителем был до известной степени грамотный народ. Первая цивилизация на территории Китая возникает немного позже, где-то после 2000 года до н. э. Позже приходит время Мезоамерики (Средняя Америка – историко-культурный регион, простирающийся примерно от центра Мексики до Гондураса и Никарагуа. Термин был введен в обиход в 1943 году немецким философом и антропологом Паулем Кирхгоффом). Как только минует XV век до н. э., тем не менее, один только этот последний пример цивилизации оказывается достаточно уединенным от взаимодействия с другими цивилизациями и не может служить объяснением всему происходящему. С того времени не удается обнаружить цивилизаций, появление которых нельзя объяснить каким-либо стимулом, шоком или наследием предыдущих сообществ. В данном месте наш предварительный набросок начала истории выглядит достаточно полным.

Какое-либо обобщение по поводу этих первых цивилизаций (появление и формирование которых станет предметом описания в нескольких следующих главах) дается с большим трудом. Понятно, что уровень технических достижений у всех этих цивилизаций представляется весьма низким, хотя по сравнению с их далекими от цивилизации предшественниками он кажется поразительно высоким. С технической точки зрения их развитие все еще в гораздо большей степени, чем при нашей собственной цивилизации, определялось условиями существования. И все-таки представители тех цивилизаций приступили к преодолению географической замкнутости. Топография мира тогда мало чем отличалась от нынешней; континенты приобрели очертания сегодняшнего дня, труднопреодолимые препятствия и каналы общения сохранились в неизменном виде, зато постоянно совершенствовались технические возможности для преодоления первых и использования вторых. Направления движения ветра и потока вод, двигавшие суда древнейших морских путешественников, изменились незначительно, и уже во 2-м тысячелетии до н. э. люди научились пользоваться ими и уклоняться от их определяющих факторов.

У нас появляются все основания предположить, что на самом раннем этапе развития цивилизации человек уже располагал широкими возможностями для обмена информацией. В этой связи неблагоразумно категорично утверждать, будто цивилизация зарождалась в разных местах неким стандартным способом. Выдвигались предположения о возникновении благоприятных условий, например, в долинах рек: бесспорно, их богатые и легко поддающиеся обработке почвы могли обеспечить продуктами весьма плотное население земледельцев деревень, которые постепенно превращались в первые города. Такое случилось в Месопотамии, Египте, долине Инда и в Китае. Но города и цивилизации также возникли за пределами речных долин, в Мезоамерике, на минойском Крите и, чуть позже, на территории Греции. В случае двух последних цивилизаций имеется большая вероятность решающего влияния извне, но обитатели Египта и долины Инда на самой ранней стадии их эволюции тоже находились в контакте с жителями Месопотамии. Непреложный факт такого контакта послужил в какой-то момент основанием для сформулированного несколько лет назад представления, согласно которому нам следует искать один главный источник цивилизации, из которого произошли все остальные. Такой подход в настоящее время всеобщей поддержки не получил. Цивилизация в обособленной Америке представляется не только деликатным случаем, с которым приходится считаться, но к тому же с ней сложно разбираться с точки зрения хронометража предположительного центробежного правила из-за обогащения знаний о доисторических эпохах на основе методики радиоуглеродного определения возраста.

Наиболее удачным ответом представляется то, что цивилизация могла возникать в силу соединения множества факторов, предполагающих наличие специфической территории, способной дать прибежище достаточно плотному населению, достойному признания впоследствии в качестве цивилизации. Однако из-за различной окружающей среды, многозначного внешнего влияния и конкретного культурного наследия прошлого люди не переселялись во все уголки света в том же самом темпе или даже к тем же самым целям. Предположение о стандартном варианте общественной «эволюции» подверглось сомнению еще до выдвижения идеи о «растекании» (диффузии) цивилизации из общего ее источника («источника окультуривания»). Не вызывает сомнения важность благоприятного географического положения; в ранних цивилизациях все опиралось на наличие излишков сельскохозяйственного производства. Но не меньшую важность представляет еще один фактор – способность народов на месте использовать окружающую среду в своих интересах или принимать ее вызовы, и здесь внешние контакты могут играть такую же важную роль, как традиция. На первый взгляд Китай может показаться практически огражденным от внешнего мира, но китайцы пользовались возможностью общения с соседями. Пути, на которых в различных обществах вырабатывается критическая масса элементов, необходимая для образования цивилизации, до сих пор не удается установить.

Гораздо проще говорить о неких общих признаках ранней цивилизации, чем о путях ее происхождения. Однако абсолютные и универсальные размышления в данном случае не проходят. Цивилизации существовали в отсутствие письменности, пусть даже полезной для накопления и применения опыта предыдущих поколений. К тому же следует отметить неравномерное распространение технических навыков более высокого порядка: жители Мезоамерики выполняли сложнейшие строительные операции без применения тягловых животных или колеса, а китайцы овладели техникой литья чугуна почти на полторы тысячи лет раньше европейцев. Ни одна из цивилизаций не следовала какому-то проторенному пути роста; просматриваются громадные несовпадения в факторах их живучести, не говоря уже об их достижениях.

Как бы там ни было, первые цивилизации, как и приходившие им на смену, явно обладали одной общей конструктивной особенностью, состоявшей в том, что с их появлением изменилась человеческая шкала оценки вещей. С их возникновением происходит объединение творческих усилий большего числа мужчин и женщин, чем это наблюдалось в предыдущих сообществах, а в результате получается еще и объединение их в укрупненных поселениях. Прижившееся у европейцев слово «цивилизация» по своим латинским корням восходит к понятию урбанизация. Надо было обладать большой храбростью человеку, осмелившемуся провести точную линию во времени, когда равновесие качнулось от плотного населения земледельческих деревень, образовавшихся вокруг религиозного центра или базара, в сторону первого настоящего города. Но все-таки резонно отметить, что в городе скорее, чем в каком-либо другом учреждении, собирается критическая масса факторов, способная произвести цивилизацию, и что как раз в городе возникали наиболее благоприятные для стимулирования нововведений условия, нежели в любой другой существовавшей до него общественной среде. Внутри города излишки общественных благ, произведенных земледельцами, могли послужить основой для появления других благ, характерных для цивилизованной жизни. Жители городов могли позволить себе содержание духовного сословия, представители которого разработали сложную структуру религиозного поклонения, потребовавшего сооружения массивных зданий, не предназначенных для хозяйственных функций, а потом и письменности для литературных произведений. Намного большие ресурсы, чем в прежние времена, выделялись на что-то иное, а не на непосредственное потребление. Появился вывод о необходимости проявления отраслевых достижений и опыта в новых формах. Накопленная культура постепенно становилась все более эффективным инструментом, предназначенным для изменения мира.

Бросается в глаза одно такое изменение: в различных частях мира сформировались большие группы людей, отличающихся друг от друга. Самый очевидный факт, касающийся ранних цивилизаций, заключается в том, что они поразительно отличаются по вкусовым пристрастиям, но в силу очевидности мы обычно этого не замечаем. С появлением цивилизации открывается эпоха стремительной дифференциации – по одежде, архитектуре, технике, поведению, социальным формам и мышлению. Корни этой дифференциации определенно лежат в доисторическом прошлом, когда уже существовали люди, отличавшиеся образом жизни, эталоном быта, складом ума, а также физическими особенностями. Но это больше нельзя называть простым продуктом природного дара, сформировавшегося под воздействием окружающей среды. Это – результат творческой мощи самой цивилизации. Только с усилением господства западной технологии в XX веке это разнообразие стало стремительно нивелироваться. Начиная с первых цивилизаций и до нашего времени всегда существовали альтернативные модели общественного устройства, даже если представители этих цивилизаций знали друг о друге совсем мало.

Большую часть этого разнообразия вернуть к жизни очень сложно. В некоторых случаях нам достаточно просто знать об их прежнем существовании. Начнем с того, что совсем немного сохранилось свидетельств о жизни разума. О ней можно судить разве что по учреждениям, которые удается восстановить, символам в искусстве и идеям, воплощенным в литературе. В них заключаются поводы для предположений, которые служат надежными координатами, позволяющими нам составить представление о мире, даже не зная о существовании таких координат (история часто преподносит нам примеры того, чего люди о себе вообще не знали). Многие из таких идей представляются утраченными безвозвратно, и даже когда нам вроде бы удается уловить очертания того, что определяло мир людей, живших при старинных цивилизациях, требуется постоянно напрягать воображение, иначе не избежать соблазна впасть в анахронизм, повсюду поджидающий нас. Даже овладевший грамотой человек мало что обнаруживает в умах существ, насколько похожих на нас, настолько же и отличных.

Именно в Западной Азии и Восточном Средиземноморье стимулирующее взаимное влияние различных культур становится очевидным в первую очередь, и не вызывает сомнения вероятность появления именно здесь самых ранних цивилизаций. В неразберихе расовых переселений, произошедших на протяжении 3–4 тысяч лет, случалось то обогащение, то обнищание этой области, где предстояло начаться истории человечества. В Плодородном полумесяце человечеству и его культуре предстояли великие суровые испытания на протяжении практически всех исторических периодов, ведь в этой зоне существовало не только осевшее население. Через него перекатывались волны переселенцев, несших с собой разнообразные идеи. В конечном счете здесь происходил щедрый обмен институтами, языками и верованиями, из которого даже сегодня происходит львиная доля человеческой мысли и обычаев.

Что положило начало этому процессу, не находит однозначного объяснения, но основополагающее предположение заключается в том, что первопричиной послужила перенаселенность на территориях, откуда пришли незваные гости. Перенаселенность применительно к миру, суммарная численность населения которого в XL веке до н. э. оценивается всего лишь в 80–90 миллионов человек (что сравнимо с современным населением Германии), может показаться понятием парадоксальным. За следующие 4 тысячи лет эта численность выросла приблизительно в полтора раза – до 130 миллионов человек; получается так, что ежегодный прирост населения тогда практически ничего не составлял по сравнению с приростом населения, считающимся в наши дни естественным. Такая статистика народонаселения служит показателем относительной неторопливости, с которой наши древние предки наращивали свой потенциал, а также того, насколько значительно новые возможности цивилизации поспособствовали в деле дальнейшего приумножения численности человечества и его процветании в сопоставлении с доисторическими временами.

Такой рост, однако, по более поздним стандартам выглядел все еще слабым, потому что опорой ему служил весьма ненадежный запас ресурсов, и именно их ненадежностью обосновываются утверждения об избыточности населения древнего мира. Засуха или истощение водных ресурсов могли внезапно и в значительной степени лишить территорию объемов присущей ей кормовой базы, и это было характерным явлением за тысячи лет до того, как продовольствие стали без особого труда завозить из других районов. В результате сразу же наступал голод, но по большому счету следует учитывать другие факторы, имевшие более существенные последствия. Главными движущими силами на заре истории служили возникавшие потрясения; детерминантом до сих пор выступают климатические изменения, хотя в настоящее время их действие более локализовано и проявляется весьма специфически. Засухи, катастрофические бури, даже несколько десятилетий незначительного понижения или повышения температуры могли привести народы в движение и тем самым принести цивилизацию через соединение народов – носителей различных традиций. В столкновении и сотрудничестве они перенимали друг у друга что-то новое и таким образом обогащали общий потенциал их сообществ.

Народы, выступавшие главными действующими лицами на заре истории в этом регионе, принадлежали к светлокожей ветви рода человеческого (иногда по непонятной причине их причисляли к кавказцам), которая появилась в Европе. Они относятся к одной из трех основных территориальных групп особей человека разумного (остальные принадлежат к африканской и азиатской группам). Вместе с тем предпринимались попытки классифицировать народы на основе их языковых различий. Все народы, обитавшие в Плодородном полумесяце ранних цивилизованных времен, по филологическому признаку причислили к группам родственных языков: получилось так, что «хамитская» семья развилась на африканском севере и северо-востоке Сахары; носители «семитского» языка – на Аравийском полуострове; носители «индоевропейского» языка из южной России, к тому же в XL веке до н. э. распространились в Европе и Иране, а в Грузии обосновались настоящие «европейцы» (кавказцы). Такого рода классификация выглядит по большому счету условной, зато дает некоторое представление о dramatis personae (действующих лицах) на заре истории Плодородного полумесяца и его окрестностей. Все их исторические центры располагаются вокруг зоны, где раньше всего зарождаются земледелие и цивилизация. Богатство такой благоприятной для жизни области должно было привлекать народы с периферии.








Приблизительно к XL веку до н. э. свободной территории в Плодородном полумесяце практически не осталось, и нам пора предпринять попытку оценить следующие 3000 лет, на протяжении которых создавались предпосылки возникновения самых ранних цивилизаций. Вероятно, к тому времени сюда уже начали проникать семитские народы; их наплыв увеличивался до тех пор, пока к середине 3-го тысячелетия до н. э. (к тому времени цивилизации уже давно существовали) они ни прижились в Центральной Месопотамии на территории долины среднего течения рек Тигр и Евфрат. Взаимное влияние и вражда семитских племен с другими группами, которые смогли закрепиться на землях, замыкающих Месопотамию с северо-востока, считается одной из бесконечных тем, которой занимается целый ряд ученых, познавая древнюю историю этой области. К 2000 году до н. э. на сцену выходят народы, языки которых принадлежали к индоевропейской группе, причем выдвигаются они сразу с двух направлений. Представители одного из этих народов – хетты – вторглись в Анатолию из Европы, а с востока в то же самое время вошли предшественники иранцев.

Между 2000 и 1500 годами до н. э. ветви этих этнических групп ведут споры и смешиваются с семитскими и другими народами на территории самого полумесяца, в то время как политическую историю старого Египта по большей части определяют контакты хамитов и семитов. Такой сценарий, конечно, написан большими выдумщиками. Достоинство его заключается только в том, что с его помощью можно установить основную динамику и этапы хода истории в этой области в древние времена. Подробности этой истории все еще вызывают большие сомнения (как это потом и окажется), а по поводу того, что обеспечивало ее изменчивость, сказать можно совсем мало. Тем не менее, какими бы на самом деле ни были причины, былое переселение народов служило фоном, на котором появилась и достигла своего расцвета первая цивилизация.




2

Древняя Месопотамия


Самым наглядным примером появления чего-то, наиболее похожего на цивилизацию, считается южная оконечность Месопотамии, представляющая собой полосу земли протяженностью 1120 километров, сформированную долинами рек Тигр и Евфрат. Эту оконечность Плодородного полумесяца в эпоху неолита тесно покрывали поселения земледельцев и возделанные поля. Некоторые из древнейших поселений, судя по всему, находились на самом юге, где за сотни лет отложения стоков с высокогорья и благодаря ежегодным паводкам образовались плодороднейшие почвы. Выращивать зерновые культуры там всегда было намного легче, чем где бы то ни было еще, ведь полив в этих областях осуществлялся постоянно и в достаточном объеме; притом что осадки здесь обильными не были и выпадали нерегулярно, воды все равно хватало, так как русло реки часто выходило на уровень выше поверхности окружающей равнины. Если верить выполненным расчетам, то урожай зерна в Южной Месопотамии приблизительно в XXV веке до н. э. вполне сопоставим с отдачей плодороднейших канадских пшеничных полей в наши дни. С древнейших времен здесь существовала возможность выращивать урожай более богатый, чем требовалось для суточного потребления, и такого рода излишек служил фундаментом для зарождения городской жизни. Кроме того, в лежащем по соседству море можно было заниматься промыслом рыбы. Такое положение вещей представлялось для человека сложным вызовом природы, зато в нем заключались огромные возможности. Иногда случались внезапные и бурные изменения течения рек Тигр и Евфрат: болотистые, низменные земли дельты приходилось защищать от паводка с помощью дамб, канав и каналов для паводковых стоков. Многие тысячи лет спустя в Месопотамии можно наблюдать применение приемов, впервые предположительно использовавшихся в древности, для сооружения платформ из тростника и тины, на которых оборудовали старинные земледельческие хозяйства этого района. Такие участки возделывания зерновых культур, образовавшиеся на самых плодородных почвах, представляются наглядным примером того, как на службу человека ставили большие для него неудобства. Однако дренажные и оросительные каналы, без которых было не обойтись, требовалось содержать в исправном состоянии, а эту задачу можно было выполнить только с приложением коллективных усилий. Еще одним достижением совершенно определенно следует назвать возникновение общественной организации восстановления плодородия почвы. Как бы это на самом деле ни случилось, определенно невиданное до тех пор завоевание в форме превращения в плодородные поля топких болот должно было потребовать изобретения жилья новой конструкции, приспособленного для совместного проживания людей.

По мере прироста населения все больше земли осваивалось под выращивание продовольственных культур. Рано или поздно жители различных деревень вступали в спор друг с другом по поводу осушения болот, когда-то служивших для них разделительным пространством. Но еще раньше им приходилось общаться в связи с проведением необходимых оросительных работ. При этом появлялся выбор: враждовать или налаживать сотрудничество. Каждый из этих вариантов предусматривал дальнейшую коллективизацию общества и укрепление власти на новом уровне. Примерно таким образом у людей появилось ощущение потребности в объединении и создании укрупненных союзов, каких не существовало раньше, в составе которых было удобнее защищать себя от нападения врага или покорять дикую природу. Одним из физических воплощений таких союзов стал древний город, обнесенный первоначально глинобитной стеной для защиты от наводнений и врагов, а также приподнятый над уровнем паводковых вод на своеобразном возвышении. Логично, что для городов выбирались места рядом с алтарем местного божества, который служил олицетворением власти в общине. Власть в ней отправлял ее главный жрец, назначавшийся правителем теократической по сути общины, окруженной такими же теократическими общинами.

Своего рода соперничеством между такими общинами, хотя знать этого доподлинно нам не дано, можно объяснить различия в 4-м и 3-м тысячелетии до н. э. между Южной Месопотамией и другими районами распространения культуры неолита, с которой ее население уже долгое время пребывало в соприкосновении. По виду керамики и особенностям архитектуры алтарей напрашивается вывод о существовании связей между Месопотамией и неолитическими культурами Анатолии, Ассирии, а также Ирана, послуживших формированию цивилизованной области Ближнего Востока. У всех упомянутых выше территориальных образований можно отметить множество общих черт. Но только в одном относительно небольшом районе стиль деревенской жизни, характерный для большой части Ближнего Востока, начинает формироваться быстрее и развиваться в нечто иное. На таком фоне появляются первые особенности настоящего градостроительства, они просматриваются в стране Шумер, где уже распознается древнейшая цивилизация.

Название древнейшей письменной цивилизации Шумер присвоено южной области Месопотамии, которая когда-то простиралась приблизительно на 160 километров на юг от нынешнего побережья. Народ, проживавший там, можно скорее отнести к группам, распространенным на севере и западе, чем к их семитским соседям на юго-западе. По предположительному происхождению шумеры походили на своих северных соседей эламитов, живших на противоположном берегу Тигра. Ученые все еще не могут прийти к единому мнению по поводу времени переселения в эту область тех же шумеров – то есть людей, говоривших на языке, позже названном шумерским: они могли осесть там приблизительно с XL века до н. э. Но так как нам доподлинно известно, что население цивилизованного Шумера представляло собой смесь этнических групп, возможно включавших прежних жителей области, являвшихся носителями культуры с элементами иноземных и местных традиций, такой вопрос представляется не принципиальным.

У шумерской цивилизации прослеживаются глубокие корни. Этот народ издавна придерживался образа жизни, мало отличавшегося от образа жизни соседей. Шумеры жили в деревнях и располагали несколькими основными центрами культового поклонения, обитатели которых практически никогда не менялись. Один из таких центров, обнаруженный в древнем городе под названием Эриду, мог появиться приблизительно в L веке до н. э. В исторические времена наблюдался его поступательный рост, и к середине 4-го тысячелетия там появился храм, который, как считают некоторые ученые, послужил изначальным образцом для развития месопотамской монументальной архитектуры. В настоящее время от него ничего не сохранилось, кроме платформы, на которой этот храм стоял. Такие центры культового поклонения изначально служили тем, кто жил по соседству. Городами в полном смысле этого слова такие центры назвать еще сложно, ведь их предназначение заключалось в отправлении религиозного культа и приеме паломников. Значительное постоянное население здесь, скорее всего, отсутствовало, но эти центры послужили стержнем, вокруг которого позже складывались города, и это помогает объяснить тесную связь религии и власти, всегда существовавшей в древней Месопотамии. Еще задолго до XXX века до н. э. в ряде таких мест появляются действительно очень большие храмы; особым великолепием отличался храм в Уруке (в Библии названном Эрехом), снабженный тщательно продуманным художественным оформлением и приковывающими внимание опорами из глинобитного кирпича, 2,5 метра в диаметре.

Среди главнейших свидетельств, связывающих Месопотамию периода до появления цивилизации с историческими временами, называют найденную там керамику. Предметы такой керамики дают первые представления о появлении артефактов, значимых для культурного прогресса, причем качественно отличающегося от появившихся в ходе эволюции периода неолита. Так называемые «урукские горшки» (имя присвоено по месту их обнаружения) часто выглядят унылее, чем более старинные гончарные изделия, и не так волнуют воображение. Однако их выпускали уже серийными партиями, изготавливали по стандартному образцу на гончарном круге (впервые используемом здесь в такой роли). Большое практическое значение этого предприятия состоит в том, что к моменту начала изготовления «промышленной» керамики в Месопотамии уже существовал слой необходимых ремесленников; и жили они за счет достаточно зажиточных земледельцев, производивших излишек продовольствия, который обменивался на их изделия. Именно с момента данного изменения вполне обоснованно можно говорить о шумерской цивилизации.

Все это продолжалось около 1300 лет (примерно с 3300 по 2000 год до н. э.), то есть приблизительно столько же времени, сколько нас отделяет от эпохи Шарлеманя (Карла Великого). В самом начале была изобретена письменность. Вероятно, это изобретение по значимости можно сравнить с открытием земледелия до наступления эры паровых машин. На протяжении почти половины срока, в течение которого человечество владело навыком письма, для него использовались глиняные носители. Письму как таковому предшествовало изобретение цилиндрических печатей с выгравированными на них миниатюрными рисунками, переносимыми на глину методом прокатывания по ней такой печати; гончарные изделия со временем изнашивались в прах, зато эти печати сохранились в виде одного из величайших творческих достижений ремесленников Месопотамии. Древнейшие письмена возникли в виде пиктограмм или упрощенных картинок (считающиеся первым шагом от передачи сообщений в виде образов к символам с закодированным смыслом), нанесенных на глиняные таблички, обычно подвергавшиеся обжигу после нанесения на них информации с помощью заточенного стебля тростника. Древнейшие обнаруженные письма составлены на шумерском языке, и в них можно прочесть тексты распоряжений, списки товаров, квитанции; перед нами в основном отрывочные хозяйственные документы, которые совсем не похожи на складную литературу. Письмо на этих древнейших блокнотах и бухгалтерских книгах постепенно преобразовывалось в клинопись, представлявшую собой определенный способ расположения знаков, наносимых на глиняную табличку с помощью клинообразного кончика тростника. Таким образом, в Месопотамии полностью отказались от пиктографического письма. Знаками и группами знаков на данном этапе стали обозначать фонетические, а также, возможно, силлабические элементы языка. Причем все они составлены из комбинаций того же самого клина. Такая форма передачи сообщения знаками представляется более гибким, чем все остальные, способом среди используемых до настоящего времени, а шумерам удалось создать ее чуть позже XXX века до н. э.

Благодаря достаточному количеству письменных памятников шумерской культуры нам теперь известно о языке этого народа. Несколько шумерских слов дошло до наших дней; одно из них в первозданном виде означает слово «алкоголь» (и самый старинный рецепт приготовления пива), что наводит на определенные размышления. Но наибольший интерес с точки зрения этого языка представляет само сохранение его в письменной форме. Владение грамотой, с одной стороны, открывало новые обширные возможности для общения; а с другой стороны, придавало уверенности в повседневной жизни, так как можно было свериться с письменным источником наравне с устным общением. При наличии письменных инструкций значительно упрощалась организация сложных мероприятий по орошению земель, сбору и хранению урожая зерновых культур, служивших основой развивающегося человеческого сообщества. Письменность способствовала повышению отдачи от эксплуатации природных богатств. Она к тому же послужила укреплению власти и приданию особого значения кастам жрецов, поначалу присвоивших себе исключительное право на овладение грамотой. Интересно отметить тот факт, что одно из древнейших предназначений цилиндрических печатей явно придумали жрецы, ведь по большому счету их использовали для удостоверения количества зерна при поступлении его в распоряжение храма. Можно предположить, что жрецы поначалу вели учет хозяйственных сделок в системе централизованного перераспределения общественных благ, при которой люди сдавали причитающуюся с них продукцию в храм и получали там нужное им самим продовольствие или материальные ценности.

Помимо таких учетов, изобретенное письмо в большей степени открывает историку прошлое еще в одном отношении. Теперь он наконец-то владеет неопровержимыми свидетельствами, необходимыми для получения представления о складе человеческого ума. Ведь литература сохраняется в письменном виде. Древнейшим в мире литературным произведением числится «Сказание о Гильгамеше». Его наиболее полный вариант, правда, относится всего лишь к VII столетию до н. э., однако легенда как таковая появляется уже в шумерские времена, и существуют сведения о том, что ее записали в самом начале 2000 года до н. э. Гильгамеш когда-то жил на самом деле и правил в Уруке. Он к тому же считается не только первым в мировой литературе реальным персонажем, но и героем также других поэтических произведений. Автору настоящего труда без упоминания его имени никак не обойтись. Современному читателю самым поразительным эпизодом «Сказания» может показаться наступление Великого потопа, принесшего погибель всему человечеству за исключением одной Богом избранной семьи, спасшейся на построенном ими ковчеге; от них пошла новая ветвь человечества, заселившего мир после завершения этого потопа. В древнейших вариантах «Сказания» этого сюжета отыскать не удается, зато он появился в виде отдельной поэмы с описанием судьбы рода человеческого, и такая легенда в многочисленных формах пересказывается в эпосе Ближнего Востока, причем ее включение в данное старинное произведение вполне понятно. Население низменной Месопотамии должно было постоянно страдать от разливов рек, которые во многом ограничивали возможности совершенствования ненадежной системы орошения, от которой зависело его благополучие. Можно предположить, что наводнения в древности воспринимались как неизбежное бедствие, и на его фоне сложился беспросветный фатализм, который кое-кто из ученых рассматривает в качестве ключа к шумерской религии.

Все «Сказание» пронизано мрачным настроением. Гильгамеш совершает великие подвиги в своем неустанном поиске основания для самоутверждения в условиях действия непоколебимых законов богов, предусматривающих поражение человека. И в конечном счете боги одерживают победу. Гильгамешу тоже уготована неминуемая гибель:

«Судьба литературных героев этого произведения как людей мудрых напоминает молодой месяц с характерным для него ростом и убыванием лунного серпа. Люди должны задаться таким вопросом: «Кто еще когда-либо правил, располагая волей и властью, принадлежавшей ему?» Без него нам ничего не светит точно так же, как в безлунную ночь или при затянутом тучами небе. O, Гильгамеш, вот какой смысл передавался через твой сон. Тебе поручили править царством, и в этом состояла твоя судьба; а вот вечной жизни ты не удостоился».

Вместе с ощущением настроя повествования и осознанием заложенного в нем религиозного темперамента самой цивилизации из данного произведения можно почерпнуть богатые сведения о богах Древней Месопотамии. Вот только достоверную историю из «Сказания» извлечь сложно, тем более привязать к ней исторический образ Гильгамеша. В частности, попытки обнаружить свидетельства того самого библейского потопа средствами археологии убедительных результатов не принесли, хотя следов многочисленных наводнений на территории Междуречья сколько угодно. Из воды в какой-то момент появляется суша: тогда, быть может, нам предлагается рассказ о сотворении мира, его происхождении. В еврейском Священном Писании (Танах) суша появляется из морских пучин по воле Бога, и такой вариант происхождения земли устраивал образованнейших из европейцев на протяжении тысячелетий. Захватывающим занятием представляются рассуждения на тему того, что появлению у нас собственного интеллектуального наследия в огромной степени способствовало мифологизированное изложение шумерами их собственной доисторической жизни, когда их предки в болотах месопотамской дельты изобрели земледелие. Однако все это выглядит досужими домыслами; а разум подсказывает нам остановиться всего лишь на бесспорных совпадениях, изложенных в «Сказании» и одной из известнейших библейских легенд, касающейся эпопеи с Ноем и его ковчегом.

Суть данной легенды служит намеком на ту важность, которую имело распространение шумерских идей на Ближнем Востоке еще долгое время после того, как центр истории его переместился в Верхнюю Месопотамию. Различные версии и эпизоды из «Сказания о Гильгамеше», если только придерживаться исключительно одного его текста, встречаются в летописях и реликвиях многих народов, доминировавших в областях данного региона во 2-м тысячелетии до н. э. Притом что позже данное произведение было утеряно, а вернуть его удалось лишь в новейшие времена, имя Гильгамеша упоминалось в литературе на языках многих народов на протяжении 2 тысяч лет наподобие того, как европейские авторы до недавнего времени позволяли себе любые ссылки на классическую Грецию, ничуть не сомневаясь в том, что читатели легко их поймут. Шумерский язык на протяжении многих веков использовался в храмах и школах писарей практически так же, как латынь служила ученым людям в культурном хаосе народов Европы после краха западного классического мира Рима. Такое сравнение следует считать гипотетическим, так как в литературной и лингвистической традиции воплощаются идеи и представления, определяющие и ограничивающие различные способы видения мира; то есть они обладают исторической весомостью.

Получается так, что самые важные идеи, увековеченные в шумерском языке, относятся к религии. Такие города, как Ур и Урук, послужили инкубаторами идей, которые после преобразования в другие религии, возникшие на Ближнем Востоке на протяжении 2-го и 1-го тысячелетия до н. э., 4 тысячи лет спустя получили распространение во всем мире, пусть даже в практически неузнаваемых видах. В «Сказании о Гильгамеше» встречаем, например, идеальное творение природы в лице мужчины по имени Энкиду; его падение связано с потерей невинности с соблазнившей его блудницей, и после этого, познав плоды цивилизации, он теряет свою благотворную связь с естественным миром. Литература позволяет находить такого рода намеки в мифологиях других и более поздних обществ. Через литературные памятники люди начинают осознавать значение вещей, ранее скрытое в неясных реликвиях жертвенных подношений, глиняных фигурках, а также в планировке на местности алтарей и храмов. В древнейшем Шумере они уже дают возможность обнаружить порядок человеческого общения со сверхъестественными силами, отличающийся гораздо большей сложностью и тщательностью осмысления, чем что-либо иное в то далекое от нас время. Древнейшие города возникали вокруг храмов, и эти храмы становились все крупнее и внушительнее (в том числе потому, что зародилась традиция возведения их новых зданий на насыпях, сооружавшихся для предыдущих культовых мест). В них исполнялись обряды жертвоприношений ради богатых урожаев. Позже произошло усложнение их культов, более роскошные храмы построили гораздо севернее – у самого Ашшура, расположенного почти на 500 километров выше по течению Тигра. Нам известно об одном таком храме, построенном из кедра, привезенного из Ливана, и меди из Анатолии.

Ни в одном другом древнем обществе того времени религия не занимала такого видного места, а на содержание ее служителей не выделялось такой большой доли коллективных ресурсов. В этой связи высказывается предположение о том, что ни в одном другом древнем обществе люди не чувствовали себя абсолютно зависимыми от воли своих богов. В доисторические времена ландшафт Нижней Месопотамии представлял собой плоскую однообразную болотистую равнину с многочисленными водоемами. Никаких гор, подходящих для обитания богов, там никогда не существовало: только пустые небеса над головой, безжалостное летнее солнце, сбивающие с ног ветры, защиты от которых отыскать было негде, неудержимый напор паводковых вод и губительные приходы засухи. Боги обитали в виде этих стихийных сил или на «возвышениях», в одиночестве господствовавших над равнинами, в построенных из кирпича башнях и зиккуратах (ступенчатых сооружениях, состоявших из трех – семи усеченных ступеней с храмом наверху, сложенных из кирпича-сырца с последующей яркой окраской), упомянутых в библейской легенде о Вавилонском столпотворении. Понятно, что шумеры видели свое предназначение в тяжком труде на благо богов.

Приблизительно к 2250 году до н. э. в Шумере более или менее сложился пантеон богов, олицетворявших явления и силы природы. Этот пантеон послужил фундаментом месопотамской религии и ознаменовал начало богословия. Изначально жители каждого города выбирали своего собственного бога. Можно предположить, что в ходе политических перемен в отношениях между городами эти боги в конечном счете выстроились в соответствии со своего рода иерархией, отразившей и определившей взгляды людей на человеческое сообщество. Боги Месопотамии в окончательном виде изображены в человеческом обличье. Каждому из них определен собственный образ деятельности или роль; появился бог воздуха, бог воды, бог-пахарь. Иштар (под этим семитским именем она вошла в историю) считалась богиней любви и воспроизведения потомства, а также войны. Венчали иерархию три великих бога мужского пола, роли которых совсем не просто определить: Ану, Энлиль и Энки. Ану числился отцом всех богов. Самым знаменитым сначала считался Энлиль; его звали Владыкой ветра, без которого не обходилось ни одно дело. Бог мудрости и пресных вод, которые для Шумера буквально означали жизнь, по имени Энки служил учителем, а также распорядителем живых и мертвых, который поддерживал порядок, установленный Энлилем.

Эти боги потребовали искупительных жертвоприношений и поклонения в соответствии с тщательно разработанным обрядом. За все это и за достойную жизнь боги обещали процветание и долгие годы, но не больше. При всей неуверенности в жизни населения Месопотамии было не обойтись без ощущения возможного покровительства со стороны сверхъестественных существ. Люди нуждались в богах как защитниках от капризов природы. Боги, хотя никто в Месопотамии их так не называл, представлялись плодом осмысления людьми примитивных попыток обуздания окружающей природы, предотвращения внезапных бедствий в виде наводнений и пыльных бурь, надежды на продолжение цикла смены сезонов с повторением большого весеннего праздника, когда боги снова женились и воспроизводилась драма сотворения мира. После этого можно было верить в продолжение мира еще на один год.

Одно из важнейших требований, которые позже люди стали предъявлять к религии, заключалось в том, чтобы ее служители облегчили им задачу примирения с неизбежным ужасом смерти. Самих шумеров и народы, унаследовавшие их религиозные убеждения, вряд ли могли полностью устраивать сложившиеся у них верования в том виде, в каком нам дано эти верования осознать; они, похоже, представляли свое существование после смерти в мрачном и грустном мире. То есть им предстояло переместиться в «Дом, где они пребывают в темноте, где приходится питаться прахом и вместо мяса удовлетворяться глиной, у них будут, как у птиц, крылья вместо одежды, на запоре и двери лежит пыль, а вокруг стоит мертвая тишина». Отсюда происходит более позднее понятие преисподней и ада. Причем по крайней мере одним обрядом допускалось самоубийство, ведь в середине 3-го тысячелетия шумерского царя и царицу в могилы сопровождали их слуги, которых тогда хоронили с господами, возможно, после приема усыпляющего снадобья. По такому обряду можно сделать предположение о том, что покойникам предстояло отправиться куда-то, где большая свита и роскошные украшения обладали не меньшей ценностью, чем при их жизни на земле.

Шумерская религия содержала важные политические аспекты. Вся земля принадлежала исключительно богам; царь или, предположительно, царь-жрец по происхождению из военных вожаков выступал в роли всего лишь наместника (викария) этих богов на земле. Понятно, что ни один человеческий суд не мог призвать наместника богов к ответу. Появление такого викариата к тому же означало формирование сословия жрецов, то есть мастеров, положением которых предусматривались практические преимущества, позволявшие приобретение ими особых навыков и знаний. В этом отношении шумеры также заложили основы новой традиции: от них пошли прорицатели и мудрецы Востока. Им мы к тому же обязаны появлением первой упорядоченной системы просвещения, основанной на запоминании и переписывании текстов клинописным шрифтом.

Среди сопутствующих приобретений шумерской религии следует назвать первые произведения искусства с изображением людей. В частности, жрецы одного из религиозных центров, находившегося в Мари, явно увлекались изображением людей, занятых в обрядовых действах. Иногда изображались групповые процессии; тем самым удалось установить один из величественных сюжетов изобразительного творчества. Знаменитыми стали еще два сюжета: война и мир зверей. Кое-кто из исследователей обнаружил в ранней портретной живописи шумеров еще и глубинное значение. Они видели в портретах людей психологические качества, которые сделали возможными удивительные достижения их цивилизации. То есть честолюбие и стремление к успеху. Опять же, такой вывод воспринимается однозначно далеко не всеми учеными. Произведения шумерского изобразительного искусства впервые позволили познакомиться с повседневной жизнью людей древности, скрытой от нас завесой веков. А если исходить из широкого распространения контактов шумеров с другими живущими по соседству народами и по большому счету сходству их структуры жизни, тогда не составит большого труда представить себе кое-что из жизни населения на более просторной площади древнего Ближнего Востока.

На печатях, в скульптурных и живописных произведениях зачастую представлены мужчины в своего рода меховых – шкуры коз или овец? – накидках, а у женщин шкуры бывают наброшены на плечо. Часто, правда не всегда, мужчины предстают чисто выбритыми. Воины отличаются от мирных людей только оружием и иногда коническими кожаными шапками. Признаки роскоши проявляются в наличии досуга и дополнительного имущества сверх обычной одежды, а также обладании ювелирными украшениями, которых до наших дней дошло очень много. Таким образом обозначается статус человека, и уже можно говорить об усложнении общественных отношений. До нас дошли также жанровые сценки пирушек: группа мужчин сидит в креслах с чашками в руках, а некий музыкант развлекает их своими мелодиями. В такие моменты шумеры кажутся более современным народом.

Бракосочетание у шумеров во многом напоминает обряды более поздних сообществ людей. Главная задача жениха заключалась в том, чтобы заручиться согласием на брак со стороны родителей невесты. После согласования удовлетворяющих всех условий утверждалась моногамная семейная единица через брак, закрепленный договором с приложением печати. Семью возглавлял патриархальный муж, которому подчинялись в равной степени его родственники и рабы. Такой порядок до недавнего времени соблюдался практически во всех уголках нашего мира. Но следует отметить забавные тонкости этого дела. В юридических и литературных источниках содержатся свидетельства того, что даже в древние времена шумерские женщины находились в менее угнетенном положении, чем их сестры во многих более поздних ближневосточных обществах. В семитских и несемитских традициях можно найти отклонения в этом вопросе. В шумерских легендах, посвященных богам, предлагается общество, члены которого настороженно и даже с опаской относятся к власти женской чувственности; шумеры были первым народом, литераторы которого упомянули о человеческой страсти. Это не просто связать с какими-то нормами, но по шумерскому праву женщин нельзя было считать всего лишь собственностью мужчины. Женщины пользовались всеми основными гражданскими правами; даже рабыня, родившая детей от свободного мужчины, имела определенную защиту в соответствии с законом. Право на развод предусматривалось для женщин, а также мужчин, решивших расстаться. При этом за разведенными женами сохранялись равные с мужчинами права. Хотя супружеская измена жены каралась смертью, а измена мужа прощалась, такое положение вещей можно объяснить в свете проблемы наследования и права собственности. Только после шумерских времен в месопотамском праве акцент ставится на целомудрии и возвеличивании почтенных женщин, ведущих безупречный образ жизни. Обе эти нормы служат признаком ужесточения отношения к женщинам и снижения их роли в обществе.

Шумеры также продемонстрировали большую изобретательность в сфере практических разработок. В этом смысле остальные народы очень многим им обязаны. Влияние шумерского права можно проследить далеко после заката культуры шумеров. Шумеры заложили основы математики изобретением метода выражения числа положением, а также знаком (ведь мы, например, можем полагать цифру 1 единицей, одной десятой частью, десяткой или несколькими иными значениями в соответствии с ее положением относительно десятичной запятой). Догадались о способе деления круга на шесть равных сегментов. Овладели десятичной системой исчисления, хотя ею не пользовались, и мы впервые узнаем о семидневной неделе из «Сказания о Гильгамеше».

К закату истории шумеры как самостоятельная цивилизация научились жить крупными группами; известно, что в одном-единственном шумерском городе насчитывалось 36 тысяч жителей мужского пола. Для этого требовались соответствующие строительные навыки, и еще более высокие требования предъявлялись к возведению монументальных сооружений. Из-за острой нехватки строительного камня в Южной Месопотамии ее жители сначала сооружали постройки из тростника, обмазанного глиной, а потом из кирпича, изготовленного из той же высушенной на солнце глины. Технология шумерского кирпичного строительства достигла большого совершенства ближе к завершению периода их истории, ведь именно тогда появилась возможность возведения очень крупных зданий с колоннами и террасами; верхняя ступень самого грандиозного из шумерских монументов – зиккурата в Уре – находится на высоте в 30 с лишним метров, а размеры основания составляют 60 на 45 метров. Древнейший сохранившийся гончарный круг археологи обнаружили в Уре; впервые человек использовал в производственных целях вращательное движение предмета. На гончарном круге основывалось крупномасштабное производство глиняной посуды, и это ремесло стало делом мужчины, а не женщины, как было раньше. В скором времени, то есть к XXX веку до н. э., колесо приспособили для транспортных целей. К еще одному изобретению шумеров относится изготовление стекла, а отдельные ремесленники в 3-м тысячелетии до нашей эры занялись литьем из бронзы.

Данные нововведения заставляют задаться следующим вопросом: откуда бралось сырье? Никакого металла в Южной Месопотамии не име-елось. Кроме того, даже в предыдущие времена, при неолите, жители этой области должны были где-то приобретать кремень и обсидиан, необходимые для изготовления примитивных земледельческих орудий. Понятно, что тут было не обойтись без широкой сети внешних связей, прежде всего с достаточно удаленными Левантом и Сирией, а также с Ираном и Бахрейном в нижней части Персидского залива. Еще до 2000 года до н. э. в Месопотамию поступали товары (пусть даже не напрямую) из долины Инда. Вместе с документальными доказательствами (которыми подтверждаются контакты с Индией раньше 2000 года до н. э.) эти товары наводят на мысли о подспудно появляющейся системе международной торговли, внутри которой уже возникают заметные схемы взаимной зависимости. Когда в середине 3-го тысячелетия поставки олова с Ближнего Востока истощились, бронзовое оружие в Месопотамии пришлось поменять на оружие из меди в чистом виде.

Вся эта цивилизация существовала за счет земледелия, вести которое с самого начала было занятием сложным, но доходным. В большом количестве здесь выращивали зерно ячменя, пшеницы, проса и сезама (кунжута); главной культурой можно назвать ячмень, и именно им объясняются многочисленные свидетельства употребления в Древней Месопотамии пьянящих напитков. На легкой пойменной почве достижение высокой урожайности посевов обходилось без применения особых орудий; главный вклад в техническое оснащение здесь приходился на практическое орошение и совершенствование управления. Такого рода навыки накапливались медленно; нам достались свидетельства шумерской цивилизации, просуществовавшей на протяжении полутора тысяч лет ее истории.

До сих пор речь шла о таком громадном отрезке времени, будто на его протяжении ничего не происходило, как будто оно представляло собой нечто неизменное. Но это не так. Что бы там ни говорили о низком темпе изменений в древнем мире, которые теперь вообще могут казаться нам статическими погрешностями, те 15 веков принесли жителям Месопотамии великие перемены. Прежде всего, в полном смысле этого слова началась история человечества. Ученые восстановили многие основные события того времени, но автор настоящего труда не ставит перед собой цели подробно их изложить, тем более что большая их часть все еще вызывает споры, другая часть остается неясной и даже даты подчас весьма приблизительны. Постараемся хотя бы привязать первый период месопотамской цивилизации к ее преемникам, а также показать, что происходило в то же самое время в других местах.

В истории шумеров можно выделить три крупных этапа. Первый, ограниченный приблизительно 3360 и 2400 годами до н. э., называется архаическим периодом. Его изложение содержит описание войн между городами-государствами, их подъемов и закатов. Редкими, но надежными свидетельствами тогдашних войн служат укрепленные города и применение в военном деле колеса в виде такого изобретения, как неуклюжие двухосные колесницы. Ближе к середине этого 900-летнего этапа отмечаются попытки утверждения местных династий, причем с переменным успехом. Изначально шумерское общество вроде бы строилось на некоторой представительной, даже демократической основе, но по мере роста государства у шумеров появились цари, отличавшиеся от первых правителей-жрецов; предположительно они начинали путь к власти полководцами, назначавшимися жителями городов командовать их вооруженными отрядами, но не отказались от верховенства, когда опасность, в связи с которой их нанимали, отпала. От них пошли династии, враждовавшие друг с другом. С таким неожиданным появлением великого человека открывается новая фаза истории.

Первым из них считается царь семитского города Аккада Саргон I, который в 2334 году до н. э. покорил Месопотамию и основал аккадскую верховную власть. До наших дней дошло изваяние, предположительно, его головы; если это на самом деле так, то мы имеем дело с одним из первых портретов августейшей особы. Он занимает первое место в продолжительной череде объединителей империй; считается, что Саргон посылал свои войска до Египта и Эфиопии, и этот царь открыл шумерам окружавший их мир. Жители Аккада позаимствовали у шумеров клинописную грамоту, и правление Саргона базировалось не на относительном превосходстве одного города-государства над другим, а на определенной степени интеграции. Его народ принадлежит к племенам, на протяжении тысячелетий довлеющих над цивилизациями долин рек. Навязав свою власть, этот народ перенял нужное ему культурное наследие побежденных. В результате нам достался новый стиль шумерского искусства, отмеченного сюжетной линией побед царей.

Аккадская империя отнюдь не означала тогда конец Шумера: как раз наступил второй, главный этап его истории. Речь идет о появлении нового уровня организации. Ко времени Саргона возникло государство в полном смысле этого слова. Разделение светской и религиозной властей, появившееся в древнем Шумере, приобрело фундаментальный характер. Притом что сверхъестественные представления пронизывали повседневную жизнь на всех уровнях, власти правителя и жрецов разошлись в разные стороны. Свидетельства такого разделения властей можно наблюдать в шумерских городах в физическом проявлении: рядом с храмами появились дворцы знати; власть богов теперь тоже простиралась за пределами обители хозяина дворца.

При всей расплывчатости сведений о превращении знаменитостей древних городов в царей свою роль в этом процессе должно было сыграть развитие воинской профессии. На памятниках города Ура появляются организованные порядки вымуштрованной пехоты, ведущие наступление в строю фаланги под прикрытием щитов с опущенными в сторону противника копьями. В Аккаде наблюдается своего рода кульминационный момент становления древнего военного дела. Саргон держал в своем дворце 5400 солдат, питавшихся из его котла. Можно вполне уверенно говорить о завершении процесса наращивания власти на силе; завоевания позволяли накапливать ресурсы на содержание собственного войска. Но начало всего процесса лежало в плоскости конкретных задач и потребностей Месопотамии. По мере увеличения численности населения одна из главных задач правителя должна была заключаться в мобилизации трудовых ресурсов в интересах проведения масштабных работ по орошению земель и обузданию паводковых вод. Управление проведением таких мероприятий могло к тому же позволить набор нужного количества солдат, а так как вооружение становилось все более сложным и дорогостоящим, в военном деле требовался соответствующий профессионализм. В известной степени достижения аккадцев в военной сфере обеспечивались применением нового оружия в виде сложного лука, изготовленного из деревянных и роговых полос.

Аккадская гегемония просуществовала относительно недолго. Через 200 лет при правнуке Саргона она была свергнута горными народами – гутьянами, и начался последний этап истории шумеров, названный учеными «нео-шумерский». На последующие 200 лет или около того до 2000 года до н. э. господство снова перешло к местным шумерам. На сей раз его центром стал город Ур, и, хотя трудно понять, что это означало на практике, первый царь третьей династии Ура, пришедшей к власти, назвал себя царем Шумера и Аккада. В шумерском искусстве данного периода проявилась новая тенденция к возвеличиванию власти суверена; традиция народной портретной живописи архаичного периода практически сошла на нет. Снова началось строительство храмов, еще больших по размеру и роскошных, а цари явно стремились воплотить свое величие в зиккуратах. По дошедшим до нас официальным документам можно судить о сохранении к тому же аккадского наследия; в нео-шумерской культуре проявляется множество семитских черт, а в стремлении к расширению царской власти можно заподозрить семитское наследие. Области, платившие дань последним успешным царям Ура, простираются от Суз на границах Элама в нижнем течении Тигра до Библоса на побережье Ливана.

Так наступил закат первого народа, сумевшего создать свою цивилизацию. Разумеется, никуда этот народ не исчез, но волны общей истории народов Месопотамии и Ближнего Востока поглотили его индивидуальность. Великая эпоха его творческого порыва осталась позади, а мы сосредоточили свое внимание на относительно небольшой территории; теперь же горизонты истории будут расширяться. На границах сосредоточивались многочисленные враги. Приблизительно в 2000 году до н. э. пришли эламиты, и Ур пал перед ними. Причины поражения шумеров нам не известны. На протяжении тысячелетий сохранялась вражда между народами, и кое-кто видит в таком поражении результат борьбы за контроль над маршрутами, пролегавшими по территории Ирана, который мог гарантировать свободный доступ к горной местности, где залегали полезные ископаемые, необходимые жителям Месопотамии. В любом случае господству правителей Ура наступил конец. Вместе с ним исчезла самобытная шумерская традиция, теперь уже слившаяся в водовороте мира новых цивилизаций. Она с тех пор только изредка просматривалась в образцах материальной культуры, созданных другими народами. На протяжении 15 веков или около того шумеры наращивали грунтовое основание цивилизации в Месопотамии точно так же, как их доисторические предшественники создавали физический плодородный слой, на котором взошла сама шумерская цивилизация. После нее осталась письменность, монументальные сооружения, понятие справедливости и законности, азы математики и великая религиозная традиция. Итак, список солидный, а еще семена значительно больших грядущих свершений. Месопотамской традиции предстояла еще длинная жизнь, и каждая ее сторона оказывалась затронутой шумерским наследием.

Пока шумеры выстраивали свою цивилизацию, их влияние одновременно способствовало повсеместным изменениям у других народов. На всем протяжении Плодородного полумесяца возникали новые царства и формировались народы. Их усилия подстегивались или направлялись тем, что они видели у своих соседей на юге, и империей Ур, а также собственными потребностями. Распространение признаков цивилизации шло уже просто стремительно. Из-за этого крайне затрудняется точное определение контуров и категорий главных процессов данных веков. Но сложность усугубляется еще и тем, что на Ближнем Востоке на протяжении продолжительного времени царила неразбериха из-за переселения народов, причин которого нам понять пока не дано. К ним относятся сами аккадцы, первоначально покинувшие великий семитский родной край Аравии, чтобы осесть в Месопотамии. Гутьяны, сыгравшие свою роль в ниспровержении аккадцев, переселились с севера. Самыми удачливыми из всех этих народов оказались амориты, относящиеся к одной из семитских групп, расселившиеся на обширной территории и примкнувшие к эламитам, чтобы совместными усилиями опрокинуть армии царства Ур и покончить с его верховенством. Они утвердились в Ассирии, или Верхней Месопотамии, со столицей в Дамаске, а также в Вавилоне и ряде царств, простиравшихся до побережья Палестины. Древние шумеры Южной Месопотамии никак не могли примириться с эламитами. В Анатолии их соседями оказались хетты, индоевропейский народ, представители которого переселились с Балкан в 3-м тысячелетии. В окресностях этого великого столпотворения простиралась еще одна древняя цивилизация – Египет, а также обитали племена энергичных индоевропейских народов, заселивших Иран. Общая картина представлялась хаосом; область выглядела водоворотом групп, втягивающихся в его воронку со всех сторон.

Неким подходящим ориентиром можно воспользоваться с появлением в Месопотамии новой империи, триумфально вошедшей в историю под названием Вавилон. С этой империей неотъемлемо связана личность ее знаменитого царя по имени Хаммурапи. Ему и без того досталось бы заметное место в человеческой истории хотя бы в силу его широко известной репутации законодателя; свод законов Хаммурапи остается самым древним трудом, автор которого сформулировал правовой принцип «око за око». Он к тому же числится первым правителем, объединившим всю Месопотамию, и хотя его империя просуществовала совсем недолго, превратилась в символический центр семитских народов юга Ближнего Востока. Все началось с победы одного из аморитских племен над его соперниками в период смуты после краха царя Ура. Хаммурапи мог провозгласить себя правителем в 1792 году до н. э.; его преемники исправно продолжали его дело приблизительно до начала 1600-х годов до н. э., пока хетты не разрушили Вавилон, а Месопотамию снова поделили между враждовавшими народами, стекавшимися на ее территории со всех сторон.

В период своего максимального возвышения территория первой вавилонской империи простиралась от Шумерского государства и северного побережья Персидского залива до Ассирии, образованной в верхней части Месопотамии. Хаммурапи правил городами Ниневия и Нимруд на берегу Тигра, городом Мари в верховьях Евфрата, а также контролировал эту реку до места, ближе всего расположенного к городу Алеппо. Государство, занимавшее территорию протяженностью 1126 километров длиной и приблизительно 160 километров шириной, выглядело тогда огромным, на самом деле крупнейшим. Даже в наши дни такое представить невозможно. Притом что империя царя Ура потерпела поражение и сдалась на милость победителя. Для этой империи сформировали тщательно продуманную административную структуру, и свод законов Хаммурапи справедливо считается знаменитым, хотя известность ему досталась в силу случайного стечения обстоятельств. Предыдущие своды суждений и правил дошли до нас в виде всего лишь разрозненных фрагментов, зато свод законов Хаммурапи выбили в камнях и выставили их во внутренних дворах храмов, чтобы народ мог свободно обращаться к мудрости своего правителя. Но в отличие от предыдущих правовых сборников в этом памятнике авторы смогли подробным и упорядоченным способом собрать 282 статьи, в которых давалось всестороннее толкование широкого диапазона вопросов: оплаты труда, бракоразводного процесса, оплаты услуг лекарей и многих других актуальных сторон жизни. Речь шла не столько о законодательстве, сколько о декларации существующего права, и разговором о «своде законов» можно ввести собеседника в заблуждение, если только не сделать оговорку в пользу вышесказанного. Хаммурапи собрал вместе уже применявшиеся в его время правила; он не придумывал свои законы de novo (заново). Его кодекс «норм общего права» не менялся на протяжении долгого времени месопотамской истории.

Главное внимание в этом своде правил уделено проблемам семьи, оборота земли и торговли. При этом возникает картина общества, ушедшего уже далеко вперед от регулирования через родственные связи, местное сообщество и управление главами деревень. Ко времени Хаммурапи судебная процедура уже возникла из храмового правосудия, и правилом стало отправление суда людьми, не относящимися к сословию жрецов. В судах заседали представители местной городской знати, и от них обращения поступали в Вавилон, а также к самому царю. На стеле Хаммурапи (каменном столбе, на котором высечен его свод законов) ясно сказано, что его цель состояла в том, чтобы обеспечить справедливость через издание закона:

«Угнетенный человек, который обретет судебное дело, пусть подойдет к моему, царя справедливости, изображению, пусть заставит прочитать мой написанный памятник, пусть он услышит мои драгоценные слова, а мой памятник пусть покажет ему его дело, пусть он увидит свое решение, пусть успокоит свое сердце…»

К сожалению, быть может, его наказания выглядят более суровыми по сравнению с древней шумерской судебной практикой, но в других аспектах, таких как законы, касающиеся прав женщин, шумерская традиция в Вавилоне сохранилась.

Положения свода законов Хаммурапи, касающиеся собственности, включали законы о положении рабов. В Вавилоне, как и во всех остальных центрах древней, а также современной цивилизации, существовала система рабовладения. Скорее всего, происхождение рабовладения восходит к завоевательным войнам; совершенно определенно рабство предназначалось судьбой всем тем, кто терпел поражение в той или иной войне древней истории, а также его женщинам и детям. Но ко времени появления первой Вавилонской империи постоянные невольничьи рынки уже существовали и сложились устойчивые цены, указывающие на абсолютную регулярность торговли людьми. Особенно высоко ценили отличающихся особыми качествами рабов из определенных районов. Притом что право владельца на раба считалось фактически абсолютным, некоторые невольники в Вавилоне пользовались заметной независимостью, занимались своим доходным делом и даже владели собственными рабами. Им предоставлялись собственные права, пусть даже весьма ограниченные по сравнению с правами свободных людей.

Нам сложно понять, что на практике означало рабство в мире, в котором отсутствовало воспринимаемое нами как бесспорное осознание того, что систему рабского труда ничем оправдать не возможно. Все рассуждения общего характера сходят на нет в свете утверждения о великом разнообразии направлений использования рабов; если уж в то время судьба всем рабам досталась нелегкая, то и практически всем свободным людям их жизнь медом не казалась. Остается разве что сочувствовать судьбе пленников, уведенных в рабство множеством победоносных царей, чьи мемориалы украшают просторы от «золотого стандарта» Ура середины 3-го тысячелетия до каменных барельефов ассирийских завоевателей 1500 лет спустя. В древнем мире цивилизация создавалась за счет безжалостной эксплуатации человека человеком; и если такой метод считался не слишком жестоким, то исключительно потому, что о другом возможном пути ведения дел никто даже помыслить не мог.

В свое время вавилонская цивилизация вошла в легенду своим великолепием. Сохранение одного из величайших внешних представлений о городской жизни – суетного, порочного города удовольствия и потребления – в названии «Вавилон» переходило по наследству и сообщало о масштабе и богатстве этой цивилизации, хотя львиная его доля появилась в более позднем периоде истории. И все же сохранилось достаточно памятников, чтобы за этим мифом разглядеть факты, касающиеся древней Вавилонской империи. Производящим огромное впечатление можно считать, например, дворец в городе Мари; стены, окружающие дворы и в некоторых местах достигающие толщины 12 метров, около 300 комнат, формируют комплекс, оснащенный водоотводной системой из труб с битумным покрытием, пролегающих на глубине девять метров. Он занимает площадь 137 на 180 с лишним метров и считается самым наглядным доказательством власти, которой пользовался тамошний монарх. В этом дворце к тому же обнаружено громадное количество глиняных табличек с письменами, из которых можно получить сведения о состоянии дел предпринимателей и государственных мелочах, заботивших власти империи в то время.

Со времен древней Вавилонской империи сохранилось гораздо больше табличек, чем от государств ее предшественников или непосредственных преемников. На них излагаются подробности жизни вавилонян, позволяющие нам узнать эту цивилизацию лучше (на что уже обращалось внимание), чем то, какими были некоторые европейские страны тысячу лет назад. Они к тому же обогащают наши знания о том, что занимало умы жителей Вавилона. Как раз в те времена сформировалось «Сказание о Гильгамеше», каким оно дошло до нас. Вавилоняне придали клинописи силлабическую (слоговую) форму, тем самым придав ей чрезвычайную гибкость и практичность. Их астрологи усовершенствовали систему наблюдения за природой и оставили нам еще один миф – миф о мудрости халдеев, которыми иногда по ошибке называли вавилонян. В надежде предугадать свою судьбу по расположению звезд вавилоняне разработали науку под названием астрономия и провели ряд важных наблюдений за звездным небом, которые стали еще одним крупным наследием их культуры. Потребовались века, чтобы накопить необходимые данные, сбор которых начался в Уре, но к 1000 году до н. э. уже появилась возможность прогнозировать лунные затмения, а в течение еще двух или трех веков удалось с предельной точностью рассчитать траекторию движения Солнца и некоторых планет относительно всегда неподвижных звезд. Научной традицией, отраженной в вавилонской математике, последователи которой передали нам шестидесятичную систему исчисления шумеров, завещано деление нашего круга на 360 градусов, а часа – на 60 минут. Вавилоняне к тому же рассчитали математические таблицы и разработали алгебраическую геометрию большой практической пользы, а также, возможно, изобрели солнечные часы, считающиеся древнейшим среди известных инструментом для слежения за течением времени.

Заниматься астрономией начали жрецы храмов с наблюдения за движением небесных тел, по которым определяли наступление праздников плодородия и начало сева, и вавилонская религия во многом следовала шумерской традиции. У древнего города Вавилона имелось свое городское божество по имени Мардук; постепенно он пробился на первое место среди своих месопотамских соперников. На это ушло много времени. Хаммурапи безапелляционно заявил, что шумерские боги Ану и Энлиль передали руководство месопотамским пантеоном Мардуку, и во многом сделали это в надежде на то, что тот будет править людьми ради их пользы. Последующие превратности (иногда сопровождавшиеся похищением его статуи захватчиками) омрачили статус Мардука, но после XII века до н. э. его положение сомнению обычно не подвергалось. Между тем шумерская традиция сохранялась в 1-м тысячелетии до н. э. в форме использования шумерского языка для совершения чина богослужения в вавилонских храмах, в использовании имен богов и названии приписываемых им ролей. Вавилонская космогония, как и у шумер, начиналась с создания мира из морского хаоса (имя одного бога означало «ил») с последующим изготовлением человека как невольника богов. Согласно одной из легенд, боги превращали людей в кирпичи с помощью глиняных форм. Такая картина мира отвечала интересам абсолютного монарха, когда царь отправлял власть над людьми наравне с богами. А смысл жизни людей заключался в возведении для царей дворцов и поддержании иерархии чиновников с великими мужами, подобной иерархии небесной.

Свершениям Хаммурапи суждено было не надолго пережить своего героя. События в Северной Месопотамии послужили указанием на появление там новой власти еще до того, как он основал свою империю. Хаммурапи сверг власть аморитов, утвердившихся в Ассирии ближе к закату господства царя Ура. Победой здесь пришлось радоваться очень короткое время. За нею последовала без малого тысяча лет, на протяжении которых Ассирия оказалась полем сражений и яблоком раздора, в конечном счете затмившим Вавилон, от которого это царство отделилось. От древнего Шумера центр событий месопотамской истории решительно переместился на север. Хетты, укоренявшиеся в Анатолии на протяжении последней четверти 3-го тысячелетия до н. э., в последующие несколько веков продолжали медленное продвижение вперед; за это время они переняли клинопись, которую приспособили к своему собственному индоевропейскому языку. К 1700 году до н. э. они установили свою власть над землями, пролегавшими между Сирией и Черным морем. Затем один из их царей повернул свои войска на юг против Вавилонии, к тому времени уже ослабленной и сократившейся до размеров древней территории царства Аккада. Его преемник довел начатое продвижение до победного завершения; хетты захватили и разграбили Вавилон, династии Хаммурапи пришел конец, а его достижения предали забвению. Но когда хетты ушли, другие народы занялись правлением и оспариванием Месопотамии. Это продолжалось 4 загадочных века, о которых нам известно мало, разве только то, что за данный отрезок времени проблема разделения Ассирии и Вавилонии решилась окончательно, и факт такого разделения сыграл важную роль в следующем тысячелетии.

В 1162 году до н. э. завоеватели-эламиты снова вывезли из Вавилона статую Мардука. Началась совершенно запутанная эпоха, и центр всемирной истории переместился, покинув Месопотамию. Судьбу ассирийской империи еще предстояло определить, а фоном для нее служила новая волна переселения в XIII и XII веках до н. э. народов, являвшихся носителями своих собственных цивилизаций, глубоко отличных от цивилизаций преемников шумеров. Те преемники, их завоеватели и гонители, тем не менее обосновались на культурном фундаменте, заложенном в Шумере. С точки зрения технического уровня, интеллекта, права, теологии Ближний Восток, который к X веку до н. э. затянуло в вихрь мировой политики (по тем временам такой тезис может быть использован с большой натяжкой), все еще нес печать творцов его первой цивилизации. Их наследие переходило к новым поколениям в причудливо искаженном виде.




3

Древний Египет


Месопотамия располагалась в долине всего лишь одной из великих рек, ставших колыбелями цивилизации, тем не менее единственным древним примером, сравнимым с этой империей в тот период истории по устоявшейся власти, можно привести Египет. На протяжении нескольких тысячелетий после ее гибели материальные следы первой цивилизации в Нильской долине удивляли человеческие умы и питали их воображение; даже греков поражала легенда о таинственной мудрости жрецов земли, где богов считали наполовину людьми – наполовину животными. И ученые до сих пор не жалеют своего времени на попытки выяснить сверхъестественное значение расположения египетских пирамид. Древний Египет всегда считался самым величественным зрительным наследием старины.

О египетской истории нам известно гораздо больше, чем о событиях в Древней Месопотамии, хотя бы потому, что в долине Нила археологи обнаружили несметные богатства Египта. Однако между этими цивилизациями существуют важные отличия: ведь шумерская цивилизация появилась раньше, и египтяне могли воспользоваться ее опытом и перенять конструктивный пример. В чем конкретно все это проявлялось, вызывает большие споры. Вклад месопотамских ремесленников просматривается в сюжетах раннего египетского искусства, в оттисках цилиндрических печатей, существовавших на заре египетской письменности, в сходных приемах монументального строительства из кирпича и заимствовании иероглифики или пиктографической письменности Египта, сходной с шумерской. Судьбоносные и плодотворные связи между Древним Египтом и Месопотамией представляются бесспорными, но как и почему зародились первые каналы их общения, остается загадкой. Самые ранние археологические свидетельства общения поступают из 4-го тысячелетия до н. э., а эпоха шумерского влияния на египетскую культуру могла наступить после переселения народов, прибывших в дельту Нила. Влияние шумеров распространялось до самого севера Египта, оно-то прежде всего и определило историю египтян, отличную от истории любого другого центра цивилизации, историю самого Нила, а также доисторические особенности Египта и самобытность его истории.

Египет располагался вдоль Нила и ограничивался обрамляющими его пустынями; перед нами предстает государство в виде одного вытянутого оазиса, орошаемого водами одной реки. В доисторические времена эта территория должна была представлять собой протяженное болото длиной 965 километров и шириной, кроме дельты, не больше нескольких километров. С самого начала ежегодные паводки служили основным механизмом организации хозяйственной жизни и установления ритма существования на ее берегах. Сельское хозяйство постепенно пускало корни в заиливавшихся руслах, из года в год все больше наполнявшихся осадочными слоями. Однако первые общины оставались неустойчивыми и с трудом выживали в условиях околоводной среды; львиную долю их средств к существованию безвозвратно смывало в илистые протоки дельты Нила. От самых древних времен сохранились только те предметы, которые изготавливались и использовались народами, проживавшими на границе районов подтопления, на редких каменистых выступах в пределах таких районов или по обе стороны долины. Перед наступлением XL века до н. э. эти народы стали испытывать влияние радикального климатического изменения. Из пустынь наступал песок, а потом настало время засухи. Владевшие примитивными земледельческими приемами, эти люди вынуждены были спуститься в долину Нила, чтобы начать возделывание плодородной почвы его поймы.

Таким образом, с самого начала эта река служила источником жизни населения Египта. Нил представлялся в мыслях древних египтян великодушным божеством, бесконечную щедрость которого следовало с благодарностью принимать, а не опасным, грозным источником внезапных губительных потопов наподобие тех, от которых страдали люди Шумера, старавшиеся сохранить свои поля. Как раз в таких условиях земледелие (внедренное позже, чем в Леванте или Анатолии) дало быструю и щедрую отдачу, а также обеспечило бурный рост населения, «демографический взрыв», послуживший высвобождению человеческих и природных ресурсов. В 4-м тысячелетии до н. э. шумерский опыт мог послужить катализатором прогресса египтян, хотя нельзя сказать, что он был решающим фактором. В долине Нила всегда существовал потенциал для возникновения цивилизации, поэтому внешнего стимула для ее зарождения могло не потребоваться. Это очевидно хотя бы потому, что, когда египетская цивилизация наконец-то появилась, она выглядела единственной в своем роде, и нигде ничего подобного найти не удается.

Самые глубокие корни этой цивилизации удается обнаружить с помощью археологии и более поздней сохранившейся традиции. По ним обнаруживаются следы оседлых народов, населявших Верхний Египет (юг, то есть русло Нила) во времена неолита. Приблизительно с L века до н. э. эти народы существовали за счет охоты, рыбалки, сбора зерновых культур и, в конечном счете, занялись целенаправленным земледелием в долине реки. Они обитали в селениях, разраставшихся вокруг базарных площадей, и, можно предположить, принадлежали кланам, символами или тотемами которых назначались животные; изображения таких животных появляются на керамических изделиях. Здесь можно попытаться отыскать фундамент политической организации Египта, которая начинает возникать с появления клановых вожаков, правивших областями, населенными их сторонниками.

На ранней стадии в распоряжении этих народов уже находилось несколько собственных важных технических изобретений, хотя развитие земледелия здесь еще не достигло такого высокого уровня, как в других областях древнего Ближнего Востока. В Египте научились строить папирусные суда, обрабатывать твердые материалы, такие как базальт, и выковывать из меди мелкие предметы домашнего обихода. Египтяне, надо сказать, достигли большого мастерства во многих делах, задолго до появления письменности у них появились искусные ремесленники и, судя по изготовленным ими ювелирным украшениям, уже сложились различия населения по принадлежности к сословию или положению в обществе. Затем, приблизительно в середине 4-го тысячелетия, отмечается усиление внешнего влияния, очевидного сначала на севере, в дельте Нила. Множатся свидетельства торговли и общения с другими областями, особенно с Месопотамией, влияние которой проявляется в изобразительном искусстве той поры. Между тем охота и подсобное земледелие уступают место более интенсивному сельскому хозяйству. В творчестве появляется искусство барельефа, которому позже предстоит сыграть определяющую роль в египетской изобразительной традиции; изобильнее становятся медные товары. Все это, как представляется, возникает внезапно и сразу, практически без прообразов, и в эту эпоху закладываются основы политической структуры будущего царства.

Процесс формирования тогдашнего царства шел в два этапа; в 4-м тысячелетии там сформировалось два царства – одно на севере, второе на юге, то есть одно в Нижнем Египте, а второе в Верхнем. Их бросающееся в глаза отличие от Шумера заключалось в полном отсутствии городов-государств. Египет явно двигался от общественной формации, существовавшей до появления цивилизации, непосредственно к системе управления большими территориями. Древние «города» Египта представляли собой торговые (базарные) поселения земледельцев; земледельческие сообщества и кланы объединились в группы, послужившие основой для более поздних территориальных образований. Египет должен был сформироваться в виде политической единицы на 700 лет раньше Месопотамии, но даже гораздо позже египтяне смогут накопить весьма скудный опыт городской жизни.

О царях прежних двух частей нынешнего Египта приблизительно до XXXII века до н. э. нам известно совсем мало, но вполне можно предположить, что они оказались победителями после нескольких веков борьбы за укрепление своей власти над все более крупными сообществами народа. Примерно в то же время появляется письменность, и она могла сыграть свою роль в консолидации политической власти. Более того, поскольку к началу нашего повествования о Египте письменность там уже существовала, нечто большее, чем в случае с Шумером, складывается воедино в непрерывную историческую летопись египетской цивилизации. В Египте письмо от момента его появления использовалось не просто в качестве административного и экономического средства фиксации сделок, но для описания событий на памятниках и реликвиях, предназначенных жить в веках.

Приблизительно в 3200 году до н. э., читаем мы в древних письменах, великий царь Верхнего Египта Менес покорил северную часть. Таким образом произошло объединение Египта, превратившегося в огромное государство, простирающееся вверх по Нилу до скалы Абу-Симбел. Этому государству предстояло стать еще больше и продвинуться еще выше по течению реки, которая считалась сердцем Египта. И ему еще предназначалось пережить периодические спады, но пока перед нами открывается самое начало цивилизации, просуществовавшей до наступления эпохи классической Греции и Рима. Практически 3000 лет – полтора срока существования христианства – Египет оставался историческим субъектом, причем большую часть этого срока он служил источником восхищения и центром поклонения. За такой долгий период времени произошло множество событий, не обо всех из которых нам дано узнать. Все-таки устойчивость и прочность власти египетской цивилизации способны поразить наше воображение больше, чем ее превратности.

Времена высшего величия египетской цивилизации пришлись приблизительно на 1000 год до н. э. Предшествующий период египетской истории поддается четкому рассмотрению в виде пяти крупных традиционных этапов. Три из них называются, соответственно, времена древних, средних и новых царств; между ними вклиниваются первый и второй промежуточные периоды. Очень относительно эти три «царства» означают периоды процветания или как минимум устойчивого правления; промежуточные стадии представляют собой времена ослабления или завоевания по причине внешних или внутренних факторов. Всю эту схему можно представить в виде своеобразного пирога из трех коржей, отделенных двумя бесформенными слоями джема.

Но не таким вот «пирогом» нагляднее всего представляется египетская история, к тому же не ко всем случаям такой прием подходит. Многие ученые предпочитают воспроизводить древнюю египетскую хронологию на основе тридцати одной династии царей, и такая система имеет большое преимущество с точки зрения учета объективных критериев; при этом удается избежать вполне объективных, но щекотливых разногласий по поводу, например, отнесения первых династий к «Древнему царству», или назначения для них отдельного «архаичного» периода, или проведения линии, отделяющей начало и конец промежуточных эпох. Тем не менее схема с пятью фазами вполне отвечает нашему замыслу, если еще выделить архаичную предысторию. Нынешнее представление о датировании и династической периодизации истории Египта выглядит следующим образом:








В соответствии с данной периодизацией мы возвращаемся к временам, когда, как и в месопотамской истории, возникает некий разрыв, так как Египет оказывается охваченным непрерывной серией мятежей, возникающих за пределами его границ. В данном случае вполне подходит изношенное слово «кризис». На самом же деле настоящий конец древней египетской традиции настал по прошествии еще нескольких столетий. Некоторые современные египетские ученые настаивают на том, что прочное осознание египтянами своей этнической принадлежности началось с приходом к власти фараонов. Как бы то ни было, речь об этом удобнее всего начинать вести, имея в виду начало 1-го тысячелетия, если только исходить из того, что величайших достижений египтяне уже добились.

Они, прежде всего, заключались в создании монархии и сосредоточении вокруг нее всей жизни народа. Свое выражение египетская цивилизация нашла в самой государственной форме. Государство возникло сначала в Мемфисе, а к строительству этого города, служившего столицей Древнего царства, египтяне приступили еще при жизни царя Менеса. Позже во времена Нового царства столица обычно находилась в Фивах, хотя отмечены периоды, в течение которых возникают сомнения относительно расположения египетской столицы. Мемфис и Фивы представляли собой величественные религиозные центры и дворцовые комплексы, но на самом деле им не было суждено преодолеть данный статус и превратиться в настоящие урбанизированные объекты. Само отсутствие городов до того времени тоже выглядит важным с политической точки зрения моментом. Цари Египта, в отличие от монархов Шумера, возникли не как «большие люди» общины города-государства, которым изначально поручили представлять интересы этой общины. Не относились они и к людям, которые наравне с остальным народом подчинялись богам, правившим всеми людьми, как великими, так и рядовыми. Они выступали посредниками между своими подданными и неземными силами. Противостояния между дворцом и храмом в Египте удалось избежать, и, когда появляется египетская монархия, власть ее становится безграничной. Фараонам предстояло стать богами, а не слугами богов.

Только при Новом царстве титул «фараон» начали применять при обращении лично к монарху. Раньше этим словом обозначалось место проживания царя и его двора. Тем не менее на гораздо более раннем этапе египетские монархи уже обладали властью, тогда еще производившей большое впечатление на древний мир. Об этом свидетельствует непомерно большой размер изображения фараона на самых древних памятниках. Его они унаследовали от доисторических царей, пользовавшихся особой святостью у подданных из-за дарованной им власти обеспечивать процветание за счет благополучного земледелия. Такие полномочия приписываются некоторым африканским правителям-чудотворцам даже в наше время; в Древнем Египте они сосредоточивали свое внимание на Ниле. В народе считалось, что фараоны распоряжались ежегодным подъемом и снижением его уровня: самой жизнью, и ничуть не меньше, живущих на берегах этой реки общин. Первые известные нам обряды, проводившиеся египетскими монархами, предназначались для обеспечения плодородия, обильного орошения и осушения болот. На самых ранних изображениях Менес предстает за рытьем канала.

Во времена Древнего царства появляется представление о царе как об абсолютном господине земли. В скором времени его почитают как потомка богов, изначально владевших землей. Его возводят в статус бога – сына Осириса по имени Гор. Он берет на себя великие и ужасные обязанности священного создателя порядка; тела его врагов изображаются повешенными рядами как дохлые промысловые птицы, или стоящими на коленях в мольбе, чтобы им в ритуальном порядке вышибли мозги. Справедливым считается то, «что фараон любит», а злом – то, «что фараон ненавидит»; он – существо всезнающее как бог, и поэтому ему нет нужды в каком-либо своде законов, чтобы им руководствоваться. До образования Среднего царства только ему одному даровалась загробная жизнь, на которую можно было надеяться. В Египте упорнее, чем в каком-либо другом государстве бронзового века, всегда подчеркивали воплощение бога в правителе, даже когда эта идея все больше опровергалась фактами жизни с приходом Нового царства и открытия железа. Затем из-за бедствий, навалившихся на Египет по воле иноземцев, совсем не осталось возможности продолжать верить в божественную власть фараона над всем миром.

Но задолго до всего этого египетское государство приобрело еще одно ведомственное воплощение и структуру в виде тщательно продуманной и зримой иерархии бюрократов. На вершине иерархической лестницы находились визири, губернаторы провинций и придворные вельможи происхождением, как правило, из знати; отличившихся величайшими заслугами из их числа хоронили с почестями, достойными самих фараонов. Менее знаменитыми семьями предоставлялись тысячи писцов, необходимых для укомплектования и обслуживания совершенного по составу правительства, руководимого высшими придворными чинами. Представление о нравственном облике этой бюрократии можно составить по литературным произведениям, в которых перечисляют достоинства, необходимые для успешной карьеры писаря-грамотея: прилежание, самообладание, благоразумие, уважительное отношение к начальникам и скрупулезное отношение к точной передаче весов, мер, земельной собственности и правовых форм. Писарей-грамотеев учили в специальной школе города Фивы, где преподавали не только традиционную историю, литературу и владение разнообразными шрифтами, но, как можно предположить, к тому же геодезии, архитектуре и бухгалтерии.

Бюрократия правила страной, большинство населения которой относилось к сословию земледельцев. Спокойно жить этим земледельцам не давали, так как им приходилось предоставлять народ для выполнения масштабных общественных работ монархии, а также сдавать излишек урожая на существование благородного сословия, бюрократии и крупных духовных учреждений. Зато земля у них была богатой, и плодородие ее постоянно повышалось с помощью приемов орошения, разработанных в додинастический период (вероятно, его следует считать одним из самых ранних проявлений непревзойденной возможности мобилизации коллективных усилий, которая должна была служить одним из признаков египетского стиля управления). Вдоль оросительных каналов тянулись поля с такими основными земледельческими культурами, как овощи, ячмень и эммер (пшеница двузернянка); в рационе питания эти культуры дополнялись мясом домашней птицы, рыбы и дичи (все они в изобилии фигурируют в египетском искусстве). Домашний скот использовали в качестве тягловой силы и для вспашки полей еще в Древнем царстве. С небольшим изменением такое земледелие сохранилось в качестве основы жизни в Египте до современных времен. Зерна в бассейне Нила выращивалось достаточно для снабжения Римской империи (Египет, образно говоря, считался зернохранилищем Рима).








На излишке продукции такого сельского хозяйства Египта к тому же существовала собственная единственная в своем роде форма расточительного потребления, обеспечивавшая широкий спектр масштабных общественных работ с камнем, невозможный в древности. Дома и хозяйственные постройки в Древнем Египте возводили из глинобитного кирпича, уже применявшегося во времена, когда династий еще не существовало: то есть внешне они практически не менялись на протяжении веков. Другой подход существовал к дворцам, склепам и мемориалам фараонов; их строили из камня, в изобилии встречавшегося в ряде районов долины Нила. Притом что их искусно украшали тонкой резьбой сначала с помощью медных, а потом бронзовых инструментов, а также часто раскрашивали, приемы использования камня можно назвать весьма незатейливыми. Египтяне изобрели каменную колонну, но их великие достижения в области строительства относятся не столько к архитектуре и технике, сколько к области общественного и управленческого стиля. Они смогли проявить себя в беспрецедентном и практически непревзойденном сосредоточении трудовых ресурсов на конкретном проекте. По распоряжению писаря-грамотея собирали тысячи рабов и поденщиков, иногда даже целые полки солдат призывали для того, чтобы вырубить в скале и перетащить вручную на место огромные массы строительных конструкций для возведения сооружения. При наличии только таких примитивных технических средств, как рычаги и салазки, – никаких лебедок, шкивов, блоков или канатной оснастки тогда не существовало, – с помощью насыпки колоссальных откосов грунта египтяне возвели множество потрясающих воображение наших современников зданий и сооружений.

Такие сооружения стали появляться при III династии. Самыми знаменитыми из них считаются пирамиды над склепами царей в Саккаре под Мемфисом. Одна из них под названием «Ступенчатая пирамида» по традиции рассматривается в качестве шедевра первого зодчего, имя которого сохранилось, – Имхотепома, служившего советником при фараоне. Его произведение выглядело настолько впечатляющим, что люди видели в нем доказательство богоподобной власти правившей тогда династии. Эта и другие пирамиды выросли над цивилизацией, существовавшей до тех пор в одних только низеньких глинобитных жилищах, подавляя своим величием. Столетие или около того спустя для возведения пирамиды Хеопса (Хуфу) использовались каменные блоки весом 15 тонн, и как раз в это время (при IV династии) в Гизе было закончено сооружение самых крупных в Египте пирамид. Строительство пирамиды Хеопса продолжалось 20 лет; легенда о том, что на нем было занято 100 тысяч человек, теперь считается большим преувеличением, но без нескольких тысяч строителей там было не обойтись, а огромное количество камня (5–6 миллионов тонн) доставлялось из каменоломен, удаленных от строительной площадки на 800 с лишним километров. Это колоссальное сооружение безупречно сориентировано по сторонам света, а ее ребра длиной 230 метров отличаются меньше чем на 20 сантиметров, то есть допуск при этом оценивается в 0,09 процента. Эти пирамиды служили самым убедительным доказательством власти и веры в себя фараонов. Но пирамиды как таковые служили всего лишь доминирующим объектом в составе большого комплекса сооружений, составлявших в своем единстве место упокоения тела правителя после завершения им земного пути. Поблизости находились роскошные храмы, дворцы, склепы Долины царей.

Такие грандиозные памятники общественных работ в прямом и переносном смысле служат крупнейшим наследием древних египтян, оставленным потомкам. По ним можно понять, почему позже у египтян появилась репутация великих ученых: потомки совершенно справедливо считали, что эти величественные памятники построили люди, владевшие самыми совершенными математическими знаниями и безупречными практическими навыками. Однако такое умозаключение все-таки представляется натянутым и не совсем верным. Даже при высокой степени геодезических навыков получается так, что только в новейшие времена инженерное проектирование потребовало большего, чем элементарные математические знания. Совершенно определенно, что для возведения пирамид их не требовалось. Достаточно было передовых представлений в области измерений и применения некоторых формул для вычисления объемов и весов, в чем египетские математики преуспели, что бы там ни выдумывали их поклонники в более поздние времена. Современные математики не очень высоко оценивают теоретические достижения египтян, ведь они в этой науке, можно с уверенностью утверждать, находились приблизительно на уровне вавилонян. Они владели десятичной системой исчисления, которая на первый взгляд выглядит современной, но, по большому счету, их единственным значительным вкладом в нынешнюю математику называют изобретение дробных единиц.

Несомненно, владением примитивной математикой можно в известной мере объяснить чистоту астрономических представлений египтян, и в этой области познания потомки тоже должны, как ни странно, выражать им огромную благодарность. Результаты их наблюдения за звездами были достаточно точными, чтобы позволить прогнозировать подъем воды в русле Нила и рассчитывать ритуальное расположение зданий на местности. С этим не поспоришь, но египтян с их знаниями теоретической астрономии вавилоняне оставили далеко позади. Письмена, посвященные египетской астрономической науке, предназначались для увековечения преклонения перед астрологами, но их научная ценность была низкой, а качество прогнозирования распространялось на относительно малый срок. Единственным надежным трудом, на котором базировалась астрономия египтян, был календарь. Египтяне первыми среди народов планеты установили продолжительность солнечного года, составляющего 365


/


дня, и разделили этот год на двенадцать месяцев из трех «недель» по десять дней каждый с пятью дополнительными днями в конце года. Такой календарь, следует отметить, восстановили в 1793 году, когда французские революционеры попытались заменить христианское летоисчисление чем-то более рациональным.

Составители этого календаря, хотя и посвятили его по большому счету наблюдению за звездами, могли к тому же наблюдать по нему причины заметных событий, важных для жизни народа Египта, например паводка на Ниле. По такому календарю египетские земледельцы определили три времени года, состоявших приблизительно из четырех месяцев каждый: один сезон служил им для сева, второй приходился на наводнения, третий – на сбор урожая. Однако бесконечный Нил определял порядок жизни египтян на более глубоких уровнях.

Структура и основательность духовной жизни Древнего Египта производили поразительное впечатление на соседние народы. Геродот полагал, что греки позаимствовали имена своих богов из Египта; тут он заблуждался, но интерес представляет то, что вообще пришел к такому умозаключению. Позже культ египетских богов рассматривался в качестве угрозы римским императорам; египетских богов запретили, но римлянам все равно приходилось мириться с ними из-за их привлекательности для народа. Суеверия и шарлатанство с египетским колоритом все еще можно было встретить среди культурных европейцев XVIII века; забавное и невинное выражение восхищения мифологией Древнего Египта просматривается в нынешних обрядах секты храмовников, то есть современных братствах тамплиеров, состоящих из почтенных американских бизнесменов, устраивающих по большим праздникам шествия по улицам малых городов в своих фесках и мешковатых штанах. Выходит, что в египетской религии, как и в некоторых других сторонах этой цивилизации, которые надолго пережили политическую среду, в которой поддерживались и сохранялись, до сих пор осталась прежняя живость.

В египетской религии присутствует нечто, для европейца совершенно неуловимое. Словами типа «живость» суть в полной мере не выразить; религия в Древнем Египте представляла собой некую всепроникающую философию, считающуюся само собой разумеющейся функцией наподобие сердечно-сосудистой системы человеческого тела, а не самостоятельным учреждением, которому позже присвоили понятие церкви. В Древнем Египте, естественно, существовало духовное сословие – жрецы, обслуживавшие конкретные культы и священные места, и уже при Древнем царстве некоторые из жрецов обладали статусом, предусматривающим их захоронение в роскошных склепах. Но их храмы служили хозяйственными учреждениями и оптовыми складами, а также очагами культового поклонения, поэтому многие жрецы в то время и позже совмещали свои ритуальные обязанности с должностями писцов, распорядителей и царских чиновников. Их сословие мало походило на то, что позже назовут духовенством.

Египетскую религию лучше всего рассматривать не как динамичную, энергичную общественную силу, но как способ примирения с действительностью через распоряжение различными секторами неизменного космоса. Надо сказать, что служение в египетском храме требовало соответствующей квалификации. Не следует забывать о том, что понятия и представления, считающиеся нами само собой разумеющимися при оценке (и даже в ходе разговора) менталитета других веков, не существовали для людей, в сознание которых мы стремимся проникнуть. Граница между религией и магией, например, едва ли имела значение для древнего египтянина, хотя он мог прекрасно знать, что у них существовала своя собственная сфера применения. Говорят, что магия всегда существовала в египетской религии как своего рода язва; такая оценка представляется весьма субъективной, зато в ней выражена близость связи. Еще одно понятие, которое воспринимается нами механически, отсутствовало в Древнем Египте: разница между вещью и ее названием. Для древнего египтянина название служило самой вещью; реальный объект, отделяемый нами от его обозначения, приравнивался к нему. То же могло касаться остальных представлений. Египтяне жили в мире символов как в родной стихии, принимали ее как данность, и, чтобы понять этот народ, нам остается только преодолеть постулаты нашей глубоко предметной культуры.

Поэтому для понимания значения и роли религии в Древнем Египте требуется изменение мировоззрения как такового. На самой заре религии появились безусловные свидетельства ее важности; практически на всем протяжении их цивилизации древние египтяне демонстрируют поразительно стойкую тенденцию к поиску посредством религии способа проникновения через все разнообразие практического опыта ради достижения неизменного мира, легче всего понимаемого через жизнь мертвых, обитавших в том мире. Возможно, здесь к тому же обнаруживается пульсирование Нила; каждый год он уходил и возвращался снова, его цикл повторялся, причем неизменно, как воплощение космического ритма. Крайним изменением, грозящим человеку, считалась его смерть, то есть предельное проявление распада и превращения в прах, прекрасно известное всем. Одержимость смертью просматривается в египетской религии с самого зарождения: ее самые известные воплощения, в конце концов, представлены мумиями и погребальными предметами из гробниц, хранящимися в наших музеях. При правителях Среднего царства пришла вера в то, что все люди, а не только монарх, могли рассчитывать на жизнь в потустороннем мире. Следовательно, посредством исполнения обряда и приобретения символа, заранее составив свое «досье» для предоставления судьям в загробном мире, человек мог подготовиться к жизни в мире мертвых и обоснованно рассчитывать на стабильное благополучие, дарованное там всем обитателям. Представления египтян о загробной жизни тем самым отличались от мрачной версии жителей Месопотамии; людям там ничего плохого не грозило.

Борьба за достижение данного результата для такого количества покойников на протяжении многих тысячелетий придает египетской религии мученический смысл. В этом состоит и объяснение одержимости тщательно продуманной заботой, проявляемой при оборудовании склепов и проводах покойного к месту его вечного отдохновения. Самое знаменитое отображение такой заботы можно наблюдать в сооружении пирамид и практике мумификации. Во времена Среднего царства на исполнение погребальных обрядов и мумификацию царя уходило семьдесят дней.

Египтяне верили в то, что после смерти человека его ждет суд бога Осириса; при вынесении благоприятного для него вердикта душу покойного определяли жить в царстве Осириса, а вот в противном случае его отдавали на растерзание чудовищу – наполовину крокодилу, наполовину гиппопотаму. Однако человек при жизни должен был задабривать не одного только Осириса: египетский пантеон состоял из огромного числа богов. Всего у египтян числилось около двух тысяч богов, и им полагалось исполнять несколько важных обрядов. Происхождение многих из них относится к доисторическим зверям-божествам; бог-сокол Гор считался ко всему прочему богом-хранителем египетской династии, а появиться он мог в 4-м тысячелетии до н. э., когда прибыл в Египет с таинственными захватчиками. Эти животные подверглись медленному превращению в человека, однако не до конца; художники к человеческим телам присоединяли звериные головы. Такие существа переставлялись в пантеоне по-новому, когда фараону требовалась консолидация их культов ради достижения политических целей. Таким способом поклонение Гору соединили с поклонением богу солнца Амону-Ра, воплощением которого стали считать самого фараона. Позже Гора стали считать сыном Осириса от его супруги Исиды. Эту богиню ремесел и любви можно назвать самой древней из всех египетских богов: она, как и остальные египетские божества, упоминалась еще во времена додинастической эпохи. Исида – это воплощение вездесущей матери-богини, свидетельства о поклонении которой дошли до наших дней из всех уголков Ближнего Востока периода неолита. Испокон веков ее изображали с младенцем Гором на руках, и такой сюжет перешел в традицию христианской иконописи в виде Девы Марии.

В творениях представителей древнего египетского изобразительного искусства боги выглядят грозными существами, но, по сути, у них всегда имеется второй план. Такой стиль базируется на фундаментальном натурализме подачи образа, который, однако, сковывается условностями выразительности и жеста, придающими насчитывающему две тысячи лет классическому египетскому изобразительному искусству сначала обаяние простоты, а позже, с наступлением периода творческого декадентства, покоряющее очарование и предельную ясность. Такой стиль допускает реалистичное изображение жанровых сцен. На них показаны сельские сюжеты на темы земледелия, рыбной ловли и охоты; ремесленников изображают за изготовлением их изделий, а писцов – за исполнением соответствующих обязанностей. И все же поразительнейшей особенностью египетского искусства считается не содержание или техника письма, а его узнаваемый неизменный стиль. На протяжении не меньше 2 тысяч лет художники смогли работать практически в рамках канонов классической традиции. Ее происхождение могло отчасти принадлежать шумерам, а позже эта традиция оказалась способной к творческому восприятию влияния зарубежных достижений, но основная самородная традиция сохранялась нетронутой. Гостю в древние времена это должно было казаться одной из самых впечатляющих внешних особенностей Египта; все то, что он видел, выглядело по большей части единым целым. Если абстрагироваться от того, что сотворил человек в позднем палеолите, о котором нам известно совсем немного, в египетском искусстве сохранилась самая продолжительная и стойкая, ни разу не прерывавшаяся традиция за всю историю человеческого творчества.

Пересадить на почву культуры других народов такую традицию не получилось. Греки могли позаимствовать в Древнем Египте конструкцию колонны, изначально изготовлявшейся египтянами из оштукатуренной глиной связки тростника, воспоминания о котором сохранились в виде каннелюр. И хотя памятники Египта всегда очаровывали художников и архитекторов других земель, результат, даже когда они вполне успешно использовали такие приемы в своих собственных целях, был всегда поверхностным и экзотическим. Египетский стиль никогда и нигде не смог укорениться; в последующие века он время от времени появляется как художественное оформление и украшение в виде колонн с каннелюрами, сфинксов и змей на мебели, обелисков здесь, кинокартин там. Только лишь один большой интегральный вклад египетского искусства отмечен в будущем в виде учреждения классических канонов пропорции человеческого тела для точного воспроизведения его деталей в масштабных резных и раскрашенных изображениях на стенах склепов и храмов. Их позаимствуют сначала греки, и европейских художников египетские картины будут восхищать даже в эпоху Леонардо да Винчи, хотя к тому времени этот вклад выглядел скорее теоретическим, чем стилистическим.

Как еще одно великое творческое достижение, сводящееся не к одному только Египту, хотя исключительно важному там, можно отметить каллиграфию. Все выглядит так, что египтяне сознательно переняли шумерское изобретение, заключавшееся в передаче на письме звуков, а не предметов, но отказались от клинописных знаков. Вместо него египтяне изобрели иероглифическое письмо. То есть вместо метода размещения одних и тех же основных черт, развитого в Месопотамии, они специально подобрали небольшие пиктограммы или знаки, напоминавшие пиктограммы. Такое письмо выглядит намного декоративнее клинописи, зато им намного сложнее овладеть. Первые иероглифы появляются еще до наступления XXX века до н. э.; последний известный случай применения египетской иероглифики на письме относится к 394 году н. э. Почти 4 тысячи лет – внушительный срок существования египетской каллиграфии. Но непосвященный человек не мог в ней разобраться в течение еще четырнадцати с половиной веков после ее исчезновения, пока один французский ученый не расшифровал надпись на «Розеттском камне», привезенном во Францию после его обнаружения археологами, сопровождавшими армию Наполеона, вторгшуюся в Египет.

В древности навыки чтения иероглифического текста служили ключом к вхождению в касту жрецов, и, соответственно, данное ремесло тщательно сохранялось как великая профессиональная тайна. С додинастических времен иероглифика применялась для составления исторических хроник, и уже при I династии с изобретением папируса (полоски сердцевинной части тростника складывали друг на друга крест-накрест и спрессовывали в однородный лист писчего материала) был получен материал, способствовавший широкому распространению письменности. Изобретение папируса имело для человечества гораздо большее значение, чем иероглифика; он обходился дешевле шкур (из которых изготавливали пергамент) и был удобнее глиняных табличек или грифельного камня (хотя не обладал их долговечностью). Папирус служил самым распространенным носителем для корреспонденции и документов на Ближнем Востоке до наступления христианской эры, когда технология изготовления бумаги с Дальнего Востока достигла средиземноморского мира (и даже определенному сорту бумаги присвоили название в память о папирусе). После появления папируса прошло совсем немного времени, и писатели начали склеивать его листы в длинные свитки: таким манером египтяне изобрели книгу, а также материал, на котором ее сначала можно было написать, и шрифт, ставший предтечей нашего собственного алфавита. Мы пребываем в большом долгу перед египтянами за громадный объем знаний, дошедший до нас прямо или косвенно посредством папируса.

Не приходится сомневаться в том, что сохраняющийся авторитет Египта во многом объясняется пресловутой доблестью его жрецов и колдунов, а также зримым воплощением политических достижений в искусстве и архитектуре. Однако при сравнительной оценке египетской цивилизации она выглядит не слишком плодовитой или разносторонней. Техническая эволюция к безошибочным показателям не относится, зато по ней можно судить о том, что тот или иной народ проявляет медлительность в овладении новыми навыками, отказывается от внедрения новшества, обещающего созидательный рывок. После появления грамоты единственное крупное нововведение длительное время было представлено каменной архитектурой. Притом что папирус и колесо были известны еще при I династии, контакты между Египтом и Месопотамией продолжались на протяжении 2 тысяч лет, и только потом египтяне переняли колодезный журавель, к тому времени применявшийся для орошения полей в долине Тигра и Евфрата. Зато египтяне изобрели водяные часы, принцип действия которых в более поздних цивилизациях освоили через тысячу лет. Возможно, египтяне не могли абстрагироваться от гнета заведенного порядка, тем более с учетом подбадривающего фактора со стороны Нила как надежного источника благополучия.

Бесспорную самобытность и достижения демонстрировала одна только египетская медицина, и их можно проследить как минимум до времен Древнего царства. К X веку до н. э. египетское превосходство в этом искусстве признавалось во всем мире. В то время как египетская медицина всегда сохраняла связь с магией (в огромном количестве применялись чудодейственные рецепты и амулеты), врачеватели этой страны проявляли достойную рассудительность и чистоту эмпирической наблюдательности. Они преуспели в различных сферах вплоть до методов предупреждения нежелательной беременности. Косвенный вклад египетских лекарей в последующую историю тоже оценивается очень высоко, какую бы отдачу они ни получали в свои собственные дни; основные наши знания о лекарственных препаратах и растениях, содержащих фармакологические вещества (materia medica), сначала приобрели египтяне, затем они пришли от них через греков к ученым средневековой Европы. Большая заслуга египтян заключается в том, что они стали использовать лекарственные средства, до сих пор все еще остающиеся эффективными, например касторовое масло.

Другое дело, какое умозаключение теперь напрашивается по поводу состояния здоровья древних египтян. Их вроде бы не тревожила проблема чрезмерного увлечения пьянящими напитками, по поводу чего волновались в Месопотамии, но конкретного вывода отсюда сделать не получается. Кое-кто из ученых говорит об исключительно высоком показателе младенческой смертности и о веских свидетельствах в пользу существования тогда тяжелых болезней взрослых; но какие бы аргументы эти ученые ни приводили, многочисленные дошедшие до нас мумифицированные тела не носят следов поражения раком, рахитом или сифилисом. Между тем изнурительную болезнь под названием шистосоматоз, передающуюся через шистосомы и получившую широкое распространение в Египте сегодня, прекрасно знали уже во 2-м тысячелетии до н. э. Конечно же все эти факты не дают достаточно ясной картины древней египетской лечебной практики. Тем не менее из Египта к нам пришли самые старинные сохранившиеся медицинские научные трактаты, а по примерам приведенных в них рецептов и предписаний по лечению недугов можно предположить, что египетские практикующие медики предлагали широкий набор лекарственных средств. Причем средства эти ничуть не лучше и не хуже тех, что применялись в других развитых центрах цивилизации во все времена вплоть до современности (создается впечатление, что основное внимание египтяне уделяли слабительным препаратам и клизмам). Значительные навыки в области предохранения человеческого тела от распада приписывают египетским специалистам, занимавшимся изготовлением мумий, пусть даже не совсем оправданно в их благоприятном для этого дела климате. Забавно, что у самих творений их ремесла позже стали находить лечебные свойства; в Европе растертую в порошок мумию на протяжении веков считали самым действенным средством от многих недугов. Интерес к тому же представляет тот факт, что египтяне придумали и применяли определенные абортивные приемы прерывания беременности. Оправдывали ли они себя тем, что применяют эти приемы ради снижения опасности перенаселенности империи и тем самым распространения такого преступления, как детоубийство, остается фактом совершенно неясным и спорным.

Подавляющее большинство египтян занималось земледелием, и поэтому доля городского населения в Египте была гораздо меньше, чем в Месопотамии. В картине египетской жизни, представленной литературой и искусством, показано население, обитающее в сельской местности, но использующее небольшие города и храмы как центры по предоставлению необходимых услуг, а не места постоянного проживания. На протяжении практически всего периода древности Египет представляется страной с несколькими великими культовыми и административными центрами, такими как Фивы или Мемфис, окруженными деревнями и базарами. Жизнь у бедняков была тяжелой, но не беспросветной. Главное бремя должно было доставаться тем, кто отбывал трудовую повинность. Когда трудовой повинности фараон не назначал, у того же крестьянина было много свободного времени до тех пор, пока не случался паводок на Ниле и не возникала необходимость работать на самого себя. Земледельческая база тоже была достаточно богатой, чтобы прокормить сложное и разнообразное сообщество всевозможных ремесленников. Благодаря сохранившимся каменным узорам и картинам о занятиях египетских ремесленников нам известно больше, чем о ремесленниках Месопотамии. Египетское общество делилось на людей образованных, которым открывался путь на государственную службу, и всех остальных. Рабство существовало в этой стране, но оно выглядит не такой фундаментальной институцией, как принудительный труд, навязывавшийся свободными земледельцами.

В обычаях более поздних времен отмечается обольстительная привлекательность и доступность египетских женщин. С учетом некоторых свидетельств создается впечатление о появлении в Египте общества, в котором женщины могли пользоваться большей самостоятельностью и более высоким положением, чем где бы то ни было еще. Несомненно следует уделить внимание произведениям искусства, на которых изображены придворные дамы, наряженные в роскошные и достаточно откровенные платья, изящно причесанные и украшенные драгоценными камнями, с тщательно нанесенной косметикой. Снабжением таких дам всем необходимым занимались египетские купцы. Не стоит преувеличивать, но все-таки создается такое впечатление, что женщины, принадлежащие к египетскому правящему классу, могли позволить себе выражать достоинство и проявлять независимость. Фараоны и их спутницы жизни – а также другие благородные супруги – иногда изображаются с нескрываемой близостью их отношения друг к другу, нигде больше не наблюдающегося в искусстве древнего Ближнего Востока раньше 1-го тысячелетия до н. э. и наводящего на размышления о настоящем эмоциональном равенстве; изображение такой близости вряд ли было случайным.

Красивые и очаровательные женщины, появляющиеся на многих картинах и в скульптурных изваяниях, могут отражать конкретную политическую роль их пола, которая отсутствовала в других странах. В теории (и часто на практике) престол наследовался по женской линии. Наследница престола даровала своему супругу право его преемника; по этой причине большое внимание уделялось выбору мужей для принцесс. Многие августейшие браки заключались между братьями и сестрами, невзирая на очевидные пагубные генетические последствия; кое-кто из фараонов женился на своих дочерях, чтобы они не вышли замуж за кого-то еще, ради обеспечения чистоты священной крови (которую проще сохранить через совокупление с наложницами). При таком положении вещей августейшие дамы должны были становиться влиятельными персонажами. Некоторые из них исполняли важные властные полномочия, а одна даже заняла трон и изъявила готовность украсить себя искусственной бородой для исполнения положенного обряда в мужском платье, чтобы удостоиться звания фараона. Перед нами настоящий новаторский подход, путь даже не всеми признанный.

В египетском пантеоне тоже обнаруживается много женственности, особенно она проявляется в культе Исиды, наводящем на глубокие размышления. Авторы египетских литературных и художественных произведений делают упор на почитание жены и матери. Как в любовных романах, так и в сценах семейной жизни показано то, что, по крайней мере, считалось идеальным стандартом для общества в целом, подчеркивается нежный эротизм, отдохновение и непринужденность, а также по большому счету эмоциональное равенство мужчин и женщин. Некоторые женщины владели грамотой. В египетском языке существует даже отдельное слово для обозначения писца женского пола, но для женщин, кроме жриц или блудниц, были доступны конечно же не все роды занятия. Состоятельные женщины в Египте могли владеть собственностью, а их законные права практически во всех отношениях уважались точно так же, как права женщин в шумерской традиции. Не легко сделать окончательный вывод за такой продолжительный период, как все время существования египетской цивилизации, но дошедшие до нас данные об устройстве общества Древнего Египта оставляют впечатление о наличии в нем возможностей для самовыражения женщин, отсутствующих у многих более поздних народов и даже в наше время.

В ретроспективе основательность и материальное богатство египетской цивилизации выглядят настолько наглядно, столь очевидно неизменными, что еще труднее, чем в случае с Месопотамией, представить себе перспективу ее отношений с внешним миром, а также превратности судьбы власти в Нильской долине. Тут дело касается огромных периодов времени (одно только Древнее царство по самым скромным подсчетам просуществовало в два с половиной раза дольше Соединенных Штатов Америки), и при Древнем царстве произошло так много событий, что общего изложения его истории не получается. Об отношениях этого царства с соседями ничего замечательного не известно, хотя к концу правления его династий предпринимался ряд экспедиций против народов Палестины. С наступлением первого промежуточного периода ситуация изменилась на прямо противоположную, и на Египет, до этого беспокоивший нашествиями соседей, устремились захватчики. Естественно, ослабление и раскол Египта облегчили азиатским захватчикам задачу покорения страны в долине нижнего течения Нила; обнаружено странное утверждение о том, что «люди знатного происхождения пребывают в полном унынии, зато нищие ликуют… мерзость запустения пришла на всю землю… чужаки топчут землю Египта». Рядом с современным Каиром появились соперничающие династии; власть в Мемфисе захирела.

Следующий великий период египетской истории наступил с появлением Среднего царства, официально провозглашенного полновластным Аменемхетом I, объединившим царство из своей столицы в Фивах заново. Около четверти тысячелетия после XX века до н. э. в Египте происходил период восстановления, успехи которого объясняются воспоминаниями (известными нам из летописей) об ужасах предшествовавшего промежуточного периода. При правителях Среднего царства главный акцент делался на укреплении порядка и общественной сплоченности. Священный статус фараона подвергся деликатным поправкам: теперь он не просто бог, упор делается на его происхождение от богов и сопровождение его судьбы богами. Вечный порядок требовалось поддерживать непоколебимым после того, как в тяжелые времена у человека появились сомнения. Бесспорно также, что тогда шло оживление деятельности во всех сферах и увеличение материальных запасов. В болотах Нила провели масштабные мелиоративные работы. Удалось завоевать область под названием Нубия, расположенную на юге между первыми и третьими порогами, и приступить к освоению ее золотых приисков на полную мощность. Египетские поселения стали учреждать еще дальше на юг в местах, где позже возникло царство Черной Африки под названием Куш. Торговые пути закручиваются еще более сложным узором, чем когда-либо прежде, возобновляется освоение медных рудников Синайского полуострова. К тому же последовали богословские реформы – состоялась своего рода консолидация культов во главе с богом Амоном-Ра, в которой нашла отражение консолидация политическая. Однако конец Среднему царству наступил в условиях политических волнений и династического соперничества.

Второй промежуточный период продолжительностью около 100 лет был отмечен новым и намного более опасным вторжением иноземцев. Ими были гиксосы, предположительно азиатский народ, воспользовавшиеся военным преимуществом в виде облицованных железными листами колесниц, чтобы утвердиться в Нильской дельте в качестве повелителей, которым цари фиванской династии в то время платили дань.

О гиксосах известно совсем немного. По-видимому, они переняли у египтян их общепринятые нормы и методы и даже первоначально не стали менять находящихся на своих постах бюрократов, однако полной ассимиляции народов не произошло. При XVIII династии египтяне изгнали гиксосов в ходе войны народов; с этого момента начинается зарождение Нового царства, первым большим достижением которого было развитие успеха после 1570 года до н. э. через преследование гиксосов до самой их цитадели в Южном Ханаане. В конечном счете египтяне заняли большую часть Сирии и Палестины.

Новое царство в самом его начале добилось на международном уровне таких успехов и оставило такие роскошные памятники материальной культуры, что возникает предположение об очистительном или плодотворном влиянии на египтян господства над ними гиксосов. При XVIII династии в Египте наблюдалось возрождение искусств, произошли преобразования в военной сфере посредством внедрения азиатских технических нововведений, таких как колесница, и, прежде всего, мощная консолидация царской власти. Именно тогда женщина по имени Хатшепсут впервые взошла на престол, и ее правление отмечено расширением египетской торговли. Это показано на фресках ее заупокойного храма. Следующее столетие принесло новые достижения в области расширения империи и военную славу, ведь со своим супругом и преемником Тутмосом III женщина-фараон Хатшепсут перенесла пределы египетской империи на берега Евфрата. Монументы с письменами, сообщающими о поступлении дани и рабов, а также о заключении браков с азиатскими принцессами, свидетельствуют о египетском превосходстве над соседями, отображенном на родине фараона в богатом художественном оформлении новых храмов и появлении скульптуры, видимой со всех сторон. Бюсты и статуи того времени считаются высшим достижением египетского художественного творчества. Однако заметно влияние на него Крита.

Ближе к концу Нового царства множащиеся свидетельства контактов египтян с иноземными народами подтверждают новые тенденции: происходит значительное изменение контекста египетской власти. Ключевой территорией стало побережье Леванта, на покорение которого Тутмосу III потребовалось 17 лет. Ему пришлось отказаться от завоевания огромной империи, управляемой народом Миттани, доминировавшей над Восточной Сирией и Северной Месопотамией. Его преемники поменяли вектор политики. Царевна Миттани вышла замуж за фараона, и для отстаивания египетских интересов в этом районе правителю Нового царства пришлось полагаться на дружбу с ее народом. Египет вытолкнули из изоляции, на протяжении длительного времени служившей ему защитой. Но на царство Миттани все активнее наступали хетты, живущие на севере и становящиеся ведущей силой среди народов, честолюбивые устремления которых во второй половине 2-го тысячелетия до н. э. стали причиной грядущего раскола мира Ближнего Востока.

Нам много известно о деятельности правителя Нового царства в самом начале его становления, так как оно освещено в одном из древнейших сборников дипломатической переписки времен правления Аменхотепов III и IV (ок. 1400–1362 гг. до н. э.). При первом из этих царей Египет достиг максимального авторитета и процветания. Фивы пережили величайшую эпоху. Аменхотепа достойно похоронили там в самом большом склепе, когда-либо готовившемся для царя, и хотя от него остались только обломки огромных статуй, греки позже назвали их колоссом Мемноном (в честь легендарного героя, которого они считали эфиопом).

Аменхотеп IV сменил своего отца на престоле в 1379 году до н. э. Он попытался провести религиозную реформу путем замены древней религии монотеистическим культом бога солнца Атона. В подтверждение серьезности своих намерений он взял новое имя Эхнатон и основал город у поселения Амарна, расположенного в 480 километрах к северу от Фив, где центром новой религии стал храм со святилищем без крыши, открытым для солнечных лучей. Хотя сомневаться в твердости намерений Эхнатона и его личном благочестии не приходится, такая попытка с самого начала выглядела обреченной на провал в свете духовного консерватизма Египта. Возможно, он пытался вернуть себе власть, узурпированную жрецами, служившими Амону-Ра. В сложившихся условиях сопротивление Эхнатону, взявшемуся за ревизию духовности общества, усугубило его положение на остальных направлениях деятельности. Между тем агрессии хеттов вызвали ощутимое напряжение в египетских колониях; Эхнатон не смог помочь царю Митанни, в 1372 году уступившему все свои земли к западу от Евфрата хеттам и утратившему власть в ходе гражданской войны, ставшей предвестником полного исчезновения этого царства еще лет через тридцать. Египетская сфера влияния трещала по швам. Вероятно, наряду с негодованием жрецов можно назвать еще несколько причин для последующего исключения имени Эхнатона из официального пантеона царей.

Его преемника можно назвать самым знаменитым из всех правителей Древнего Египта. Если Аменхотеп IV поменял свое собственное имя на Эхнатон потому, что стремился стереть из народной памяти традицию поклонения древнему богу Амону, то его преемник и зять подправил свое имя Тутанхатон и стал именоваться Тутанхамоном в знак восстановления прежнего культа Амона и провала предпринятой попытки ревизионизма египетской религии. Вполне возможно, именно в благодарность за это Тутанхамону устроили величественные похороны в Долине царей, ведь правил-то он совсем недолго и больше ничем особым не запомнился.

После его смерти Новому царству оставалось существовать еще два века, но ситуация там складывалась вполне спокойная с весьма редкими потрясениями, и при этом все неуклонно с ускорением катилось к закату. Показательно, что вдова Тутанхамона решила выйти замуж за хеттского царевича (правда, его убили незадолго до обряда бракосочетания). Приходившие позже к власти цари прилагали усилия, чтобы вернуть утраченные было позиции, и иногда преуспевали в этом деле; волны завоевателей накатывались на Палестину и откатывались назад, а однажды египетский фараон взял в невесты хеттскую царевну, как его предшественники брали принцесс других народов. Но появлялись все новые враги; даже союз с хеттами больше не мог служить защитой от поползновений извне. Бассейн Эгейского моря бурлил, с его островов «шла мощная волна народа», и «ни одна страна не могла устоять перед ними», – говорится в египетских летописях. Нашествие этих «народов моря» удалось в конечном счете отразить, но потребовалась упорная борьба.

В течение этих лет отмечается огромной важности для будущего эпизод, точную природу которого и историчность еще предстоит установить. В соответствии с религиозными текстами небольшого семитского народа, составленными много веков позже, его предки, называемые египтянами «евреи», покинули дельту Нила и ушли за своим пастырем Моисеем из Египта в пустыни Синая. Приблизительно с 1150 года до н. э. к тому же встречаются многочисленные признаки дезорганизации внутренней жизни египтян. Один из царей по имени Рамсес III, который погиб в результате заговора наложниц его гарема, считается последним правителем Египта, сумевшим в известной степени сдерживать бурный поток наступающей катастрофы. До нас дошли слухи о бунтах и хозяйственных затруднениях во время правления его преемников; известно о зловещем признаке святотатства, выразившемся в отсутствовавшем раньше кощунстве разграбления царских склепов в Фивах. Фараон как правитель сдает свою власть жрецам с сановниками, и последний представитель XX династии Рамсес XI фактически становится узником в своем собственном дворце. Эпохе имперской власти в Египте приходит конец. То же самое фактически можно сказать об империи хеттов и других народов конца 2-го тысячелетия. Уходила в небытие не только безусловная власть Египта, но и сам мир, созданный славными делами многочисленных его правителей.

Не приходится сомневаться в том, что причины ослабления Египта лежат в плоскости изменений, сказывавшихся на всем древнем мире. Но все-таки не покидает ощущение того, что в последние века Нового царства проявились слабости египетской цивилизации, присущие ей с самого начала.

На первый взгляд различить их не так уж просто; захватывающее зрелище наследия в виде памятников Египта и его истории, насчитывающей не века, а многие тысячелетия, опровергает критический подход к нему и душит скепсис. Но все-таки созидательный потенциал египетской цивилизации в конечном счете по странному стечению обстоятельств заводит в тупик. Колоссальные трудовые ресурсы сосредоточиваются в распоряжении мужчин, которых по стандартам любой эпохи следовало бы считать выдающимися государственными деятелями, но все закончилось возведением величайших из известных в нашем мире надгробий. Ремесленники Египта овладели искуснейшим мастерством, а их шедевры служат всего лишь погребальным инвентарем. В высшей степени грамотная элита, владеющая сложным и утонченным языком, а также материалом, непревзойденным по удобству применения, щедро ими пользуется, но не помогает сформулировать никакую либо философскую или теологическую идею, сопоставимую с духовным наследием греков или евреев, обогатившим весь мир. Трудно не прочувствовать предельного бесплодия, никчемности, лежащих в сердцевине всего этого внешнего величия человеческой изобретательности.

На другую чашу весов следует поместить саму долговечность древней египетской цивилизации; как-никак, она просуществовала очень долго, и от этого факта не отмахнуться. Притом что египетская цивилизация пережила как минимум два периода существенного упадка, она успешно прошла их без видимых внешних потерь. Преодоление испытаний такого масштаба следует считать большим практическим и историческим достижением; неясным остается только то, почему случилась остановка? Военная и экономическая мощь Египта в итоге сказалась на нашем мире совсем незначительно. Его цивилизация так и не привилась у народов сопредельных стран. Причину этого можно искать в том, что она могла существовать лишь в особых условиях Египта. При наличии наглядного примера успеха в стремительном формировании институций, с незначительными коренными изменениями просуществовавших так долго, его можно было бы повторить при любой древней цивилизации, обеспеченной аналогичной степенью защиты от вторжения извне. Показательную преемственность нам предстоит наблюдать еще и на примере Китая.

Не обойтись нам без очередного напоминания о том, как медленно и неуловимо происходили все социальные и культурные изменения в древние времена. Как раз из-за нашей привычки к переменам нам сложно прочувствовать гигантскую косность, отличавшую любую успешную социальную систему (то есть такую, при которой человеку удается проявлять свои лучшие физические и умственные способности) практически во все века до самого последнего времени. В древнем мире источников нововведений насчитывалось гораздо меньше, а внедрялись они гораздо реже, чем теперь. Ход истории в Древнем Египте значительно ускоряется, если начать сравнивать его с доисторическими временами; он кажется медленным, как движение ледника, если вспомнить, как мало менялась повседневная жизнь египтян между периодами правления Менеса и Тутмоса III, разделенными полутора с лишним тысячами лет, сопоставимыми со временем, отделяющим нас от конца Римской Британии. Заметное изменение могло наступить только в результате внезапного и драматического стихийного бедствия (тут Нил служил надежной защитой), вторжения супостата или покорения им (Египет долго держался на краю поля битвы народов Ближнего Востока, лишь изредка подвергаясь их набегам с последующим отступлением). Технические или экономические факторы очень медленно могли принуждать к таким глубоким изменениям, которые мы воспринимаем ныне как само собой разумеющиеся. Что касается интеллектуальных стимулов, они едва могли быть сильными в обществе, где весь механизм культурной традиции служил внушению мысли о неизменности установленного порядка.

Предаваясь размышлениям над природой египетской истории, трудно избавиться от искушения вернуться к великому естественному изображению Нила, постоянно находящегося перед глазами египтян. Оно выглядело настолько выдающимся, что, быть может, казалось неохватным в силу его колоссального и единственного в своем роде влияния в пределах одной только речной долины, о которой идет речь. Пока на заднем плане в Плодородном полумесяце на протяжении веков полыхали непостижимые (но в конечном счете сформировавшие очертания мира) войны, в Древнем Египте в течение тысячелетий своим чередом развивается история в форме то безжалостных, то благотворных наводнений и отступлений Нила. Благодарный и послушный народ на его берегах собирает даруемое им богатство. Под его влиянием складывалось понимание египтянами истинного смысла бытия: надлежащая подготовка к смерти.




4

Внешние вторжения и захваты


В Месопотамии и Египте заложены краеугольные камни здания письменной истории Ближнего Востока. На протяжении длительного времени эти два изначально великих центра цивилизации дают нам хронологию важнейших исторических событий, и именно на ее одну можно более или менее ориентироваться. Но очевидно, что в их судьбе содержится далеко не полный рассказ об этой древней области, не говоря уже о всем древнем мире. Вскоре после XX века до н. э. переселение остальных народов шло уже совсем по иной схеме. Тысячу лет спустя повсюду существовали другие центры цивилизации, и перед нами открывается историческая эпоха как таковая.

К несчастью для историка, не просматривается никакого простого и очевидного единства в этом сюжете даже в Плодородном полумесяце, где в течение долгого времени по-прежнему демонстрировалось больше созидательности и динамизма, чем в любом ином уголке мира. Перед нами предстают только сумбурные изменения, начало которых лежит далеко позади во 2-м тысячелетии и которые продолжаются до появления в IX веке до н. э. первой империи из новой их череды. Сметающие все на своем пути мятежи и картины переустройства мира, олицетворяющие эти процессы, трудно поддаются даже пространственному очерчиванию, не говоря уже о рациональном объяснении их причин; спасибо, что изыскание их подробностей автор настоящего труда себе задачей не ставил. Ход истории ускорялся, а цивилизация предоставляла людям новые возможности. Вместо того чтобы погружаться в поток событий, мы можем с большей пользой попытаться определить некоторые силы, от которых зависели все изменения.

Наиболее очевидным из этих сил остается масштабное переселение народов. Их фундаментальная модель на протяжении тысячи или около того лет после XX века до н. э. меняется незначительно, национальный состав этой драмы тоже остается практически тем же самым. Главную динамику ему придавал поток народов индоевропейской лингвистической семьи, с востока и с запада прибывавший в Плодородный полумесяц. Эти народы становятся разнообразнее и многочисленнее, но их имена можно не запоминать, даже если некоторые отдаленные родственники греков. Тем временем между семитскими народами и индоевропейцами разгорается спор вокруг месопотамских долин; с египтянами и таинственными «народами моря» они сражаются за Синай, Палестину и Левант. Другая группа пришельцев с севера утверждается в Иране – и от них в конечном счете возникнет величайшая из всех империй древнего прошлого – Персия VI века. А еще одна ветвь этих народов рвется на территорию Индии. Эти переселения должны послужить объяснением многого из того, что лежит за сменой моделей империй и царств, сохранившихся в веках. По современным меркам некоторые из них можно считать достаточно живучими; приблизительно с 1600 года до н. э. народ, именуемый касситами, правил в Вавилоне в течение четырех с половиной веков, что сопоставимо по продолжительности со всей историей британского владычества на заморских колониальных территориях. И все же по стандартам Египта такие государственные образования выглядят творениями на миг, зародившимися сегодня и сметенными завтра.

Действительно, было бы удивительно, если бы они в конце не оказались слабыми, поскольку в то время свою роль играли многие иные новые силы, множащие революционные последствия от переселения народов. И прежде всего это совершенствование военного оснащения армий. В Месопотамии к 2000 году до н. э. достигло весьма высокого уровня искусство фортификации и, предположительно, тактика ведения осады крепостей. Среди индоевропейских народов, покушавшихся на цивилизацию, в овладении этими навыками замечены некоторые племена кочевого происхождения; возможно, в силу своего недавнего кочевого прошлого они смогли коренным образом изменить форму ведения боевых действий в поле, зато долгое время не могли освоить ремесло осады. Принятие ими на вооружение одноосных боевых колесниц и кавалерии вызвало изменение сути действий дружин в открытом поле. В долинах реки лошади с самого начала встречались редко, они считались дорогой игрушкой царей или великих вождей, поэтому конные варвары располагали большим военным и психологическим превосходством. В конечном счете, однако, боевые колесницы поступили на вооружение армий всех великих царств Ближнего Востока; они оказались слишком эффективным боевым средством, чтобы от него отказываться. Когда египтяне изгоняли со своей земли гиксосов, они делали это среди прочего, используя это оружие против тех, кто завоевал их с его же помощью.

Приемы ведения войны менялись с внедрением конницы. Кавалеристу надлежало не просто скакать в седле, но и воевать верхом на коне; для овладения таким ратным искусством требовалось много времени, ведь управление лошадью и одновременное применение лука или копья представляется делом весьма сложным. Верховая езда пришла с иранского нагорья, где населявшие его народы могли ее практиковать уже в XX веке до н. э. Она получила распространение по всему Ближнему Востоку и бассейну Эгейского моря задолго до завершения следующего тысячелетия. Позже, уже после 1000 года до н. э., появляется всадник в железных доспехах, превосходящий пеших воинов одним своим весом и натиском. С этого момента начинается продолжительная эпоха, на протяжении которой ключевую роль в сражении играла тяжелая конница, хотя ее настоящую мощь смогли использовать только несколько веков спустя, когда с изобретением стремени наездник получил настоящее управление лошадью.

В течение 2-го тысячелетия до н. э. колесницы получили детали из железа, вскоре железом стали обивать колеса. Преимущества этого металла с военной точки зрения вполне очевидны, и не удивительно, что его применение стремительно распространялось по всему Ближнему Востоку и далеко за его пределами, несмотря на попытки тех, кто владел железом, ограничить его хождение. Сначала этим занимались хетты. После их упадка изготовление железа стало быстро распространяться по миру, и не только потому, что оно считалось более подходящим металлом для изготовления оружия, но еще и по той причине, что запасы железной руды, хотя и скудные, были гораздо больше, чем меди или олова. Железо послужило великим стимулом для перемен в хозяйственной и военной сферах. В земледелии овладевшие железом люди получили возможность возделывать тяжелые почвы, не поддававшиеся деревянным орудиям с кремневыми насадками. Однако быстрого и всеобщего перехода на применение этого нового металла не произошло; приблизительно с X века до н. э. железо постепенно занимает место рядом с бронзой, как бронза и медь когда-то дополнили камень и кремень в человеческом наборе инструментов. И происходит это неравномерно: в одних местах быстрее, чем в других.

Появление спроса на продукцию металлургии помогает объяснить еще одно нововведение во все более сложной форме торговли между удаленными коммерческими партнерами из разных районов. Такая торговля представляется одной из тех категорий взаимодействия, внешне придававших древнему миру некоторое единство как раз перед его разрушением в конце 2-го тысячелетия до н. э. Такой ценный товар, как олово, например, приходилось доставлять из Месопотамии, Афганистана, а также Анатолии, в районы, которые мы сегодня называем «промышленными» центрами. Еще одним пользующимся высоким спросом товаром была медь с Кипра, и в ходе разведки новых ее месторождений повышенный интерес достался Европе, находившейся на границе участия в древней истории. Еще до наступления XL века до н. э. стволы шахт на Балканах уже уходили на 18–20 метров под землю туда, где располагались залежи медной руды. И не удивительно, что некоторые европейские народы позже весьма преуспели в металлургии, особенно в выковывании больших листов бронзы и выколотке железа (материал, отличавшийся намного большей сопротивляемостью обработке по сравнению с бронзой до тех пор, пока не удалось изобрести технику нагрева для литья железа).

Торговля между удаленными коммерческими партнерами требует совершенствования транспортных средств. Сначала поставки осуществляли с помощью тягла ослов и ишаков; с приручением верблюдов в середине 2-го тысячелетия до н. э. в Азии и на Аравийском полуострове появилась возможность караванной торговли, которая позже казалась не подверженной старению древностью. Зато она открыла для освоения безводную пустыню, прежде считавшуюся непроходимой территорией. Из-за плохих дорог в древности колесный транспорт использовался исключительно на местном уровне, и только кочевым народам он служил для переезда на дальние расстояния. В древние повозки запрягали волов или ослов; такие повозки использовали в Месопотамии приблизительно в XXX веке до н. э., в Сирии приблизительно в 2250 году до н. э., в Анатолии 200–300 лет спустя и в материковой Греции приблизительно в 1500 году до н. э.

Перевозка большого объема товаров водным транспортом уже тогда могла обходиться дешевле, и организовать ее было проще, чем по суше; такое положение в хозяйстве сохранялось до прихода железнодорожного транспорта на паровой тяге. Задолго до того, как караванами начали доставлять до Месопотамии и Египта камедь и смолы южных аравийских побережий, их перевозили на судах по Красному морю, и купцы сновали туда и обратно на торговых судах через Эгейское море. Понятно, что самые важные достижения в транспортной сфере приходятся как раз на судоходную технику.

Нам известно, что люди неолита совершали протяженные путешествия по морю в долбленых челноках, и мы располагаем некоторыми свидетельствами существования судоходства с 7-го тысячелетия до н. э. Египтяне времен III династии снабдили морские суда парусом; с установкой центральной мачты и прямого паруса начинается эра судовождения без применения мускульной силы человека. В следующие два тысячелетия происходит совершенствование оснастки морских судов. Считается, что египтяне в свое время изобрели косой парус, необходимый для управления судном при движении против ветра, но по большей части старинные суда оснащались четырехугольными парусами. По этой причине системы морских коммуникаций определялись направлением господствующих ветров. Единственным альтернативным источником придания движения судну служила энергия человеческого усилия: гребное весло изобрели раньше, и оно обеспечило движущую силу для протяженных морских путешествий, а также для местных перевозок грузов (или пассажиров). Можно предположить тем не менее, что веслами чаще оснащались боевые корабли, а парусами – торговые суда, называвшиеся так с самого их появления. К XIII веку до н. э. воды Восточного Средиземноморья бороздили суда, способные перевозить больше 200 медных чушек, и в пределах считаных веков некоторые из этих судов стали снабжать водонепроницаемыми палубами.

Даже в настоящее время идет обмен товарами, называемый бартером, и не приходится сомневаться в том, что в торговле на протяжении всей древности существовал именно такой порядок. Но огромный шаг вперед был сделан, когда люди изобрели деньги. Похоже, они появились в Месопотамии, где еще раньше XX века до н. э. цена определялась с помощью согласованных мер зерна или серебра. В конце бронзового века денежными единицами по всему Средиземноморью могли служить медные чушки. Первое официально маркированное средство обмена, дошедшее до наших дней, обнаружено в Каппадокии в виде слитков серебра конца 3-го тысячелетия до н. э.: они служили настоящей металлической валютой. Но даже притом, что деньги числятся важным изобретением, обреченным на широкое распространение, только в VIII веке до н. э. ассирийцы догадались ввести серебряный стандарт для первых монет. Доведенное до совершенства денежное обращение (кредитная система и векселя в Месопотамии существовали с древних времен) могло содействовать развитию торговли, но и без него люди тоже прекрасно обходились. Народы древнего мира вполне сносно жили без денег. Торговый народ финикийцы, прославившийся мастерством и сообразительностью, не пользовался деньгами до VI века до н. э.; в Египте с его централизованно управляемой хозяйственной системой и внушительным богатством не внедряли чеканку монет еще 200 лет после финикийцев, и в кельтской Европе, при всех ее объемах торговли металлическими товарами, приступили к чеканке денег еще через 2 века после египтян.

Что же касается хозяйственного обмена между общинами на его ранних стадиях, давать категоричные заключения еще более рискованно. Обратившись к эпохе сохранившихся исторических летописей, можно увидеть многочисленные действия, которыми предусматривается передача потребительских товаров, причем не всегда расчет делается на денежную выгоду. Иногда товары принимали вид выплаты дани, обмена символическими или дипломатическими подарками между правителями и подношений по обету. Не следует торопиться с поспешными выводами; вплоть до XIX века н. э. в Китайской империи понимали под внешней торговлей получение дани от зарубежных государств, и египетские фараоны, судя по рисункам на стенах склепов, пользовались способом перевода торговли с народами бассейна Эгейского моря в подобные сферы. В древнем мире такого рода сделки могли включать передачу стандартных предметов типа треног или сосудов определенного веса или колец одного размера, которым в старину отводилась роль денег. Иногда такие вещи имели утилитарное значение, иногда просто служили символами. С полной определенностью можно сказать, что объем движения потребительских товаров увеличился и что во многом это увеличение приняло форму выгодных обменов, которые теперь называются торговлей.

Помочь в осуществлении таких изменений должны были новые города. Такие города появились по всему древнему Ближнему Востоку, в том числе из-за прироста населения. В них воплотилась плодотворная реализация земледельческих возможностей, а также растущая прослойка бездельников. Литературная традиция отчуждения сельских жителей от города проявляется уже в Ветхом Завете. К тому же городская жизнь предполагала отдачу от творческого созидания на новом, более высоком уровне, очередное ускорение эволюции цивилизации, одним из признаков которой считается распространение грамоты. В XX веке до н. э. грамотность оставалась привилегией населения цивилизаций речных долин и областей, находившихся под их влиянием. Клинопись получила распространение по всей территории Месопотамии, где она служила письменностью для двух или трех языков; в Египте надписи на монументы наносились иероглифическим стилем, а повседневные записи вели на папирусе упрощенным шрифтом, названным иератическим (жреческим). Тысячу или около того лет спустя картина изменилась. Образованные народы тогда можно было встретить на всем Ближнем Востоке, на Крите и в Греции. Клинопись переняли для письма еще на нескольких языках, причем с большим успехом; даже египетское правительство приспособило ее для своей дипломатической переписки. Изобретались и другие стили письма. Один из них, появившийся на Крите, отсылает к заре современности, так как знакомит нас с народом, жившим приблизительно в 1500 году до н. э., пользовавшимся языком, в основе которого лежал греческий язык. С внедрением семитского, то есть финикийского, алфавита среда первой западной литературы просуществовала приблизительно до 800 года до н. э., и, возможно, столько же сохраняется первое дошедшее до нас произведение, позже названное трудами Гомера.

При таких поворотах хронология теряет смысл; в летописях фиксируются изменения, теряющиеся из вида, если историю чрезмерно привязывать к определенным странам. Все же отдельные страны и их народы, несмотря на то что они подвергаются все большему постороннему влиянию из-за ширящихся контактов, приобретают больше и больше отличительных черт. В просвещении фиксируется традиция; а в традиции, в свою очередь, выражается общинное самоопределение.

Можно предположить, что представители племен и народов всегда чувствовали свою особенность; самосознание значительно усиливается, когда государства приобретают более постоянные и официально оформленные черты. С распадом империй на более жизнеспособные единицы мы знакомы со времен шумеров и наблюдаем его в современном историческом периоде, но при этом некоторые области появляются снова и снова в качестве устойчивых ядер сохранения традиции. Еще в XX веке до н. э. государства становятся прочнее и демонстрируют большую мощь. Им все еще было далеко до приобретения той энергичной и самовоспроизводящейся власти над их народами, возможности которых в полной мере проявились только в новейшие времена. Но даже в самых древних летописях обнаруживается непреодолимая тенденция к дальнейшему упорядочению правительства и официальному оформлению власти. Цари создают вокруг себя бюрократический аппарат, а мытари (сборщики податей) изыскивают средства для финансирования все более крупных предприятий. Все большей поддержкой пользуется система права; куда бы оно ни проникло, повсюду налагаются ограничения, пусть даже сначала выглядящие неявно, свободы индивидуума и укрепляется власть законодателя. Сверх всего государство наращивает военную мощь, проблема содержания, оснащения и расквартирования регулярной профессиональной армии нашла решение к 1000 году до н. э.

Как только складываются вместе все перечисленные выше факторы, суть государственных и общественных институций начинает выпадать из сферы общих категорий ранней цивилизации. Вразрез с возникающим космополитизмом, ставшим возможным из-за упрощения взаимодействия и взаимообогащения, общества выбирают расходящиеся пути. В сфере сознания самое наглядное выражение разнообразия проявляется в религии. В то время как кое-кто усматривает в доклассической эпохе тягу к более простым, монотеистическим системам, самый очевидный факт заключается в наличии огромного и разнообразного пантеона местных и предметных духов, как правило, мирно сосуществующих с единичными проявлениями недовольства своим предназначением.

Вместе с тем имеется новый набор признаков для определения отличий в некоторых других проявлениях культуры. Еще до зарождения цивилизации искусство утвердилось как самостоятельный род занятия, необязательно связанный с религией или колдовством. Старинная литература уже упоминалась. Обнаруживается возможность развлекаться игрой; игровые доски появляются в Месопотамии, Египте и на Крите. Люди уже узнали, что такое игровой азарт. Цари и знать со всей страстью предавались охоте, а в их дворцах шли представления с участием музыкантов и танцоров. Среди спортивных состязаний бокс можно проследить назад вплоть до Крита бронзового века, только на этом острове к тому же устраивали состязания по прыжкам через быка.

В таких делах очевиднее, чем в других, проявляется то, что мы не должны уделять чрезмерного внимания хронологии, еще меньше его требуют конкретные даты, даже те, что не вызывают никаких сомнений. Понятие отдельной цивилизации также становится все меньше полезным с точки зрения района, которым мы до сих пор занимались. В нем обнаруживается слишком много точек соприкосновения, чтобы играть роль, которую играли Египет и Шумер. В период между 1500 и 800 годами до н. э. имели место большие изменения, которые нельзя пропустить через ячейку сети, сотканной для вылавливания истории первых двух великих цивилизаций. В запутанных, бурных событиях Ближнего Востока и Восточного Средиземноморья около 1000 года до н. э. зарождался новый мир, отличавшийся от мира Шумера и Древнего царства, то есть Эгейский мир с его цивилизацией.

Возникшее взаимодействие культур принесло многочисленные перемены народам на окраинах Ближнего Востока, но цивилизация на Эгейских островах уходила корнями в неолит, как это наблюдалось повсеместно. Первый металлический предмет, обнаруженный на территории Греции в виде медной бусины, ученые отнесли приблизительно к 4700 году до н. э., и, можно предположить, на его появление повлияли европейские, а также азиатские мастера. Крит является самым большим из греческих островов. За несколько веков до наступления XX века до н. э. там возводились города, отличавшиеся правильной планировкой улиц, а занимался этим передовой народ, обитавший на острове со времен неолита. Возможно, представители данного народа поддерживали связи с жителями Анатолии, которые вдохновляли их на незаурядные достижения, но убедительных свидетельств тому пока не обнаружено. Жители Крита вполне могли создать свою цивилизацию самостоятельно без посторонней помощи. Во всяком случае, приблизительно за тысячу лет они построили дома и склепы, которые выделяют их культуру среди других культур, и стиль архитектуры изменился незначительно. Приблизительно к 2500 году до н. э. на побережье Крита уже существовали крупные города и деревни, построенные из камня и кирпича; их жители занимались обработкой металлов, а также изготавливали пользовавшиеся спросом печати и ювелирные украшения. На данном этапе, следует отметить, критяне во многом разделяли достижения культуры материковой Греции и Малой Азии. Они обменивались товарами с остальными эгейскими общинами. Потом произошли перемены. По прошествии около 500 лет они начали строить комплексы роскошных дворцов, ставшие памятниками так называемой «крито-минойской» цивилизации; самый большой из них – дворец правителей Кносса – возвели около 1900 года до н. э. Ничего более величественного не появляется нигде на островах Эгейского моря, и Крит осуществлял культурную гегемонию почти во всем бассейне этого моря.

Определение «минойский» происходит от имени легендарного царя Миноса, хотя существование его документами не подтверждено. Гораздо позже греки считали его (во всяком случае, так говорили) великим царем, жившим на Крите в городе Кноссе, он якобы общался с богами и женился на дочери бога солнца Гелиоса – Пасифаи. Ее отпрыск в образе чудовища Минотавра питался приносимыми ему в жертву девственницами, прибывавшими данью из Греции. Обитал Минотавр в центре построенного для него лабиринта, куда все-таки проник легендарный герой Тесей, убивший чудовище. Все это послужило богатой, наводящей на размышления темой, волнующей ученых, которые полагают, что через нее можно пролить свет на критскую цивилизацию, но доказательствами самого существования царя Миноса они не располагают. Возможно, существовало несколько мужчин с таким именем или имя Минос служило неким титулом нескольких критских правителей. Однако пока он представляется одной из тех занимательных фигур, которые, как король Артур, остаются за границами истории, зато пребывают в пантеоне мифологии.

Определением крито-минойский тогда просто обозначается цивилизация народа, жившего на Крите в бронзовом веке; никаких других значений под ним подразумеваться не может. Данная цивилизация просуществовала около 600 лет, но историю ее удается воспроизвести весьма схематично. По сохранившимся фрагментам этой истории представляется народ, живший в городах, связанных некоторой зависимостью с монархией, обосновавшейся в Кноссе. На протяжении 3 или 4 веков этот народ преуспевает за счет обмена товарами с Египтом, Малой Азией и материковой Грецией, а кормится он от собственного земледелия. Именно этим можно объяснить прогрессивный скачок минойской цивилизации. Как и сегодня, тогда на Крите обеспечивались более благоприятные, чем на других островах или в материковой Греции, условия для выращивания маслин и винограда, то есть двух ключевых культур более позднего средиземноморского сельского хозяйства. По-видимому, здесь также выращивали тучные отары овец и вывозили овечью шерсть на продажу. Какими бы ни были его точные формы, но на Крите в конце неолита явно наблюдалось серьезное прогрессивное продвижение земледелия, которое позволило не только увеличивать урожайность хлебных злаков, но и, прежде всего, наращивать возделывание маслин и винограда. Эти культуры произрастали там, где нельзя было выращивать зерно, и с их разведением изменились возможности средиземноморской жизни. Сразу же начался прирост населения, получившего достаточное пропитание. Вследствие этого появилась возможность расширения строительства, так как для этого имелись дополнительные людские ресурсы. Но помимо этого возникли новые требования к организации и управлению, к регулированию более сложного земледелия и переработке его продукции.

Объясняет это или нет появление минойской цивилизации, но пик ее развития приходится примерно на 1600 год до н. э. Примерно через 100 лет минойские дворцы кто-то разрушил. Причина гибели этой цивилизации остается манящей загадкой. Приблизительно в это же время в огне также гибнут главные города островов Эгейского моря. В прошлом часто случались землетрясения; рискнем предположить, что беда случилась из-за одного из них. С помощью современных научных методов удалось обнаружить следы мощного извержения вулкана на острове Тера, совпавшего по времени с эгейской катастрофой; оно могло сопровождаться приливными волнами и землетрясениями на Крите, удаленном от проснувшегося вулкана на 115 километров, а позже выпал толстый слой пепла, погубивший критские поля. Некоторые предпочитают говорить о восстании против правителей, засевших во дворцах. Кто-то увидел признаки нового вторжения или настаивал на некоем мощном набеге с моря, организаторы которого прихватили награбленное добро и пленников, причиненным ущербом навсегда уничтожили на Крите политическую власть и не оставили за собой новых поселенцев. Ни один из вариантов убедительными подтверждениями не подкрепляется. О случившемся можно строить какие угодно догадки, но если отказаться от насильственного варианта, фактами не подтвержденного, тогда остается один только природный катаклизм, зародившийся на острове Тера, который и сломал хребет минойской цивилизации.

Какими бы ни были причины катастрофы, говорить о конце древней цивилизации на Крите не приходится, так как город Кносс заняли люди, за последующие лет сто перебравшиеся с материка. Впрочем, притом что лучшие времена полного процветания были не за горами, могущество местной цивилизации Крита на самом деле осталось в прошлом. Пока же, видимо, Кносс считался благополучным городом. Потом в начале XIV века до н. э. он тоже погиб в огне пожара. Пожары случались и прежде, но на сей раз город восстанавливать не стали. Так заканчивается повесть о древней критской цивилизации.

По счастью, существенные особенности этой культуры понять проще, чем детали ее истории. Наиболее очевидной представляется ее тесная связь с морем. Минойцы пользовались дарами моря точно так же, как другие народы пользовались благами своей собственной природной среды обитания. В результате появился обмен товарами и открытиями, что еще раз показывает, как может ускоряться развитие цивилизации там, где существует возможность взаимного обогащения. Минойцы наладили близкие связи с Сирией еще до 1550 года до н. э. и торговали с такими далекими землями на западе, как Сицилия, а возможно, и еще более отдаленными. Кто-то возил свои товары на Адриатическое побережье. Куда важнее было их проникновение в материковую Грецию. Минойцы могли проложить самый главный единственный маршрут, по которому товары и открытия древнейших цивилизаций попадали в Европу, еще не пережившую бронзового века. Некоторые критские товары начинают появляться в Египте во 2-м тысячелетии до н. э., и он служит основным внешним рынком сбыта этих товаров; в искусстве Нового царства заметно критское влияние. Как думают некоторые ученые, одно время в Кноссе жил даже некий египтянин, по-видимому находившийся там, чтобы следить за делами надежного предприятия, и утверждалось, будто минойцы на стороне египтян воевали против гиксосов. Критские вазы и металлические изделия обнаружены в нескольких местах на территории Малой Азии: эти предметы дошли до наших дней, но кое-кто утверждает, будто широкий спектр других продуктов – древесина, виноград, масло, деревянные, металлические вазы и даже опиум – поставлялся минойцами на материк. В обмен они приобретали металл в Малой Азии, алебастр в Египте, страусиные яйца в Ливии. То есть уже существовали сложные коммерческие отношения.

Наряду с развитым земледелием внешняя торговля придавала цивилизации значительную основательность, позволяющую на протяжении длительного периода времени восстанавливаться после стихийных бедствий, как это наглядно наблюдается на многократном восстановлении дворца в Кноссе. Минойские дворцы представляются непревзойденными реликвиями критской цивилизации, но и сами города построены очень толково, с тщательно продуманными сточными трубопроводами и коллекторами. Это технические достижения высокого уровня; раньше комплекс дворцов в Кноссе снабдили оборудованием для купания и отправления нужды, непревзойденным до наступления римских времен. Прочие достижения в области культуры были менее практичными: в изобразительном искусстве воплотилась минойская цивилизация в самом ее расцвете, и его произведения остаются самым наглядным наследием, повлиявшим через моря на цивилизацию Египта и Греции.

Археологи также представили свидетельства минойского религиозного мира, хотя многого почерпнуть из них нельзя, так как мы не располагаем письменными памятниками. У нас сложилось представление о богах и богинях, но трудно однозначно утверждать, какими были их полномочия. Не можем мы представить себе и их обряды, разве что отметить многочисленность жертвенных алтарей, святилищ на возвышенностях, наличие двуглавых топоров и очевидное сосредоточение минойских культов в женской фигуре (хотя секреты ее отношения к другим божествам остаются нераскрытыми). Возможно, она воспроизводит неолитическую фигуру плодородия, подобия которой появляются снова и снова как олицетворение женской чувственности: воплощением последней можно назвать богинь Астарту и Афродиту.

Политическое устройство этого общества просматривается неясно. Дворец служил не только резиденцией августейших особ, но и в известном смысле центром хозяйственной жизни – огромным лабазом, который вполне можно назвать венцом передовой формы обмена, основанной на перераспределении благ самим правителем. Вместе с тем дворец служил храмом, но в качестве крепости он не использовался. В поздние времена это был центр высокоорганизованной структуры, вдохновение которой, возможно, придавало азиатское направление; торговые люди должны были знать о существовании образованных империй Египта и Месопотамии. Одним из источников нашего знания о деятельности минойского правительства является огромная коллекция из тысяч табличек, представляющих собой его административные документы. Они указывают на существование жесткой иерархии и систематизированной администрации, но о ее практическом функционировании нам ничего не известно. Каким бы толковым это правительство ни было, единственный показатель, прочитывающийся в этих документах, говорит о главной его задаче: осуществление тщательного и продуманного надзора, немыслимого в более позднем греческом мире. Если проводить какие-либо аналогии, то снова напрашиваются азиатские империи и Египет.

Успешное вторжение с европейского материка само по себе представляется знаком того, что условия, в которых появление этой цивилизации стало возможным, начали рушиться в тревожные времена завершения бронзового века. Долгое время жители Крита не видели соперника, способного угрожать берегам их острова. Египтяне могли быть слишком заняты своими заботами; с севера и вовсе не могло нависать никакой опасности. Постепенно ситуация менялась. На материке уже наблюдалось новое движение, отличное от того, которое вызывали «индоевропейские» народы, уже многократно упоминавшиеся в нашем повествовании. Некоторые из них снова проникли на Крит после окончательного краха Кносса; они проявили себя успешными колонистами, освоившими низменные области и загнавшими минойцев с их захиревшей культурой в отдельные небольшие города, которые стали им убежищами, вследствие чего они исчезли со сцены всемирной истории.

Как ни странно, всего-то за 2 или 3 века до этого критская культура считалась господствующей в Греции, а сам Крит всегда представлялся в сознании греков загадочной землей, утраченной страной золотых грез.

Прямая передача достижений минойской культуры на материк происходила через первые ахейские народы (это название обычно присваивается древним племенам, говорившим на греческом языке), которые в XVIII и XVII веках до н. э. приходили в Аттику и Пелопоннес и образовывали там города и поселки. Они пришли на земли, население которых давно поддерживало контакт с Азией и уже внесло свой вклад в будущее, выдержав испытание символом греческой жизни в виде укрепления возвышенного места в городе, или акрополя. Только что прибывшие люди в культурном плане едва ли превосходили тех, кого они завоевали, хотя привели с собой лошадей и боевые колесницы. По сравнению с критянами они были варварами, не имевшими собственного искусства. Более осведомленные о роли насилия и войны в обществе, чем островитяне (несомненно, потому, что понятия не имели о защитных свойствах моря, зато прекрасно представляли опасность угрозы со стороны территории их собственной родины, с которой они пришли), незваные гости надежно укрепили свои города и настроили крепостей. Их цивилизацию отличал милитаристский стиль. Иногда они выбирали места, где в более поздние века возникали центры греческих городов-государств; среди них числятся Афины и Пилос. Они не были очень большими, в самом крупном насчитывалось до нескольких тысяч жителей. Один из ключевых центров находился в городе Микены, название которого присвоили цивилизации, в середине 2-го тысячелетия в конце концов распространившейся на всю Грецию бронзового века.

От этой цивилизации осталось несколько бесподобных реликвий, ведь она была очень богата золотом; находившаяся под мощным влиянием минойского искусства, она к тому же содействовала слиянию греческой культуры и культур коренных народов на материке. Организационная основа микенской культуры уходила корнями в патриархальные представления о добре и зле, но не только в них. Тяга к формализации бытия, обнаруженная в письменах на табличках из Кносса, а также из Пилоса, расположенного на западе Пелопоннеса, отнесенных приблизительно к 1200 году до н. э., свидетельствует о ветре перемен, дувшем с Крита в сторону материка. В каждом значимом городе правил свой царь. Царь в Микенах считался главным в сообществе воевод-землевладельцев, издольщиками и рабами которых были коренные островитяне, и, возможно, с самого начала он был главой своего рода федерации царей. Сохранилась хеттская дипломатическая переписка, свидетельствующая об определенной степени политического единства в микенской Греции. В табличках Пилоса обозначен тщательный надзор и контроль над жизнью общины, а также важные различия между чиновниками и, в более существенной степени, между рабом и свободным человеком. Нам не дано знать, что такие различия означали в реальности. Не так много нам известно и о хозяйственной жизни, лежащей в основе культуры, кроме того, что централизованное управление ею велось из царского двора, как это было на Крите.

Какой бы ни была материальная основа культуры, наиболее зримо представленной в Микенах, к 1400 году до н. э. она распространилась по всей материковой Греции и многим островам. Она представляла собой единое целое, хотя устойчивые различия греческого диалекта сохранились, и по ним отличали один народ от другого до классических времен. Микены пришли на смену критскому торговому владычеству в Средиземноморье и заняли там господствующее положение. Микенские купцы открыли торговые фактории в Леванте, и их уважали как носителей власти хеттские цари. Иногда микенские экспортные гончарные изделия вытесняли минойскую глиняную посуду, и даже сохранились примеры того, как за минойскими поселенцами следовали поселенцы микенские.

Микенская, если можно так выразиться, империя находилась на подъеме в XV и XIV веках до н. э. Некоторое время ей на пользу шла слабость Египта и дробление хеттской власти; пока великие державы ушли на второй план, этот небольшой народ, обогатившийся за счет торговли, занимал незаслуженно высокое место в окружающем мире. Микенские поселения возникли на побережье Малой Азии; торговля с другими азиатскими городами, особенно с Троей, расположенной у входа в Черное море, бурно развивалась. Но примерно с 1300 года до н. э. заметны некоторые признаки увядания. Одной из причин может показаться война; ахейцы в конце столетия захватили важные районы во время нашествия на Египет, а в наше время их набег, осуществленный около 1200 года до н. э. и увековеченный в эпосе как «Осада Трои», мы считаем великим. Тревожными предпосылками к этим событиям послужила серия династических мятежей в самих микенских городах.

На пороге стояли времена, которые можно назвать «темными веками» бассейна Эгейского моря, и они точно так же покрыты завесой тайны, как все, что происходило на Ближнем Востоке приблизительно в то же время. К моменту, когда пала Троя, новые вторжения варваров на территорию материковой Греции уже начались. В самом конце XIII века некоторые большие микенские центры подверглись разрушению, возможно, в результате землетрясения или вторжения врагов, и первая Греция раздробилась на не связанные между собой поселения. Микенская цивилизация перестала существовать, но население покинуло не все свои родные места, по крайней мере, кто-то там оставался. Около X века до н. э. вроде бы заметно оживление. В тогдашних легендах много говорится об одной конкретной группе переселенцев, названных дорийцами. Энергичные и храбрые, они остались в народной памяти как потомки Геракла. При всей опасности спора по поводу существования более поздних диалектов греческого языка у вполне определенных и компактных групп древних завоевателей, по традиции их относят к носителям дорийского языка, который сохранился до классической эпохи как диалект, а те группы поместили отдельно. В этом случае, как полагали ученые, традиция находила оправдание. Дорийские общины в Спарте и Аргосе, позже ставших городами-государствами, образовывались сами собой.

Но другие народы тоже помогали формированию новой цивилизации в то смутное время. Наибольших успехов добились те, кого позже определили как народ, говорящий на «ионическом» наречии греческого языка раннего Средневековья. Выходцы из Аттики (где Афины либо сохранились, либо ассимилировали захватчиков, которые пришли вслед за микенцами), они пустили корни на Кикладах и в Ионии, в настоящее время турецком побережье Эгейского моря. Здесь в качестве переселенцев и пиратов они захватили или основали города, если не на островах, то почти всегда на побережье или около него, которые в будущем превратились в города-государства народа-морехода. Часто места, которые они выбирали, оказывались уже занятыми микенцами. Иногда, в Смирне, например, они заняли место поселившихся здесь раньше греков.

Таким образом, складывается картина, в лучшем случае невразумительная, и по большому счету для ее восприятия сохранились только разрозненные доказательства. Однако из такой сумятицы постепенно снова должна появиться гармоничная цивилизация, существовавшая в Эгейском бассейне в бронзовом веке. Хотя сначала предстояло пережить века раскола и сепаратизма, нового периода провинциализма в космополитическом мире. Торговля едва дышала, а связи с Азией зачахли. Им на смену шло физическое переселение людей, иногда века требовались на то, чтобы сформировать новые устойчивые типы общин, однако вырисовывались зачатки будущего греческого мира.

Случился колоссальный откат в цивилизованной жизни, который должен напомнить нам о том, насколько хрупкой могла быть цивилизация в античные времена. Наиболее наглядным доказательством этой хрупкости стал мор, случившийся в 1100 и 1000 годах до н. э. Он принял настолько широкий размах и проявился с такой жестокостью, что некоторые ученые искали объяснения во внезапном катаклизме, проявившемся, возможно, в эпидемии чумы или изменении климата до такой степени, что сразу и кардинальным образом сократилась и без того небольшая пахотная территория на Балканах и склонах Эгейского побережья. Какой бы ни была причина, последствия случившегося можно наблюдать в отказе людей от изящества и высокого мастерства; прекратилась обработка твердых самоцветов, роспись фресок и изготовление тонких гончарных изделий. Культурная преемственность от пожилых к молодым могла существовать только в виде изустно передаваемых песен, мифов и религиозных представлений.

Это тревожное время очень скупо, смутно и неточно отражено в поэтических балладах, позже записанных как легенды в «Илиаде» и «Одиссее». Они включают сюжеты, передававшиеся на протяжении нескольких поколений в форме сказаний, происхождение которых лежит в традиции, практически современной событиям, излагаемым в них, хотя позже их приписали одному поэту – Гомеру. Как раз с тем, о чем сложены эти сказания, труднее всего согласиться; последнее время отмечается единодушие в том, что речь не может идти о микенских временах, тем более о том, что происходило сразу после них. Центральный эпизод «Илиады» с описанием штурма Трои не имеет ничего общего с реальностью, хотя в самом произведении автор мог рассказать о реальных действиях ахейцев по силовому урегулированию обстановки в Малой Азии. Верить остается разве что в скудную социальную и концептуальную информацию, содержащуюся в этом поэтическом произведении. Хотя Гомер передает впечатление о некоторой особой исключительности, признанной за микенским царем, речь идет о постмикенском бассейне Эгейского моря VIII века до н. э., когда по прошествии «темных веков» начинается возрождение. Перед нами предстает общество, возглавляемое военачальниками-варварами, а не правителями, распоряжающимися регулярными армиями или контролирующими бюрократию как монархи Азии. Гомеровские цари выглядят величайшими среди крупной знати, главами знатных семей, их признанная власть умеряется действительной властью практически равных им подданных и измеряется способностью навязать им свою волю; их жизнь представляется беспокойной и обременительной. В этих стихах лишь урывками освещается первобытное общество, все еще пребывающее в расстройстве, возможно, уже стабилизирующееся, но не настолько передовое, каким были Микены, и даже смутно не предвещающее того, чем предстоит стать Греции.

Новой цивилизации, которой суждено в конечном счете явиться из вековечной неразберихи, во многом помогло возобновление отношений с Востоком. Весьма важным представляется тот факт, что эллины (под этим названием захватчиков Греции стали отличать от их предшественников) расселились на островах и на Азиатском материке; они обеспечили множество точек соприкосновения культур двух разных миров. Но не только они одни служили поддержанию связи между Азией и Европой. Семена цивилизации постоянно переносили с места на место посредники всемирной истории в лице великих торговых народов.

Одному из них, принадлежащему еще одной группе мореходов, досталась долгая и беспокойная судьба, хотя не такая долгая, как гласит легенда об этом народе; финикийцы утверждали, будто они прибыли в город Тир около 2700 года до н. э. К данному утверждению можно относиться точно так же, как к происхождению царей дорийцев от Геракла. Как бы то ни было, но в XX веке до н. э. они уже обосновались на побережье современного Ливана, а египтяне начали получать от них деловую древесину кедра. Финикийцы принадлежали к семье семитских народов. По примеру арабов Красного моря они занялись мореходством, потому что географически им было выгоднее осваивать морские просторы, чем материковое бездорожье. В конце концов они обжили узкую прибрежную полосу, служившую историческим каналом общения между Африкой и Азией. Позади них находилось нищее захолустье земледельческих районов, изрезанное холмами, сбегающими с гор до моря таким образом, что объединить прибрежные районы не получалось. Существовали параллели с судьбой более поздних греческих государств, тяготевших к морю при сходных обстоятельствах, и в каждом случае у их правителей получалась не просто торговля, но и колонизация.

При слабости в военном отношении финикийцев (находились поочередно под властью иудеев, египтян и хеттов) не может быть полностью случайным то, что они появляются из исторической тени только после окончания великих дней Египта, Микен и хеттской империи. К тому же их процветание наступало в условиях ослабления и других народов. Как раз после X века до н. э., когда великая эпоха минойской торговли ушла в небытие, наступает золотой век финикийских городов Библоса, Тира и Сидона. Их тогдашнее значение находим в библейском тексте об участии финикийцев в строительстве храма Соломона; «И я буду давать тебе плату за рабов твоих, какую ты назначишь; ибо ты знаешь, – говорит Соломон, – что у нас нет людей, которые умели бы рубить дерева так, как Сидоняне» (3 Цар., 5: 6). Древние летописцы часто обращали внимание на репутацию финикийцев как торговцев и колонистов.

Они были первыми мореходами, рискнувшими выйти из Средиземноморья в Атлантику для осуществления торговли вдоль побережий. Обладавшие навыками мореплавания на дальние расстояния, они могли позволить себе предпринять экспедиции, о которых представители других народов не решались даже мечтать.

Они к тому же располагали пользующимися спросом товарами на продажу, поэтому им приходилось развивать навыки, необходимые для торговли с доставкой товаров на дальние расстояния. Их краски издавна пользовались широкой известностью, к тому же финикийцы поставляли на внешний рынок текстиль, древесину, стекло и рабов. Несомненно торговые запросы стимулировали изобретательность финикийцев; как раз в Библосе (от названия которого греки могли позаимствовать слово для обозначения названия книги) придумали алфавит, позже адаптированный греками. Так совершен был великий шаг, благодаря которому появилась возможность более широкого распространения грамоты. Однако никакой яркой финикийской литературы до наших дней не дошло, хотя в финикийском искусстве прослеживается тенденция к отображению роли этого народа как посредника, заимствовавшего и копировавшего азиатские и египетские творческие образцы, предположительно, ради удовлетворения потребностей своих клиентов.

Главным делом финикийцев считалась торговля, и сначала для ее ведения заморских поселений не требовалось. Потом все больше их представителей стало появляться в поселениях или факториях, иногда открывавшихся там, где еще до них торговлей занимались микенцы. Самые удаленные фактории находились по ту сторону входа в Средиземное море, где на территории Кадиса и Могадора (современного Эс-Сувейра в Марокко) финикийцы основали Гадир, через который можно было налаживать торговлю из Средиземноморья в Атлантику, а также обеспечивать поставки серебра и олова. В результате на побережье Средиземного моря появилось приблизительно 25 таких портов, первый из которых открыли на Кипре в Китионе (современная Ларнака) в конце IX века до н. э. Иногда поселения финикийцев образовывались на местах прежних финикийских факторий, например на Сицилии.

Эти колонии могли появиться в период обострения проблем, свалившихся на финикийские города-государства после утраты самостоятельности в начале 1-го тысячелетия. Сидон сравняли с землей в VII веке, а дочерей царя Тира отправили в гарем ассирийского владыки Ашурбанипала. После этого от Финикии остались только ее поселения, разбросанные по Средиземноморью и сохранившиеся кое-где еще. Однако их учреждение к тому же может служить отражением беспокойства финикийцев по поводу некой волны греческой колонизации на западе, угрожавшей срывом поставок металлов, в частности, британского олова и испанского серебра. Таким опасением можно объяснить основание финикийцами веком раньше города Карфагена; ему предназначалась роль престола власти, причем гораздо более внушительной, чем власть в Тире и Сидоне за все времена, и продолжилось учреждение собственной финикийской череды поселений. Финикия продолжала существовать еще очень долго после ее формального сокрушения.

Финикийцы вошли в историю в качестве одних из главных распространителей своей цивилизации, но, волей-неволей, наряду с ними следует назвать других: микенцев за их вклад в распространение культуры и эллинов за побуждение к движению этнического мира бассейна Эгейского моря. Роль критян еще более велика; настоящие творцы, они не просто заимствовали достижения великих устоявшихся центров культуры, а переиначивали эти заимствования, а потом давали им вторую жизнь. Эти народы способствовали стремительным переменам мира. Одним важным побочным эффектом, о котором пока говорилось очень мало, следует назвать побуждение к развитию народов континентальной Европы. В поиске полезных ископаемых искатели и старатели медленно продвигались все глубже в неизведанное пространство Европы. Уже во 2-м тысячелетии появляются первые признаки сложного будущего континента; бусинки, найденные в Микенах, изготовили в Британии из балтийского янтаря. Торговля всегда медленно приносила плоды, но они были весомы: ничего не оставалось от уединения, менялись отношения одних народов с другими, придавая миру в целом новые очертания. Но не станем связывать это с перемешиванием содержимого этнического котла бассейна Эгейского моря, и оставим в покое бурную историю Азиатского материка, исчислявшуюся со 2-го тысячелетия до н. э.

На протяжении около 800 лет, приблизительно после окончания времени Кносса, история Ближнего Востока действительно выглядит очень запутанной, если взглянуть на нее во всемирном масштабе. В это время продолжались споры по поводу распоряжения растущим богатством предельно точно определившегося земледельческого района древнего мира; появлявшиеся и пропадавшие империи не могли найти ресурсы в пустынных и степных районах на границах Ближнего Востока, обусловливающие их покорение, и в судьбе этих империй трудно найти какую-либо непрерывную нить. Захватчики стремительно сменяли друг друга, некоторые из них оставляли после себя новые общины, другие – создавали новые учреждения взамен утраченных. Такие быстрые перемены едва ли осознавались участниками этих случайно и неожиданно происходивших событий, когда, например, сжигали их дома, насиловали жен и дочерей, сыновей уводили в рабство или когда все случалось без такого кровавого драматизма, и они обнаруживали, что новый губернатор назначает повышенные поборы.

На материковой части неприкаянные народы забредали в области, где имелись сложившиеся центры управления и проживания, действенные и испытанные временем политические структуры, а также многочисленные иерархии специалистов в сфере администрации, религии и науки. Поэтому с приходом новых народов стиралось не так много из ранее достигнутого, как это случилось в бассейне Эгейского моря. Другим усмирявшим фактором служил контакт, который многие варвары уже наладили с представителями цивилизации в этом регионе. Пришельцам хотелось не разрушать цивилизацию, а самим пользоваться ее плодами. В силу этих двух факторов в конечном счете случилось распространение цивилизации вширь и вглубь, а также укрепление тенденции космополитизма на протяженном и сложном, но цивилизованном и взаимосвязанном Ближнем Востоке.

История начинается в глубокой древности, где-то ближе к началу XX века до н. э., с момента вторжения хеттов на территорию Малой Азии. Они представляли собой новый вид людей на Ближнем Востоке, то есть индоевропейцев, прибывавших из западной евразийской степи, отличавшихся языком и культурой. Но они были далеко не примитивными варварами. У них имелась правовая система, и они впитали многое из того, что мог дать Вавилон. Хетты пользовались фактической монополией на железо в Азии; такая монополия играла большую роль не только в земледелии, но и наряду с их мастерством в фортификации и изготовлении боевых колесниц давала хеттам военное превосходство, ставшее бедствием для Египта и Месопотамии. Набег, в результате которого потерпел поражение Вавилон около 1590 года до н. э., стал высшим достижением первой хеттской империи. Затем наступил черед заката и забвения.

Позже, уже в первой половине XIV века, пришло время возрождения хеттской власти. При этой второй, еще более великолепной эпохе случилось так, что господство хеттов простерлось от берегов Средиземного моря до Персидского залива. Они доминировали над всем Плодородным полумесяцем, кроме Египта, и успешно бросали вызов даже этой великой военной державе, одновременно практически непрерывно находясь в состоянии войны с микенцами. Но, как все остальные империи, она рухнула приблизительно через 100 лет, ее конец наступил около 1200 года до н. э. Просматривается близость по времени, которую кое-кто считает слишком явной, чтобы говорить о каком-либо совпадении между крахом хеттской державы и набегами «народов моря», описанными в египетских летописях. Конкретными победителями хеттов были люди из Фракии, называвшиеся фригийцами, и принадлежали они к еще одной индоевропейской группе племен, которая позже окажет значительное влияние на греческую культуру.

Еще одним показателем великого перемещения человеческих масс в данную эпоху следует назвать переселение «народов моря». Оснащенные железным вооружением с начала XII века до н. э., они совершали набеги на материковую часть Средиземноморского бассейна и разоряли города сирийцев и левантийцев. Некоторые из них могли быть «беженцами» из микенских городов, перебравшимися сначала на архипелаг Додеканес, а затем на остров Кипр. Одна их группа – филистимляне – осели в Ханаане около 1175 года до н. э., и напоминанием о них служит современное название Палестины, образованное от имени данного племени. Но главными жертвами «народов моря» стали египтяне. Наподобие викингов северных морей, 2 тысячи лет спустя прибывавшие морем захватчики и налетчики снова и снова высаживались в дельте Нила, не смущаясь эпизодическими поражениями, однажды даже отобрав контроль над этой территорией у фараона. Египет переживал напряженное время. В начале XI века до н. э. он распался на две части, на которые претендовали правители двух царств. «Народы моря» были не единственными врагами; однажды в дельте Нила появился ливийский флот, но набег его пехоты египтяне смогли отразить. Ситуация у Нубийской границы на юге все еще оставалась спокойной, но около 1000 года до н. э. на территории Судана появилось самостоятельное царство, позже доставлявшее большие неприятности соседям. Приливная волна варварских народов смывала на своем пути старые структуры Ближнего Востока точно так же, как сгубила микенскую Грецию.

События развивались настолько стремительно и непредсказуемо, что всем стало ясно: наступила эпоха слишком сложная и туманная для прямолинейного изложения ее сути. К счастью, очень скоро появляются две путеводные нити сквозь этот сумбур. Одна из них снова выводит нас на уже избитую тему, касающуюся продолжения месопотамской традиции, вступившей в последнюю фазу. Вторая представляется достаточно новой. Все начинается с события, точное время которого установить не удается, зато нам известно о нем только лишь через традицию, описанную несколько веков спустя, но оно могло случиться во времена испытаний, выпавших на долю египтян по вине «народов моря». Как бы и когда это событие ни случилось, но поворотный момент в мировой истории приходится на исход из Египта народа, который египтяне назвали иудеями, а позже во всем мире стали называть евреями.

Для многих на протяжении долгих веков история человечества до появления христианства была историей евреев и того, что они излагали в виде истории других народов. Обе эти истории записаны в книгах под названием Ветхий Завет, служащих Священными Писаниями еврейского народа, впоследствии распространенными по всему миру на многих языках заботами христианских миссионеров и изобретателями печатного станка. Евреи стали первым народом, достигшим отвлеченного понятия Бога и запретившим изображение его лика. Ни один народ не оказал великого исторического воздействия, располагая таким относительно незначительным происхождением и ресурсами. Причем его происхождение представляется на самом деле столь незначительным, что сомнения в нем не развеяны до сих пор.

Происхождение евреев прослеживается среди семитских кочевых племен Аравии, доисторическое и историческое стремление которых состояло в проникновении в земли побогаче Плодородного полумесяца, расположенного ближе всего к их изначальной родине. Первая стадия их существования, в которой просматривается история евреев, представляется в виде эпохи патриархов, традиции которых воплощены в библейских сюжетах, посвященных Аврааму, Исааку и Иакову. О серьезных основаниях для отрицания фактического существования мужчин, от которых пошли эти гигантские и легендарные фигуры, говорить не приходится. И если они существовали на самом деле, то было это приблизительно в 1800 году до н. э., а их судьба связана с неразберихой, наступившей после разрушения Ура.

В Библии говорится, что Авраам пришел из Ура в Ханаан; с этим утверждением вполне можно согласиться, так как оно не вступает в противоречие с тем, что мы знаем о расселении аморитов и других племен, случившемся в следующие 400 лет. Те из них, кого запомнили как потомков Авраама, в конечном счете получили известность как «иудеи» в значении этого слова «странник», которое не появляется в египетских письмах и надписях раньше XIV или XIII века до н. э. А ведь к тому времени они давно осели в Ханаане.

Именно как жители Ханаана народ Авраама впервые упоминается в Библии. Они предстают перед нами в образе овцеводов, организованных по родоплеменному признаку, неуживчивых в общении с соседями и родственниками, когда дело касалось дележа колодцев и выпасов для скота, все еще склонных к продолжению скитаний по Ближнему Востоку из-за засухи и голода. Одна из их групп, как нас уверяют, могла отправиться в Египет в начале XVII века до н. э.; в Библии она появляется как семья Иакова.

По мере изложения сюжета в Ветхом Завете мы узнаем о великом сыне Иакова – Иосифе, поднявшемся до больших высот на фараоновой службе. В этом месте мы могли бы надеяться на помощь египетских летописей. Появляется предположение о том, что это произошло во время господства гиксосов, так как только периодом больших пертурбаций можно объяснить невероятное возвышение в египетской бюрократии инородца. Именно так все могло и быть, только вот никаких доказательств в подтверждение или опровержение библейской легенды не существует.

Нам до всех этих сомнений дела нет, и интереса ни для кого они не представляют, кроме разве что для дипломированных ученых. Зато большой интерес вызывают события, произошедшие 1000–3000 лет спустя.

Тогда судьбы целого мира зависели от христианской и исламской цивилизаций, корни которых лежат в духовной традиции крошечного, с трудом заметного семитского племени, на протяжении веков едва различимого правителями великих империй Месопотамии и Египта на фоне многочисленных точно таких же неприкаянных переселенцев. Так уже случилось, что иудеи так или иначе пришли к единственному в своем роде духовному прозрению.

Во всем мире древнего Ближнего Востока просматривается функционирование сил, самим своим существованием способствующих прибавлению привлекательности монотеистическим вероисповеданиям. Власть местных божеств можно было подвергнуть сомнению после размышлений о причинах мощных восстаний и стихийных бедствий, снова и снова проносившихся по региону вслед за крушением первой вавилонской империи. Религиозные нововведения Эхнатона и растущая напористость культа Мардука выглядели ответами на подобные вызовы обществу. При этом одни только иудеи и те, кто дошел до того, чтобы разделить их верования, смогли довести дело до некоторого момента перед наступлением VII века до н. э., когда многобожие и местничество уступили место последовательному и бескомпромиссному единобожию. На первой стадии очищения возобладало предположение о том, что народ Израиля (так стали называть потомков Иакова) пользовался исключительным покровительством племенного божества, бога-ревнителя Яхве, который заключил договор с избранным своим народом, пообещав вернуть его в Землю обетованную, то есть Ханаан, куда Яхве уже привел Авраама из Ура. И эта Земля обетованная вплоть до наших дней остается центром этнического притяжения евреев. Выполнение такого обещания стало для евреев идеей фикс. Народу Израиля пообещали, что за любым его деянием последует нечто, о чем он мечтает. Такая трактовка радикально отличалась от всего, что витало в духовной атмосфере Месопотамии или Египта.

По мере развития древнееврейской религии Яхве приобретал образ трансцендентного (непознаваемого) божества. «Господь в храме своем святом, престол господень на небесах», – говорится в псалме. Он создал все сущее, но сам существовал независимо от всего им содеянного в качестве вездесущего духа. «Куда пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего куда убегу?» – вопрошает псаломщик. К тому же еврейскую традицию от месопотамской отличала созидательная сила Яхве. Он представлялся народу Израиля тем, что позже описали в христианском вероучении «создателем всех вещей, кем все вещи созданы». Кроме того, он создал человека по своему образцу и подобию, причем как сподвижника, а не раба; человек послужил высшим пунктом и откровением его созидательной силы, существом, способным отличить добро от зла, точно так же, как сам Яхве. Наконец, человека пригласили в нравственный мир, образованный собственной природой Яхве. Только Он был носителем справедливости; выдуманные человеком законы могли отражать его волю, а могли и не отражать, но только Господь единолично выступал в роли творца права и справедливости.

Притом что библейское предание нельзя воспринимать буквально, к нему следует относиться с должным почтением как к нашему единственному свидетельству большой части еврейской истории. В нем содержится много из того, что может относиться к уже точно известному нам или предполагаться по другим источникам. Археология приходит на помощь историкам только с переселением иудеев в Ханаан. Повесть о завоевании, изложенная в Книге Иисуса Навина, подтверждается свидетельствами разрушения ханаанитянских городов в XIII веке до н. э. Наши знания о ханаанитянской культуре и религии также соответствуют рассказу в Библии о еврейской борьбе против местной обрядовой практики и вездесущего многобожия. На Палестину на протяжении XII века претендовали носители двух религиозных воззрений и два народа, и этот факт, разумеется, снова служит иллюстрацией краха египетской власти, так как такую важную область не могли оставить в распоряжении мелких семитских народов, если бы власть монарха оставалась непререкаемой. Теперь представляется вполне вероятным, что иудеи привлекли на свою сторону другие кочевые племена, ставшие пробным камнем союза на основе приверженности Яхве. После перехода на оседлый образ жизни, хотя между этими племенами возникали ссоры, они продолжали поклоняться Яхве, и это поклонение в течение некоторого времени служило единственной объединяющей их силой, так как единственный политический атрибут Израиля создало деление его на племена.

С возникновением в какой-то момент около 1000 года до н. э. иудейской монархии появляется принципиально новый властный атрибут в виде официальных пророков: пророк Самуил помазал на престол (фактически назначил) первого царя Израиля Саула и его преемника Давида. В период правления Саула, читаем мы в Библии, железного оружия у Израиля не было, так как филистимляне позаботились о том, чтобы не подвергать риску свое превосходство допущением иудеев к обладанию таким средством ведения войны. Как бы то ни было, евреи научились пользоваться железом у своих врагов; корни слов «нож» и «шлем» позаимствованы из языка филистимлян. Плужный лемех из железа еще не придумали, но, если бы эти орудия труда появились, их вполне могли перековать на мечи. Дело Саула унаследовал и завершил Давид. Из всех персонажей Ветхого Завета Давид представляется исключительно правдоподобным в силу приписанных ему достоинств и недостатков. В отсутствие археологических доказательств его реального существования Давид числится одним из виднейших героев мировой литературы, который на протяжении 2 тысячелетий служил примером для подражания всем монархам.

Тем не менее как раз сын и преемник Давида по имени Соломон оказался первым царем Израиля, заслужившим заметное международное признание. Он оснастил свое войско боевыми колесницами, предпринял экспедиции на юг против идумеев, заключил союз с Финикией и построил военный флот. Последовал период завоеваний и народного процветания. «Соломон владел всеми царствами от реки Евфрата до земли Филистимской и до пределов Египта… И жили Иуда и Израиль спокойно, каждый под виноградником своим и под смоковницею своею, от Дана до Вирсавии, во все дни Соломона» (3 Цар., 4: 21, 25). Царь Соломон пользовался возможностями, доступными слабому, когда великие находились в состоянии упадка; достижения Израиля при Соломоне служат очередным подтверждением упадка империй постарше, причем не меньшие успехи принадлежали таким теперь уже преданным забвению народам Сирии и Леванта, составлявшим политический мир, описанный в туманных сражениях, значащихся в Ветхом Завете.

Племенная религия успешно устояла перед изначальными угрозами засорения обрядами в честь плодородия и многобожием земледельцев, среди которых иудеи осели в Ханаане. В конечном счете Израиль останется в памяти народов не в силу великих свершений его царей, а благодаря нравственным правилам, провозглашенным его пророками. Они сформулировали связи религии с нравственностью, которые должны ставиться превыше всего не только в иудаизме, но также в христианстве и исламе. Эти пророки развили культ Яхве в поклонение единственному Богу, справедливому и милосердному, непреклонному в наказании греха, но готовому принять с распростертыми объятиями раскаявшегося грешника. Речь идет о кульминационном моменте в духовной культуре на Ближнем Востоке, точке, после которой религия больше не ограничивалась конкретной территорией или племенем. Иудейские пророки к тому же со всей непримиримостью выступили за ликвидацию социальной несправедливости. Амос, Исайя и Иеремия ради этой цели втайне от привилегированной касты духовенства обратились непосредственно к народу с осуждением бюрократического аппарата жрецов. Они объявили, что в глазах Бога все люди равны, что цари не имеют права делать все, что им заблагорассудится; они объявили моральный кодекс, который назвали данностью, неподвластной человеку.

Ассирийцы стерли Израиль с лица земли в 722 году до н. э., и в результате массового изгнания большинство еврейских племен исчезло из истории. Дольше всех продержалось Иудейское царство. Оно было компактнее других и находилось в стороне от путей, соединявших великие государства; но в 587 году до н. э. вавилоняне снесли стены и храм Иерусалима. Жителей Иудеи затем тоже подвергли изгнанию, многих из них увели в Вавилон, где они находились в «вавилонском плену». Этот период считается очень важным, так как именно тогда сформировался народ, которого теперь с полным на то основанием можно называть «евреями», то есть наследниками и носителями традиции, сохранившейся до наших дней и легко прослеживаемой в истории. Снова великие империи установили свою власть в Месопотамии и обеспечили ее цивилизации последнюю возможность для расцвета. Необходимые условия, благоприятные для появления еврейского государства, исчезли. Благо для евреев, что религия Иудейского царства послужила тогда гарантией сохранения их национальной самости, тоже, казалось бы, обреченной.

Со времени правления царя Хаммурапи народы месопотамской долины оказались в стесненном положении из-за наплыва переселенцев, прибывающих из-за рубежа. В течение долгого времени их теснили хетты и переселенцы из царства Миттани, но время от времени в Ассуре и Вавилоне правили и другие народы. А когда в положенное для того время власть хеттов тоже рухнула, Древняя Месопотамия на протяжении долгого времени оставалась вообще без какой-либо великой военной мощи. Союз агрессивных семитских племен, которых ученые называют арамеями и последователями древней традиции экспансии в сторону плодородных земель из пустыни, был неудобным и неуживчивым соседом ослабших царей Ассирии в течение около 200 лет – приблизительно столько же существуют Соединенные Штаты Америки. Хотя один из этих семитских народов назывался халдеями и поэтому впоследствии его имя ошибочно присвоили Вавилонии, этот народ никак не отметился в этом деле, кроме как послужил очередным доказательством хрупкости политической конструкции древнего мира.

Очертания только начинают восстанавливаться в суматохе событий IX века до н. э. после возрождения Месопотамии. В ту пору, читаем в Ветхом Завете, ассирийские армии снова двинулись войной на сирийское и еврейское царства. Ломая сопротивление, ассирийцы возвращались снова и снова, и они одержали победу. Это стало началом нового, важного и неприятного этапа ближневосточной истории. Шел процесс формирования новой ассирийской империи. В VIII веке она шла к своему апогею, и столица Ниневия, находившаяся выше по течению Тигра, построенная вместо древнего центра в Ассуре, занимает место в месопотамской истории, которое когда-то принадлежало Вавилону. Ассирийская империя объединялась на иных принципах, отличных от остальных великих империй; фундамент ее строился не на вассальной зависимости покоренных царей и системе данников. Наоборот, местных правителей упразднили и вместо них назначили губернаторов-ассирийцев. К тому же часто с насиженных мест изгоняли целые народы. Одним из характерных методов была массовая депортация; наглядными жертвами такой высылки считаются Десять исчезнувших колен Израилевых.

Ассирийская экспансия продвигалась вперед постоянными и сокрушительными победами. Величайшие достижения последовали в 729 году до н. э., когда перед ассирийцами пал Вавилон. В скором времени ассирийские армии разгромили Израиль, вступили на территорию Египта, его цари отступили в Верхний Египет, и дельта Нила досталась оккупанту. К тому времени пал Кипр, Киликия и Сирия сдались на милость победителю. В завершение в 646 году до н. э. ассирийцы покорили важную для себя часть земли Элама, царей которой запрягли в колесницу ассирийского завоевателя и заставили тянуть ее по улицам Ниневии. Последствия этих завоеваний представляли огромную важность для Ближнего Востока в целом. Впервые за пределы его территории распространялась общая стандартная система управления. Внутрь области двинули призывной контингент солдат и депортированное население, истощившее его местничество. В качестве языка межплеменного общения распространялся арамейский диалект. После ассирийской эпохи возникла возможность появления нового космополитизма.

Эта великая созидательная мощь увековечена в памятниках бесспорной выразительности. Царь Саргон II (правил 721–705 гг. до н. э.) в Хорсабаде под Ниневией построил величественный дворец, занявший 1,3 квадратных километра земли и украшенный скульптурным барельефом протяженностью больше 1,5 километра. Богатый и роскошный двор финансировался из доходов от завоеваний. Ашурбанипал (правил 668–626 гг. до н. э.) тоже оставил свои памятники (включая обелиски, вывезенные в Ниневию из Фив), но он был человеком, проявлявшим интерес к просвещению и памятникам древности, поэтому в память о нем осталась прекраснейшая реликвия – роскошная коллекция табличек, собранная им для своей библиотеки. В этой библиотеке оказались копии всего, что существовало в летописях и литературе Древней Месопотамии. Именно этим копиям мы обязаны львиной долей наших знаний о произведениях месопотамской литературы, среди них самый полный вариант «Сказания о Гильгамеше», переведенного с шумерского языка. Представления, служившие двигателем данной цивилизации, можно легко почерпнуть из литературы, а также из других источников. Частое изображение ассирийских царей в образе охотников позволяет оценить их как царей-воителей, отражает сознательную ассоциацию того или иного царя с легендарными покорителями природы, считавшимися героями далекого шумерского прошлого.

На каменных барельефах, посвященных великим делам ассирийских царей, также повторяется, пусть однообразно, еще одно предание – предание об ограблении, порабощении, казнях на кольях, пытках и окончательном массовом переселении народов. Ассирийская империя строилась на жестоком фундаменте покорения и устрашения других народов. Возможность для этого появилась после создания мощнейшей армии того времени. Формировавшаяся на принципе воинской повинности всех подходящих мужчин и оснащенная железным оружием, эта армия к тому же располагала осадной техникой, способной разрушать до тех пор неприступные стены, и даже закованной в доспехи конницей. Ассирийская армия представляла собой объединение всех существовавших на то время родов войск, действия которых тщательно согласовывались. Возможно, к тому же ее ратники отличались особым религиозным рвением. Изображение бога Ашшура появляется на картинах над армиями, вступающими в сражение, и ему цари докладывают о победах над неверными.

Ассирийская империя пережила стремительный взлет, а потом исчезла. По причине того, что современный нам британский историк Поль Кеннеди назвал «имперской чрезмерной протяженностью территории», их цари позволили себе возложить слишком тяжкое бремя на ассирийское население. Через год после кончины Ашурбанипала началось разрушение его империи, и первым предвестником послужил мятеж в Вавилоне. Поддержку мятежникам оказали халдеи, а также великий новый сосед – мидяне, теперь считающиеся ведущим иранским народом. Их выход на арену истории в качестве главной державы ознаменовал важные изменения. Жители Мидии до того времени отвлекались на отражение еще одной волны вторжения варваров, пришедших с севера, то есть скифов, двигавшихся на Иран с Кавказа (и одновременно вдоль берега Черного моря на Европу). Главной их силой была легкая кавалерия, вооруженная луками для стрельбы с седла, и первый крупный прорыв этой новой силы в Западную Азию во всемирной истории совершили кочевые народы как раз из Центральной Азии. Когда скифы и жители Мидии объединили свои силы, они опрокинули армию Ассирии, вернув Вавилону его независимость; Ассирия покидает историю после разграбления Ниневии жителями Мидии в 612 году до н. э.

В результате этой благотворной грозы у вавилонского царя Навуходоносора появился шанс предоставить месопотамской цивилизации возможность пережить вторую молодость. Он объединил последнюю вавилонскую империю, которая больше всего остального владела воображением потомков. Она простиралась от Суэца, Красного моря и Сирии через границу Месопотамии и древнее королевство Элам (в то время управляемое мелкой иранской династией, названной Ахеменидами). Кроме всего прочего Навуходоносор запомнился как великий завоеватель, в 587 году до н. э. после еврейского восстания разрушивший Иерусалим и взявший в полон племена Иудейского царства. Он использовал их точно так же, как остальных пленников, на работах по украшению его столицы, «висячие сады» или террасы которой вошли в историю как одно из Семи чудес света. Ворота Иштар, которыми до сих пор можно любоваться в Пергамском музее Берлина, дают понятие об их величии. Навуходоносор считается величайшим царем своего времени, быть может, даже за все времена до его восшествия на престол.

Слава этой империи, которая находилась в зените, сходилась на культе Мардука. На великом Новогоднем празднике, отмечавшемся каждый год, все месопотамские боги – идолы и статуи провинциальных алтарей – свозились вниз по рекам и каналам на великий совет к Мардуку в его храм и для подтверждения его превосходства над всеми. Перенесенных в сопровождении процессий по пути протяженностью 1,2 километра (говорят, по самой величественной улице древности) или выгруженных на пристани Евфрата рядом с храмом, их доставляли к изваянию бога (два века спустя Геродот сообщил, что статую изготовили из двух с четвертью тонн золота). Конечно же он преувеличивал, но данное изваяние на самом деле выглядело внушительно. Потом боги обсуждали судьбы целого мира, центром которого служил этот храм, и определяли их на предстоящий год. Таким манером в богословии отражалась политическая действительность. Такое воспроизведение драмы сотворения мира служило подтверждением беспредельной власти Мардука, а также подтверждением абсолютной монархии Вавилона. Царь отвечал за обеспечение установленного порядка в мире и обладал полномочиями на это.

Так наступил последний период расцвета месопотамской традиции, закат которого уже вырисовывался на пороге. Преемники Навуходоносора теряли одну провинцию за другой. Потом настал черед вторжения в 539 году до н. э. новых завоевателей с востока – персов во главе с Ахеменидами. Переход от мирского великолепия и блеска к разрухе случился очень быстро. В Книге пророка Даниила все события суммируются в великолепной заключительной сцене пира Валтасара. «В ту же самую ночь, – читаем мы, – Валтасар, царь Халдейский, был убит, и Дарий Мидянин принял царство, будучи шестидесяти двух лет» (Книга пророка Даниила, гл. 5: Дан 30–31). К сожалению, этот рассказ написали 300 лет спустя, и все происходило несколько иначе. Валтасар не приходился Навуходоносору ни сыном, ни преемником, как это обозначено в Книге пророка Даниила, и царя, взявшего Вавилон, звали Кир. Как бы там ни было, такая выразительность еврейской традиции несет свою драматическую и субъективную правду. Поскольку в истории древности наступил поворотный момент – это и есть он. Независимой месопотамской традиции, идущей от шумеров, наступил конец. Мы оказались на пороге нового мира. Итог старому миру торжествующе подведен в Книге пророка Исайи, в которой Кир появляется как освободитель евреев: «Сиди в безмолвии, во тьме сокройся, дочь халдеев, владычицей царей тебя уже не назовут!» (Книга пророка Исайи, гл. 47: Дан 5).




5

Начало цивилизации Южной Азии


К середине 3-го тысячелетия до н. э. в Индии сформировались основы роскошной и прочной культурной традиции, которым суждено было пережить культурные традиции Месопотамии и Египта, а также обрести огромную сферу влияния. Даже сейчас Древнюю Индию все еще можно посмотреть и пощупать в прямом смысле этого слова через сохранившуюся практически в первозданном виде индийскую литературу, религию и обычаи. Судьбы миллионов человек все еще определяются кастовой системой, основные пределы которой сформировались около X века до н. э. У деревенских алтарей индийцы до сих пор молятся богам и богиням, поклонение которым началось еще в период неолита.

Получается так, что каким-то немыслимым образом Древняя Индия дошла до наших дней, чего не случилось с остальными древнейшими цивилизациями. Но даже при всех многочисленных примерах консерватизма индийской жизни на полуострове Индостан можно встретить к тому же еще массу явлений. По его территории пролегли великие пути мыслительной и культурной деятельности, и оттуда их плоды расходились по всему свету. При всем громадном разнообразии индийской жизни всецело понять ее не составляет труда в силу масштаба и множественности оформления. Данный субконтинент, в конце-то концов, по размеру не уступает Европе, и его делят на области, четко различающиеся климатом, ландшафтом и растительным миром.

На его севере сложились системы долин двух великих рек Инд и Ганг; между ними простираются пустыня и безводные равнины, а на юге раскинулось высокогорье Декан, густо поросшее лесами. Ко времени появления письменной истории в Индии уже существовало предельно сложное расовое разделение: ученые называют шесть главных этнических групп, говорящих на многих языках, преобладающими из которых считаются индоевропейские и дравидские наречия. Позже должны были прибыть многие новые группы переселенцев, привлеченных на субконтинент изобильными для земледелия условиями Индии и обретших в ее обществе свой новый дом. Из-за всего этого разнообразия трудно сосредоточить внимание на чем-то одном.

Все же присущее индийской истории единство заключается в способности индийского общества к поглощению и преобразованию сил, вливающихся в него извне. Эта способность служит путеводной нитью, направляющей нас в условиях пестрой и неясной информации о ранних этапах индийской истории, известных по находкам археологов и притчам, долгое время передававшимся только из уст в уста. Основу всего следует искать еще в одном факте: значительной степени обособленности Индии от внешнего мира в силу географических особенностей. Вопреки огромному размеру территории Индии и ее разнообразию до тех пор, пока в XVI–XVII веках н. э. европейцы не начали осваивать океанские просторы, индийцам очень редко приходилось отражать вторжения чужих народов, и, как правило, без особого успеха. С севера и северо-запада Индия отгорожена от врагов грядой одних из самых высоких в мире гор; на востоке пролегает пояс непроходимых джунглей. Низинные две стороны большого треугольника субконтинента Индостан открыты огромному пространству Индийского океана. Такое естественное положение не только направляло и ограничивало связь индийцев с внешним миром; оно к тому же создавало в Индии своеобразный климат. Большая часть Индии лежит за пределами тропического пояса, но при этом ее климат считается тропическим. Горы сдерживают лютые ветры из Центральной Азии; протяженные побережья открываются настежь напитанным влагой дождевым облакам, набегающим со стороны океанов и не способным преодолеть северные горные кряжи. Климатическими часами служит ежегодный муссон, приносящий ливни в самые жаркие месяцы года. Этот муссон до сих пор служит центральной опорой аграрного хозяйства.

Постоянно в известной мере огражденная от внешних сил, пусть даже до наступления новейших времен, северо-западная граница Индии все-таки больше открыта для внешнего мира, чем остальные ее рубежи. Белуджистан и пограничные горные перевалы служили самыми главными зонами столкновения Индии с другими народами на протяжении всей истории до самого VII века н. э.; в цивилизованные времена даже контакты Индии с Китаем были сначала установлены этим окольным маршрутом (хотя он составляет не совсем кольцо, как представляется из знакомой всем проекции, предложенной Меркатором). Временами эта северо-западная область попадала под непосредственное влияние иноземцев, которое представляется предположительным, когда мы размышляем над первыми индийскими цивилизациями; об их возникновении нам известно совсем немного, но мы знаем, что предшествовали им цивилизации Шумера и Египта. В месопотамских летописях времен Саргона I Аккадского сообщается о контактах с народом далекой страны Мелухха, которая, как считают ученые, находилась в долине Инда, аллювиальные равнины которой образовывали первую естественную область, куда попадали путешественники, как только прибывали в Индию. Именно в этой богатой, густо поросшей лесами сельской местности появились первые индийские цивилизации в то время, когда дальше на западе в качестве рычагов истории пришли в движение массы индоевропейских народов. Стимулов к появлению индийской цивилизации можно отыскать сразу несколько.

Имеющиеся свидетельства к тому же указывают на то, что земледелие пришло в Индию позже, чем на Ближний Восток. Его на этом субконтиненте сначала можно отследить в северо-западном углу. Существуют археологические доказательства появления земледелия в Белуджистане около 6 тысяч лет до н. э. Три тысячи лет спустя появляются признаки оседлой жизни на аллювиальных равнинах Индии, то есть процесс идет параллельно с эволюцией остальных направлений культуры долин рек. Археологам начинает попадаться глиняная посуда, изготовленная на гончарном круге, и медные орудия. Все признаки указывают на постепенное наращивание плотности земледельческих поселений, пока не появляется полноценная цивилизация, как это случилось в Египте и Шумере. Но не стоит отвергать возможность прямого месопотамского влияния, и, наконец, представляется как минимум разумным предположение о том, что будущее Индии формировали уже новые народы, прибывавшие с севера. В поддержку такого предположения можно привести сложный расовый состав населения Индии в самой глубокой древности, но однозначно настаивать на нем было бы опрометчиво.

Когда наконец-то появляются бесспорные доказательства цивилизованной жизни, изменения выглядят потрясающими. Один ученый назвал их «культурным взрывом». Все, вполне вероятно, заключалось в одном решающем шаге в сфере технической эволюции – изобретении обожженного кирпича (в отличие от высушенного на солнце глинобитного кирпича из Месопотамии), сделавшем возможным регулирование паводкового стока в речной долине, где природный камень было не найти. Каким бы на самом деле ни был этот процесс, в результате появилась замечательная цивилизация, раскинувшаяся на четверти с лишним миллиона квадратных миль долины Инда, что больше площади, занимаемой цивилизациями шумер или египтян.

Кто-то называет цивилизацию реки Инд «хараппской» в честь одного из крупнейших городов – Хараппы, стоящего на притоке Инда. Можно назвать еще одно такое место – город Мохенджо-Даро; известны также три других места. Там жили люди, отличавшиеся высокой организацией общины и способные выполнять тщательно организованные коллективные работы в объемах, сопоставимых с выполнявшимися в Египте и Месопотамии. В городах оборудовали крупные зернохранилища, на значительных территориях внедрили единый стандарт мер и весов. Ясно, что высокоразвитая культура возникла уже к 2600 году до н. э., и она около 600 лет просуществовала с незначительными изменениями, а потом, во 2-м тысячелетии до н. э., пошла на спад.

В каждом из двух городов, представляющихся ее величайшими памятниками, могло проживать больше 30 тысяч человек. Такая многочисленность городского населения характеризуется высокой степенью развития земледелия, за счет которого оно существовало; эта область в те времена была далеко не засушливой зоной, какой стала позже. Территории городов Мохенджо-Даро и Хараппы ограничивались 3 и 4 километрами по эллипсу, а однородность и сложность их застройки свидетельствуют об очень высоком уровне административного и организационного таланта индийцев. Каждый из городов делился на цитадель и жилой район; улицы жилой застройки формировались в виде прямоугольной в плане сетки, а дома строились из кирпичей стандартизированных размеров. Тщательно продуманные и отвечающие своему предназначению системы отвода стоков и внутренняя планировка зданий обнаруживают большую заботу об обеспечении санитарного состояния горожан и чистоты среды их обитания; на некоторых улицах Хараппы почти в каждом доме оборудована ванная комната. Не требуется большой фантазии, чтобы увидеть в такой заботе о чистоте первые проявления устойчивой особенности индийской религии, состоящей в купании и ритуальных очищениях, исключительно важных и для нынешних индуистов.

Жители этих древних городов занимались самыми разными делами, и хозяйственная их жизнь представляется весьма сложной. По наличию крупной верфи, связанной с морем каналом протяженностью без малого 2 километра у города Лотхал, расположенного в 640 километрах к югу от Мохенджо-Даро, напрашивается предположение о важности внешних обменов через Персидский залив с далекими северными землями, такими как Месопотамия. В городах хараппской цивилизации сохранились свидетельства существования ремесленников узкой специализации, получавших нужные им материалы из самых разных мест, а потом отправлявших свои товары во все концы света. При этой цивилизации люди уже пользовались хлопчатобумажной тканью (первой, существование которой мы можем подтвердить надежными доказательствами), и ее было достаточно много, чтобы заворачивать в нее партии товаров на вывоз, упаковочную веревку которых снабжали печатями, обнаруженными в Лотхале. Эти печати служат одним из доказательств существования хараппской грамоты; подтвердить ее можно с помощью нескольких надписей на осколках глиняной посуды, и это все, что представляется первыми следами индийской письменности. Печати, которых сохранилось около 2,5 тысячи штук, дают нам ясное представление о воззрениях индийцев времен хараппской цивилизации. Пиктограммы на этих печатях читаются справа налево. На них часто появляются изображения зверей, представлены шесть сезонов, на которые делился год. Многие «слова» на печатях остаются непрочитанными, но теперь хотя бы кажется вероятным то, что они относятся к языку, родственному дравидским диалектам, все еще использующимся в южной Индии.

Представления и приемы из Инда распространяются по всему Синду и Пенджабу, а также дальше вниз по западному побережью Гуджарата. Этот процесс занял века, и картина, обнаруженная археологами (некоторые места теперь погрузились на дно моря), выглядит слишком запутанной для воссоздания некоего последовательного образа. Однако влияние этой культуры не сказалось в долине Ганга, где располагалась еще одна обширная богатая илистыми отложениями область, в которой могла жить значительная часть населения, и на юго-восток. Там развивались иные культурные процессы, но от них не осталось ничего, столь же захватывающего воображение. Некоторые элементы культуры Индии должны были происходить из других источников; кое-где проявляются следы китайского влияния. Но однозначно об этом судить сложно. Рис, например, начали выращивать на территории Индии в долине Ганга, но мы не знаем, откуда его туда завезли. Одно из предположений заключается в том, что он как-то попал из Китая или Юго-Восточной Азии, на побережьях которой рис культивировали приблизительно с 3000 года до н. э. Две тысячи лет спустя эта главная составляющая питания индийцев распространилась практически по всему северу страны.








Не дано нам знать и причину упадка первых древнейших индийских цивилизаций, хотя время их кончины приблизительно можно назвать. Неустойчивое равновесие земледелия на берегах Инда могло нарушиться из-за разрушительных наводнений на этой реке или в результате не поддающегося контролю изменения ее русла. Леса могли истребить местные жители, вырубившие деревья на дрова для печей, в которых обжигался кирпич, необходимый для строительных работ в Хараппе. Свою роль могли сыграть и другие неизвестные нам пагубные для людей факторы. Скелеты людей, предположительно прямо на месте их гибели, найдены на улицах Мохенджо-Даро. Хараппская цивилизация в долине Инда могла погибнуть около 1750 года до н. э., и все поразительно совпадает по времени с нашествием в индийскую историю одной из ее великих созидательных сил, то есть вторжением «арийцев». Однако ученые отказываются проявить благосклонность к мнению о том, что захватчики разрушили индийские города речных долин. Возможно, пришельцы вступили на землю, уже полностью истощенную чрезмерной эксплуатацией и естественными неполадками.

Строго говоря, слово «ариец» относится к лингвистическим терминам, как «индоевропеец». Как бы там ни было, оно привычно и удобно использовалось для обозначения одной группы тех народов, переселение которых придает мощнейшую динамику древней истории в других частях Старого Света после 2000 года до н. э. Приблизительно в то же время, когда другие индоевропейцы прибывали в Иран, приблизительно около 1750 года до н. э., большой поток иноземцев стал поступать в Индию с Гиндукуша. На протяжении нескольких веков волны этих переселенцев проникали все глубже в долину Инда, на территорию Пенджаба и в конечном счете достигли верховий Ганга. Они не вытеснили полностью коренные народы, хотя цивилизация долины Инда прекратила свое существование. Несомненно, прибытие арийцев отмечено большим насилием, так как они были воинами и кочевниками, оснащенными бронзовым оружием, конницей и боевыми колесницами. Но они осели, и обнаружено множество свидетельств того, что местное население осталось вместе с ними, поддерживая собственные верования и стиль жизни. Можно привести массу археологических доказательств встраивания хараппской культуры в культуру, возникшую позднее. Что бы по этому поводу ни говорили, мы имеем дело с древнейшим примером ассимиляции культур, которой всегда отличалось индийское общество, и она всегда в конечном счете лежала в основе редкой способности классического индуизма приспосабливаться к всевозможным обстоятельствам.

Представляется предельно ясным то, что арийцы не удосужились принести в Индию культуру, настолько же передовую, какой была культура Хараппы. Все это напоминает ситуацию с переселением индоевропейцев в бассейн Эгейского моря. Например, исчезает письменность, и она не возвращается до середины 1-го тысячелетия до н. э.; города тоже придется создавать заново, и тем, которые нам удается обнаружить, очень недостает элегантности и упорядоченности городов долины Инда предыдушего периода истории. Более того, арийцы явно не торопясь отказывались от своих пасторальных привычек скотоводов и приспосабливались к земледельческому быту, разбредаясь на восток и юг из районов, где они первоначально осели в больших деревнях. Прошли столетия. Только с приходом в быт железа завершился этот процесс и заселилась долина Ганга; железные орудия облегчали задачу обработки земли. Между тем, вместе с этим физическим открытием северных равнин, захватчики сделали два решающих вклада в индийскую историю, в ее религиозные и общественные институции.

Арийцы заложили фундамент религии, ставшей душой индийской цивилизации. Стержнем ее служит идея жертвенности; стадию сотворения, до которой дошли боги в самом начале времен, необходимо повторять до бесконечности через жертвоприношение. Важная роль принадлежит богу огня Агни, ведь пройдя через его жертвенный огонь, человек предстанет перед богами. Высокое значение и положение принадлежит жрецам, брахманам, которые организовывали соответствующие церемонии. В божественном пантеоне стоит выделить двух самых важных его обитателей: бога небес Варуну, надзирающего над естественным порядком и служащего воплощением судьи, и бога-воителя Индру, который из года в год поражает дракона и тем самым снова высвобождает небесные воды, проливающиеся с началом сезона муссонов. Мы узнаем о них из «Ригведы», то есть сборника, состоящего из тысячи с лишним гимнов, исполняемых во время проведения обряда жертвоприношения, составленного впервые около 1000 года до н. э. и, разумеется, существенно дополненного за последующие века. «Ригведа» представляется нам одним из главных источников исторических фактов, характеризующих не только индийскую религию, но и к тому же арийское общество.

В «Ригведе» можно увидеть отражение арийской культуры в том виде, в каком она сформировалась в связи с переходом арийцев на оседлый образ жизни в Индии, а не такой, какая она существовала раньше или в исходной форме. Тут все как у Гомера: случайное письменное изложение произведения устной традиции, но большое отличие заключается в том, что на него намного легче ориентироваться как на исторический источник в силу гораздо большей надежности, практически не вызывающей сомнений. Его святость требует точного запоминания содержащихся в «Ригведе» гимнов, и хотя их запрещалось переносить на бумагу до наступления 1300 года н. э., они практически наверняка не подверглись изменению и остались в первоначальном виде. Вместе с более поздними ведическими гимнами и прозаическими произведениями «Ригведа» остается для нас самым достоверным источником сведений об арийской Индии, так как посвященные ей археологические исследования на протяжении долгого времени давали мало, потому что на возведение городов и храмов того времени использовались строительные материалы, разрушавшиеся гораздо быстрее, чем кирпичи городов долины Инда.

В мире, открывающемся через гимны «Ригведы», содержится намек на мир того же Гомера, представленный территорией обитания варваров бронзового века. Некоторые археологи нашего времени считают возможным отыскать в гимнах ссылки на факты разрушения хараппских поселений. Упоминания о железе отсутствуют, и так получается, что оно появилось в Индии после 1000 года до н. э. (когда и откуда оно пришло, единого мнения тоже не существует). В этих гимнах описывается территория, простирающаяся от западных берегов Инда до Ганга, населенная арийскими народами и темнокожими коренными жителями. На ней сформировались общественные объединения, основными единицами которых служили семьи и племена. От них остались, однако, не такие терпимые, как в случае с арийской общественной организацией, постепенно появляющиеся страты, которым португальцы позже дали сохранившееся до наших дней название «каста».

О ранней истории этого обширного и сложного общественного субъекта и его сущности с полной уверенностью говорить не приходится. Как только кто-то написал правила поведения касты, на их основе появилась непререкаемая и жесткая структура, неподверженная изменению. Все же произошло это, когда касты уже существовали на протяжении сотен лет, в течение которых сохранялась эластичность границ между ними, позволявшая известную эволюцию. Деление на касты коренится в признании фундаментального деления на классы оседлого земледельческого общества, аристократии воителей (кшатриев), жрецов-брахманов и обычных земледельцев-скотоводов (вайшьи). Так выглядело самое древнее деление арийского общества, доступное для обозрения, и оно представляется не совсем замкнутым; сохранялась возможность для перехода представителей одной касты в другую. Единственный непреодолимый барьер в древнейшие времена, как кажется, существовал между людьми арийского и любого иного происхождения; у арийцев для обозначения коренных жителей Индии существовало слово «даса», позже обретшее значение «раб». К категориям профессиональных групп неарийцев скоро добавилась четвертая категория. В качестве повода для ее введения явно просматривается желание сохранить расовую целостность. Данная каста называется шудры, или «нечистые», то есть те, кому запрещалось изучать или слушать ведические гимны.

Практически с тех пор данная структура подвергалась уточнению и доработке. Дальнейшее деление на большие группы и группы поменьше началось в силу дальнейшего усложнения общества и перестановок внутри изначальной трехуровневой структуры. В ней решающую роль стали играть представители высшего класса брахманов. Землевладельцев и купцов отделили от земледельцев; первых стали называть вайшьи, а землепашцы превратились в шудров. Появился свод запретов на заключение брака и употребление еды. В результате постепенно сложилась кастовая система в том виде, которая известна нам. Громадное число каст и категорий внутри этих каст медленно включалось в существовавшую систему общества. Их обязанности и потребности в конечном счете превратились в основной рычаг регулирования индийского общества, возможно, единственный значительный в жизни многих индийцев. К новейшим временам насчитывалось несколько тысяч джати – местных каст, членам которых разрешается заключать брак исключительно внутри них, питаться только блюдами, приготовленными членами своей джати, и повиноваться своим собственным нормам. Обычно к тому же членам определенной касты разрешается заниматься только одним ремеслом или профессией. По этой причине (но еще в силу традиционных связей племени, семьи и деревни, а также имущественного состояния) структура власти в индийском обществе вплоть до наших дней больше напоминала кастовое устройство, чем формальные политические учреждения и центральную власть.

В древнейшие времена внутри арийского племенного общества выделились цари, появившиеся, несомненно, благодаря своему военному таланту. Мало-помалу некоторые из них удостаивались чего-то вроде божественного почтения, хотя такое духовное возвышение всегда должно было зависеть от точнейшей пропорциональности в отношениях с кастой брахманов. Но существовали и некоторые другие политические конфигурации. Далеко не все арийцы мирились с таким вариантом развития событий. Приблизительно к 600 году до н. э. некоторые подробности ранней индийской политической истории наконец-то начинают смутно просматриваться через густую завесу мифов и легенд. Удается вычленить два вида политических сообществ: один – под властью старейшин, сохранявшийся на холмистом севере, и второй – монархический, обосновавшийся в долине Ганга. Здесь отразилось многовековое влияние арийцев, осваивавших восток и юг, когда мирное заселение и смешанные браки, как представляется, играли такую же значительную роль, как захват территорий сам по себе. Постепенно на протяжении рассматриваемой эпохи центр тяжести арийской Индии сместился от Пенджаба к долине Ганга в силу того, что арийскую культуру переняли тамошние народы.

По мере того как мы выбираемся из сумеречной зоны ведических царств, становится ясно, что в Северной Индии образовалось некое их культурное единство. Долина Ганга к VII веку до н. э. превратилась в крупный центр индийской популяции. Возможность для ее появления обусловлена тем, что здесь занимались выращиванием риса. Вторая эпоха индийских городов началась там, первые из них служили местами размещения базаров и ремесленными центрами, судя по тому, что сюда съезжались мастера, занимавшиеся изготовлением разнообразных товаров. Великим равнинам в эпоху появления более многочисленных армий, оснащенных современным вооружением (мы узнаем о боевом применении слонов), требовалось объединение государств в укрупненные политические образования. В конце VII века до н. э. на территории Северной Индии сформировалось 16 царств, однако, как все это происходило и чем эти царства связывались друг с другом, из их мифологии понять не получается. Тем не менее по существованию чеканки денег и зачаткам письменности напрашивается вывод о появлении там правительств, основательность которых и устойчивость постоянно укреплялись.

О появлявшихся тогда процессах упоминается в некоторых самых ранних литературных источниках, посвященных индийской истории, – «Брахманах», составленных на протяжении периода, когда арийская культура стала доминировать в долине Ганга (ок. 800–600 гг. до н. э.). Но больше информации о них и об именах причастных к ним великих деятелей можно найти в более поздних документах, прежде всего в двух знаменитых индийских былинах под названием «Рамаяна» и «Махабхарата». Нынешние тексты представляют результат постоянной переработки, проводившейся приблизительно с 400 года до н. э. до 400 года н. э., когда их впервые записали в том виде, который дошел до нас, поэтому толкование дается нелегко. Вследствие этого по-прежнему сложно постигнуть политическую и административную действительность, характерную, скажем, для царства Магадха, находившегося в южной части штата Бихар, которое возникло в конечном счете в качестве преобладающей державы и послужило стержнем первых исторических империй Индии. Вместе с тем (и возможно, это еще более важно) налицо свидетельства того, что долина Ганга уже представляла собой то, чем должна была остаться, – очагом империи, ее культурное доминирование обеспечивалось одновременно статусом центра индийской цивилизации, а также будущего Индостана.

Более поздние ведические тексты и общее богатство арийского литературного наследия вызывают такой большой интерес, что совсем легко забыть существование второй половины субконтинента. Письменные памятники сводят всю индийскую историю до данного момента (и даже после него) к истории севера Индостана. Состояние археологической и исторической науки также отражает и объясняет сосредоточение внимания на Северной Индии. Просто о севере Индии древних времен известно гораздо больше, чем о юге. Но стоит сказать о более основательных и закономерных обоснованиях такого пристального внимания к этому району. Археологические подтверждения, например, указывают на явный и устойчивый культурный отрыв в этот ранний период области системы Инда от остальной части Индии (которая, следует отметить, получила название в честь этой реки). Просвещение к индийцам (если можно так выразиться) пришло с севера. На юге в окрестностях современного Майсура в результате раскопок на месте поселений, примерно одного возраста с Хараппой, следов металла не обнаружено, хотя найдены свидетельства одомашнивания крупного рогатого скота и коз. Бронза и медь начинают появляться только после поселения арийцев на севере. За пределами системы бассейна Инда тоже отсутствуют какие-либо изваяния из металла того времени, не обнаружено никаких печатей и меньше встречается терракотовых фигурок. В Кашмире и в Восточной Бенгалии отмечаются убедительные доказательства существования культур каменного века, сходных с культурами каменного века Южного Китая. Но зато хотя бы ясно, что какими бы ни были местные особенности индийских культур, с которыми они находились в контакте, и в пределах, определявшихся географическими рамками, сначала хараппская, а за ней арийская цивилизации были доминирующими. Они постепенно утверждались в Бенгалии и долине Ганга, вниз по западному побережью в сторону Гуджарата и на центральном высокогорье субконтинента. Так происходило везде во времена древнего Средневековья, и, когда дело касается истории, ситуация особенно не проясняется. Сохранение дравидских диалектов на юге говорит о продолжавшейся обособленности этой области.

Многое в этих местах объясняется особенностями топографии. Деканское плоскогорье с севера всегда отгораживали поросшие джунглями горы Виндхья. Внутри на юге местность, тоже изрезанная и холмистая, не располагает к образованию таких крупных государств, какие возникали на открытых равнинах севера. Наоборот, Южная Индия оставалась расчлененной, некоторые населявшие ее народы сохранились в силу того, что к ним нельзя было добраться в эпоху культуры племенной охоты и собирательства. Прочие районы из-за очередной особенности географии выходили к морям – и это еще одно отличие от земледельческих империй севера Индии.

На текущий момент описанные изменения должны были коснуться судьбы миллионов человек. Все оценки численности населения в древности надежностью не отличаются. По состоянию на 400 год до н. э. предположительная численность населения Индии составляет 25 миллионов человек, то есть порядка четверти населения всего мира в то время. Важность древней истории Индии, однако, заключается в установлении моделей, по которым до сих пор строятся жизни еще большего числа людей сегодня, а не в ее воздействии на крупный отряд населения в древности. Прежде всего, справедливость такого вывода верна для религии. Классический индуизм выкристаллизовался в 1-м тысячелетии до н. э. Как только это случилось, в Индии родилась первая мировая религия – буддизм; ей в конечном счете суждено было господство над обширными областями Азии. Это произведение культуры, которая служит пульсом индийской истории, а не творением нации или экономики, и в этой культуре религия занимала центральное место.

Глубочайшие корни индийского религиозного и философского синтеза действительно очень глубоко уходят в древность. Одним из великих, широко признанных кумиров индуистского пантеона сегодня считается Шива, в поклонении которому многочисленные древние верования слились в культ изобилия. На одной печати из Мохенджо-Даро уже изображается фигура, напоминающая раннего Шиву, в храмах обнаружены камни в форме фаллоса Шивы, а в Хараппе археологи откопали фаллические культовые объекты, являющиеся его символом. Таким образом, перед нами некоторые предполагаемые доказательства, наводящие на рассуждения о том, что поклонение Шиве можно считать древнейшим в мире дошедшим до наших дней религиозным культом. Притом что в нем ассимилированы многие важные арийские особенности, появился культ Шивы еще до переселения этих арийцев, и он сохраняется во всей своей многогранной власти, и даже в XXI веке служит объектом поклонения. Но при этом не один только Шива дошел до нас из далекого прошлого цивилизации бассейна реки Инд. Некоторые еще хараппские печати явно подсказывают предположение о существовании духовного мира, в центре которого находится богиня-мать и бык. Этот бык остается святыней по сей день, изваяние быка Шивы по кличке Нанди обнаруживается в бесчисленных деревенских алтарях на всем протяжении индуистской Индии (в его современном воплощении он служит избирательным символом партии Индийский национальный конгресс).

Вишну, которому поклоняется огромная часть современного населения Индии, представляется в намного большей степени арийцем. Вишну присоединился к индуистскому пантеону, состоящему из сотен местных богов и богинь, которым до нынешнего дня поклоняются индусы. Но все равно его культ далеко не единственное и не самое веское доказательство арийского вклада в индуизм. Что бы там ни сохранилось из прошлого Хараппы (или даже до него), главные философские и созерцательные традиции индуизма восходят к ведической религии (ведизму). Все это является арийским наследием. По сей день санскрит считается языком познания богословия; он находится выше этнического деления, используется населением юга, говорящем на дравидском наречии, а также на севере жрецами-брахманами. Он служил великим средством для связи культуры в единое целое, и этой же цели служила религия, физическим носителем которой является санскрит. Ведические гимны составили ядро системы религиозной мысли, более абстрактной и философичной, чем примитивный анимизм (вера в одушевленность предметов). Из арийских представлений об аде и рае, «Доме Глины» и «Мире Отцов», постепенно развивалась вера в то, что судьбу человека определяют его дела, совершенные при жизни. Медленно формировалась громадная, всеобъемлющая структура мышления, мировоззрение, в котором все вещи связаны в огромной паутине бытия. Души могли принимать разнообразные формы в этом огромном целом; они могли бы перемещаться вверх или вниз по шкале бытия, переходить из одной касты в другую, например, или даже перемещаться из мира животных в мир человека и обратно. Само представление о переселении из одной жизни в следующую, ее формы, определялось поведением, было связано с идеей об очищении и обновлении с верой в освобождение от преходящего, случайного и очевидного, и с верой в возможную самость души и абсолют, содержащийся в Брахме, в созидательном принципе. Задача верующего человека состояла в следовании дхарме – фактически непереводимое понятие, зато в нем воплощается нечто подобное западным идеям естественного закона справедливости и чего-то вроде идеи того, что человек обязан оказывать уважение и исполнять обязанности в соответствии со своим положением.

На все эти процессы ушло много времени. Шаги, через которые изначальная ведическая традиция начала свое преобразование в классический индуизм, представляются неясными и сложными. В центре самой ранней эволюции находились брахманы, долго контролировавшие религиозную мысль в силу своей ключевой роли в проведении обрядов жертвоприношения по канонам ведической религии. Представители сословия брахманов явно использовали свой духовный авторитет, чтобы всячески подчеркивать свое затворничество и особое положение в обществе. Убийство брахмана в скором времени стало считаться самым тяжким из преступлений; даже цари не могли тягаться с их властью. Все-таки создается такое впечатление, что в прежние времена они свыклись с богами мира более древнего; предполагается, что в среду сословия брахманов проникли жрецы неарийских культов, что обеспечило сохранение и более позднюю популярность культа Шивы.

В священных упанишадах, то есть древних сочинениях, отнесенных приблизительно к 700 году до н. э., говорится о последующей заметной эволюции в сторону более глубокой философской религии. Теперь речь идет о собрании сочинений, состоящем почти из 250 молитвенных высказываний, гимнов, афоризмов и размышлений святых мужей, указывающих на скрытое значение традиционных религиозных истин. В них намного меньше акцента делается на личных богах и богинях, чем в более ранних текстах, и также включаются некоторые самые древние аскетические учения, которые должны были стать бросающейся в глаза и поразительной особенностью индийской религии, даже если их придерживалось совсем незначительное меньшинство населения. Эти упанишады удовлетворяли потребности тех людей, которые в силу духовных убеждений заглядывали за пределы традиционной структуры. Похоже, что сомнения у них появлялись по поводу принципа жертвоприношения. Новые варианты мышления начали появляться в начале исторического периода, а сомнение в традиционных верованиях уже нашло отображение в более поздних гимнах «Ригведы». Самое время упомянуть о таких событиях, потому что их нельзя понять в отрыве от арийского и доарийского прошлого. Классический индуизм должен был воплотить в себе синтез идей наподобие тех, что изложены в упанишадах (указывающий на монотеистическую концепцию вселенной), с более политеистической популярной традицией, представленной брахманами.

Абстрактное теоретизирование и аскетизм часто служили добродетелью существования монашества, уходившего в сторону от материальных забот, чтобы вплотную заниматься ревностным служением духу и размышлениями над бренностью бытия. Занятие всем этим началось в ведические времена. Кое-кто из монахов кинулись проводить подвижнические эксперименты, другие своими деяниями вызвали слишком много слухов, и теперь в нашем распоряжении находятся летописи, посвященные интеллектуальным системам, основанным на прямом детерминизме и материализме. Одним из получивших большую популярность культов, не потребовавших веры в богов и выражавших реакцию сопротивления формализму брахманской религии, следует назвать джайнизм. Он считается творением одного проповедника VI века до н. э., который, среди прочего, выступал в защиту неприкосновенности жизни животных, из-за чего земледелие или животноводство становились невозможными. Поэтому приверженцы джайнизма предпочитали заниматься торговлей, а в итоге в новейшие времена община джайнов числится одной из самых зажиточных в Индии. Но важнейшей из новаторских систем оказалось учение Будды – «просветленного» или «пробудившегося», как можно перевести его имя на русский язык.

Важным фактом считалось то, что Будда, как некоторые другие рационализаторы религии, родился в одном из государств на северном краю равнины бассейна Ганга, где ортодоксальный монархический строй, появлявшийся где бы то ни было еще, освоиться не мог. Все произошло в начале VI века до н. э. Сиддхартха Гаутама принадлежал не сословию брахманов, а числился наследником знатного рода Шакьев, принадлежавшего к касте воинов и правителей. Благополучно получив благородное воспитание, он счел свою жизнь никчемной и покинул родной дом. Сначала он попытался вести аскетический образ жизни. Через семь лет он осознал, что вступил на неверный путь. Теперь он занялся проповедью и набрал учеников. В ходе своих размышлений он пришел к необходимости поставить на обсуждение одну строгую и нравственную доктрину, целью которой ставилось освобождение от страдания через достижение повышенных состояний сознания. Не обошлось при этом без параллелей с учением упанишадов.

Важная роль в этом деле отводилась йоге, которой предназначалось достойное место в «Шести системах» индуистской философии. Слово йога – многозначное, но в этом философском контексте его можно грубо истолковать как «метод» или «способ». Она предназначалась для достижения истины посредством медитации (размышления) после полного и совершенного овладения своим телом. Такое овладение служило развенчанию иллюзии личности, которая, как и все остальное в сотворенном богом мире, представляется явлением проходящим, как приходят и уходят события, а не своеобразным. Контуры такой системы к тому же уже просматриваются в упанишадах, и им предназначалось стать одним из аспектов индийской религии, производившим самое сильное впечатление на гостей из Европы. Будда учил своих последователей именно так усмирять и подавлять требования плоти, чтобы никакое препятствие не мешало душе достигать блаженного состояния нирваны, или самоликвидации, освобождения от бесконечного цикла воскрешения и переселения души. Своей доктриной он призывал людей не сделать что-то, а быть чем-то – чтобы не быть ничем. Достижение такого состояния шло по восьмеричному пути нравственного и духовного совершенствования. Так что речь идет практически о великой нравственной и гуманистической революции.

Будда явно обладал великими практическими и организаторскими способностями. Наряду с его неоспоримыми личными похвальными качествами это должно было помочь ему стать уважаемым и преуспевающим наставником. Он отступил в сторону и не стал развенчивать брахманскую религию, и тем самым Будда облегчил себе задачу. Появление общин буддистских монахов придало деятельности Будды организованный вид, переживший его самого. Он к тому же предложил новую роль тем, кого не устраивало традиционное положение вещей, в особенности женщинам и последователям из низших каст, так как он не признавал кастового построения общества. Наконец, буддизмом не предусматривалось особых обрядов, учение это представляется простым и безбожным. В скором времени он подвергся ревизии и, кто-то скажет, конъюнктурному засорению, и, как во всех великих религиях, в буддизме ассимилировалось многое из существовавших раньше верований и обычаев, но даже при всем при этом большая популярность за ним сохранилась.

Но все-таки буддизм не пришел на смену брахманской религии, и на протяжении двух веков или около того его распространение ограничивалось относительно небольшой частью территории долины Ганга. В конце концов, к тому же – пусть даже в эпоху широкого распространения христианства – индуизм должен был победить, а буддизму придется сворачиваться до положения веры меньшинства населения Индии. Но ему суждено было превратиться в самую широко распространенную религию Азии и мощную силу всемирной истории. Буддизм – это первая мировая религия, получившая распространение за пределами общества, в котором она родилась, поскольку более древней традиции Израиля приходилось ждать наступления христианской эры и только потом принимать на себя роль мировой веры. В своей родной Индии буддизм должен был играть важную роль до прихода ислама. Таким образом, учением Будды отмечена заметная эпоха в индийской истории; этим объясняется перерыв в повествовании о нем. К моменту его победы индийская цивилизация, все еще существующая сегодня и все еще способная к огромным подвигам ассимиляции, уже обрела надежные опоры. Значение этого факта трудно переоценить; он отделил Индию от остального мира.

Львиная доля достижений ранней цивилизации в Индии остается достоянием духовной, а не материальной сферы. На память приходит знаменитое изваяние прелестной танцовщицы из Мохенджо-Даро, но Древняя Индия до наступления времени Будды не родила великого искусства масштаба произведений Месопотамии, Египта или минойского Крита, тем более их величественных монументов. Технически отсталая Индия пришла позже – хотя, насколько позже, чем другие великие цивилизации, точно сказать нельзя – еще и к грамоте. При этом неясности в большой части ранней истории Индии не могут заслонить тот факт, что ее социальная система и религии существовали задолго до появления всех остальных великих творений человеческого разума.

Опрометчиво даже предполагать, какое влияние они оказали через поощрявшиеся ими отношения, распространявшиеся на протяжении многих веков в чистой или смешанной форме. Остается только коснуться негативного догматизма; с ним постигался ряд мировоззрений, учреждения отличались полнейшим безразличием к человеку, философией навязывались неумолимость циклов бытия, совсем не давалось предписания по поводу ответственности за добро и зло, поэтому не могло не появиться истории, совершенно не похожей на историю людей, воспитанных на лучших семитских традициях. И такого рода представления сформировались и устоялись на протяжении большей части тысячелетия до Рождества Христова.




6

Древний Китай


Самым поразительным фактом в истории Китая считается то, что она уходит в такую глубокую древность. Китайцы, пользующиеся китайским языком, существуют около 3,5 тысячи лет. Единое центральное правительство, по крайней мере на словах, воспринималось в Китае как нормальное положение вещей, прерывавшееся периодами досадного дробления государства. Как у цивилизации у Китая накопился такой продолжительный опыт, что с ним может тягаться один только Древний Египет, и эта историческая долговечность служит ключом к китайскому историческому своеобразию. Китай, прежде всего, являл собой культурную ценность, обладающую большой привлекательностью для его соседей. На примере Индии наглядно видно, насколько культура может быть важнее правительства, и в Китае просматривается та же самая истина, только с несколько другой стороны; там, внутри страны, культура облегчала формирование и существование единого правительства. Так или иначе, в очень глубокой древности, в Китае возникли некие ведомства и отношения, отличавшиеся большой стойкостью только потому, что прекрасно подходили условиям данной страны. Некоторые из этих положений явно превосходят по своей важности даже революции, случившиеся в XX столетии.

Нам следует начать с самой китайской земли, и на первый взгляд ее рельеф не слишком располагает к единству государства. Физически театр, где разыгралась драма китайской истории, весьма просторный. Китай сегодня по протяженности территории превосходит Соединенные Штаты Америки, и в настоящее время в КНР проживает в четыре раза больше народа, чем в США. Великая Китайская стена, предназначенная для прикрытия северной границы, в конечном счете составила четыре-пять тысяч километров оборонительных укреплений, возведенных за 1700 с лишним лет. Расстояние из Бейцзина (Пекина) до Гуанчжоу (Кантона), расположенного на самом юге, по прямой составляет более трех тысяч километров. На таком громадном пространстве расположились многочисленные климатические и географические зоны. Прежде всего следует обратить внимание на большие отличия северной и южной частей Китая. Летом северные земли опаляет жара и мучает засуха, тогда как на юге царит влажность и постоянно случаются наводнения;

север выглядит голым и занесенным пылью зимой, зато юг всегда остается зеленым. Одной из главных особенностей ранней китайской истории считается распространение цивилизации, проходившей через переселение или завоевание народов с севера на юг, а также непрерывное стимулирование северной цивилизации притоками народов извне, то есть со стороны Монголии и Центральной Азии.

Основное внутреннее деление территории Китая обусловлено рубежами гор и рек. Все стоки внутри страны собираются тремя системами бассейнов великих рек, несущих воды через всю территорию Китая к морю в основном в направлении с запада на восток. Перечислим эти реки с севера на юг: Хуанхэ, Янцзы и Чжуцзян с их притоками. Вызывает удивление, что в стране, настолько обширной и такой рассеченной естественными рубежами, вообще удалось сформировать некое единство. Все-таки Китай был обособленным миром еще задолго до плейстоцена. Большую часть Китая занимает гористая местность, и кроме самого юга и северо-востока его границы все еще проходят вдоль и поперек больших кряжей и плато. Истоки Янцзы, как и истоки Меконга, лежат в горах Куньлуня, расположенных к северу от Тибета. Эти горные границы считаются практически неприступными. Образуемая ими дуга размыкается только там, где Хуанхэ течет на юг в Китай из Внутренней Монголии, и как раз на берегах этой реки в восточной части ее нынешнего бассейна берет начало предание о цивилизации в Китае.

Окаймляя пустынное плато Ордос, отделенное другой горной цепью от пустынных просторов Гоби, Хуанхэ открывает своего рода трубу в Северный Китай. Через нее вливались люди и осадочные породы; лессовые отложения долины этой реки, легко возделываемые и высокоплодородные, принесенные ветром с севера, послужили почвой для первого крупномасштабного китайского земледелия. Когда-то этот район был густо покрыт лесами и щедро снабжался водными ресурсами, но климат здесь стал холоднее и суше в силу тех преобразований, которые служат фоном первобытных социальных изменений. Доисторический период Китая касается значительно большей территории, чем долина одной реки. Синантроп (Sinanthropus pekinensis – «пекинский человек») как китайский вариант Homo erectus (человека прямоходящего), умевшего пользоваться огнем, появляется приблизительно 600 тысяч лет назад, а следы неандертальца обнаруживаются в бассейнах всех трех великих китайских рек. Тропа от этих предшественников к носителям смутно различимых культур, являющихся их преемниками во времена раннего неолита, приводит нас к Китаю, уже разделенному на две культурные зоны с местом встречи и перемешивания на Хуанхэ. Разобраться в многообразии взаимного культурного влияния, уже существовавшего к тому времени, не получается. Однако на таком неоднородном фоне возникает оседлое земледелие. Охота на носорога и слона на севере велась практически до X века до н. э.

Как и в остальных частях света, появление земледелия в Китае тоже означало революцию. На мелких участках территории между реками Хуанхэ и Янцзы это произошло чуть позже 9 тысяч лет до н. э. На значительно большей территории люди использовали растения для изготовления лыка и добывания продовольствия. Но знаний в этой сфере нам до сих пор катастрофически не хватает. Рис в некоторых областях вдоль Янцзы собирали еще до наступления 8-го тысячелетия до н. э., и доказательства существования земледелия (предположительно, выращивания проса) на землях, находящихся чуть выше уровня паводка Хуанхэ, начинают появляться в то же самое время. Приблизительно так же, как в Древнем Египте, первое китайское земледелие было делом полностью или практически полностью изматывающим для тех, кто им занимался. Участок земли очищали от растительности, возделывали в течение нескольких лет и затем оставляли, и он возвращался в дикое состояние, а земледельцы тем временем обращали свое внимание на новый участок. В районе, названном «срединной областью Северного Китая», разрабатывались приемы ведения земледелия, позже распространившиеся на север, запад и юг страны. Внутри этого района в скором времени появились сложные культуры, носители которых наряду с земледелием научились использовать нефрит и древесину для резьбы, одомашнили тутового шелкопряда, занялись изготовлением обрядовых судов в формах, которые со временем стали традиционными, и, возможно, даже начали пользоваться палочками для еды. Другими словами, уже во времена неолита в данном историческом районе появилось многое из того, что позже отличало китайскую традицию.

Китайское письмо, на котором во многом выстраивалась цивилизация Китая, существовало уже по крайней мере 3,2 тысячи лет назад. Точно так же, как месопотамская клинопись и египетская иероглифика, китайское письмо начиналось с пиктограмм, к которым вскоре добавились еще и фонетики. В отличие от всех остальных великих цивилизаций, однако, символами китайского письма остались монограммы, обозначающие слова, а вот эволюции в фонетическом алфавите не произошло. Иероглиф для обозначения слова «человек» 


(сегодня в Северном Китае произносится «жень») остался более или менее без изменений с момента появления китайского письма. Представляющий собой явную пиктограмму этот иероглиф стал означать слово «человек» и как таковой мог входить в состав других иероглифов, основанных на его значении и звучании. Уже во 2-м тысячелетии до н. э. письменный китайский язык обрел гибкую и сложную систему, которая за большой период исторического времени получила признание практически во всех странах Восточной Азии. Вначале китайская письменность использовалась для ворожбы и обозначения кланов, но в скором времени ее внедрили в качестве административного и книжного языка. Для элиты письменная форма китайского языка служила показателем культуры страны, и для огромного числа народа – далеко за пределами любого китайского государства – его освоение превратилось в фактор, определяющий сущность цивилизации.

В эти времена можно обнаружить появление клановой структуры и тотемов с правилами и нормами поведения человека в пределах клана или семьи. Родство представляется практически первым атрибутом общества, роль которого развилась уже в исторические времена. Появление гончарных изделий тоже свидетельствует о некотором усложнении распределения ролей в китайском доисторическом обществе. Осколки глиняной посуды, относящейся приблизительно к 9000-м годам до н. э., удалось обнаружить в нескольких местах раскопок, проводившихся в Северном и Центральном Китае. Эту керамику изготавливали методом подбора глиняных колец, которым придавалась нужная форма, затем их декорировали и обжигали для прочности. К тому же просматриваются явные признаки дифференциации на горшки погрубее для повседневного использования и утонченную, эстетически более совершенную керамику для обрядовых целей. Уже изготавливались предметы, не предназначенные для приготовления еды и ее хранения; стратифицированное общество, как нам представляется, появилось прежде, чем началась историческая эпоха.

Одним из важных признаков будущего Китая, уже очевидном на данном этапе, можно назвать широкое использование проса как зерна, адаптированного к занятию земледелием в подчас засушливом климате севера. Ячмень останется основной продовольственной культурой населения Северного Китая приблизительно до X века н. э., им будут питаться общества, представители которых в отведенное им время постигнут грамоту, освоят великое искусство бронзового литья, основанного на сложной и передовой технологии, овладеют методами изготовления изящной глиняной посуды, намного более тонкой, чем сотворенная где-либо еще в мире, и, прежде всего, преуспеют в создании упорядоченной политической и социальной системы, которая предопределит первую важную эпоху китайской истории. Но следует еще раз напомнить о том, что земледелие, благодаря которому это стало возможным, в течение долгого времени существовало лишь на небольшой части территории Китая и что большая часть этой огромной страны познакомилась с земледелием, когда исторические времена уже начались.

В результате последних археологических раскопок обнаружилось, что начиная приблизительно с 3000-х годов до н. э. на территории Китая существовало множество населенных пунктов, расположенных далеко за пределами долин реки восточной части центральной области. От провинции Сычуань на западе до провинции Хунань на юге и Ляодунского полуострова на севере обитали самостоятельные общины, представители которых постепенно стали общаться друг с другом. Можно заметить, как символы типа дракона и использование определенных материалов, таких как нефрит, распространяются по всей этой территории. Даже притом, что ключевые политические единицы в ранней китайской истории появлялись в основных областях вдоль русел великих рек на севере, практически не приходится сомневаться в том, что ряд культурных элементов из других районов вписан в текст китайского палимпсеста, обогащенного новыми слоями широкого значения, выраженного словом Китай. Возможно, было бы практичнее сосредоточиться на документировании этих обменов вместо того, чтобы пытаться отодвинуть проект китайского политического единства назад, во времена династии Ся, которая, как предполагается, правила в конце 3-го тысячелетия до н. э. Существование династии Ся – дело темное, но оживленные города с тысячами жителей существовали еще до оформления крупного политического образования.

Былину о древних временах добыть очень трудно, но с достаточной достоверностью представить общие их черты все-таки можно. Ученые договорились о том, что история устойчивой цивилизации в Китае берет начало при правителях династии, названной Шан. Имя этой династии, относительно существования которой есть достоверные доказательства, стоит первым в традиционном списке династий, в течение долгого времени служащем основой китайской хронологии. (С конца VIII века до н. э. можно ориентироваться на более точные даты, однако для ранней китайской истории отсутствует хронология столь же надежная, как, скажем, для того же Египта.) Определеннее говорить о том, что где-то около 1700-х годов до н. э. (а столетие в ту и другую сторону считается приемлемым пределом для предположений) Шаны, обладавшие военным превосходством за счет находившихся у них на вооружении боевых колесниц, навязали свою власть своим соседям на значительном протяжении долины Хуанхэ. В конечном счете власть Шанов распространялась на площади около 100 тысяч квадратных километров вокруг Северной Хэнани: по площади это несколько меньше современной Англии, зато их культурное влияние простиралось далеко за пределы их царства. Существуют свидетельства того, что оно достигало Южного Китая и северо-восточного побережья.

Цари династии Шан жили и умирали в роскоши; вместе с ними в глубоких и помпезных склепах хоронили тела рабов и принесенных в жертву людей. При дворе держали архивариусов и писцов, ведь мы имеем дело с первой действительно просвещенной культурой к востоку от Месопотамии. В этом состоит одна из причин верховенства династии Шан; эти люди оказывали культурное влияние, простиравшееся далеко за пределы тех областей, над которыми они имели политическое господство. Политическое устройство владений самих царей Шан внешне зависело от объединения землевладений через обязательства перед царем; воители-землевладельцы, служившие ключевыми фигурами того времени, считались ведущими членами аристократических родов полумифического происхождения. И все-таки правительство Шан находилось на передовом уровне развития, чтобы развивать грамоту и организовать обращение единых денег. Полноту их власти можно оценить по их способности организовывать огромные массы народа на проведение строительных работ по возведению оборонительных укреплений и городов.

Правители династии Шан внесли большой вклад в развитие некоторых других областей, хотя неясно, обеспечили эти достижения сами Шаны или просто позаимствовали их у других китайских общин. При них появился относительно точный календарь, служивший ориентиром для составителей всех китайских календарей вплоть до современного периода. Они сформулировали некую форму религии вокруг высокого бога Ди, к которому на протяжении правления последней династии обращались исключительно как к Небесам. Они установили обряды жертвоприношений Небесам или предкам, а также распорядились изготовить бронзовые сосуды, необходимые для исполнения таких обрядов. Они организовывали подданных на проведение сложных работ, в том числе коллективную расчистку новых участков земли. Но главное их достижение состояло в оформлении централизованной монархии, основанной на власти одного человека – царя, командовавшего своими вооруженными силами, которому соседние государства платили дань. Царство Шан было экспансионистским, но весьма привлекательным для всех других народов государством, отличавшимся передовой культурой и техническим превосходством.








В эпоху Шан, как мы сегодня знаем, существовало множество независимых сообществ, населявших более крупные регионы, включая те, что находились далеко от ядра Шан, в Сычуани на западе. Большинство из них было обнаружено в поясе между великими реками на севере, и, вероятно, некоторые из них достигли уровня развития, равного культуре Шан, хотя в меньшем масштабе и не со столь совершенной властью, как у данной династии. Было бы справедливым считать китайский центр объединением, постепенно укреплявшимся посредством завоевания чужих территорий, с одной стороны, и путем культурной экспансии или переселения народов, с другой. Начались эти процессы приблизительно в середине 2-го тысячелетия до н. э. и постоянно продолжались до наших дней. Конечно же ничего заранее заданного в этом процессе не было, и размер территории Китая увеличивался и уменьшался с укреплением или ослаблением власти в центре, а также в зависимости от степени единства страны. Но с точки зрения культуры его экспансия в определенной степени беспощадна: отдельные, но связанные друг с другом культуры росли вместе, затем захватывали соседние области, вырастали за пределами исходного ядра до тех пор, пока исключительно большое количество народа не ощущало, что принадлежит к одной культуре и разделяет общее наследие. Чтобы такое случилось, культурные элементы, ставшие общими, должны были обладать привлекательностью, а также быть представлены могущественными и властными вождями.

Преобладающий режим, которому суждено было прийти на смену династии Шан в XI веке до н. э., вошел в историю Китая как династия Чжоу. Она сформировалась в виде меньшего царства, платившего дань царям династии Шан, но потом подняла мятеж против более могущественного объединения, когда – согласно китайской традиции – к нему предъявили безрассудные требования. С переходом власти от династии Шан к династии Чжоу в Китае устанавливается шаблон цикличной смены династий: справедливый правитель действует в соответствии с волей Небес и основывает великую династию, которая позже вырождается, и к власти приходят грешники-злодеи. Против такого государства выступает новый праведный правитель, заручившийся волей Небес, и сокрушает его. Так как историю предыдущей династии обычно писали представители династии, пришедшей ей на смену, не трудно себе представить, как с самого начала внедрялся шаблон цикличной смены власти. Что касается свержения правителем Чжоу династии Шан, нам известно о встрече армий двух государств в великой битве при Муе в центральной области Хэнани в 1045 году до н. э. Войско царя Чжоу одержало решающую победу, вероятно, с помощью передовых типов боевых колесниц. «Поле в окрестностях Муе было таким просторным, колесницы из сандалового дерева так блестели, экипажи из четырех воинов так гнали», – сообщает очевидец тех событий. Возможно, правитель царства Чжоу обладал мандатом Небес – это понятие они сами же внедрили, – но передовая военная техника ему совсем не помешала.

Цари династии Чжоу установили в Китае форму государственности, просуществовавшую весьма продолжительное время. Невзирая на существование некоторых других государств, правители которых, с одной стороны, налаживали сотрудничество с Чжоу, а с другой – предпринимали попытки объединиться в борьбе против их господства, эта новая династия стала образцом для любого китайского правительства уже потому, что ее власть сохранялась столь долго (в той или иной степени она существовала до III века до н. э.). Эта династия провела 275 лет в одной и той же столице – городе Фенхао, позже получившем известность под названием Чанань (сегодняшний Сиань), ставшем главной столицей Китая на без малого 2 тысячи лет. Уже при правлении первого поколения династии Чжоу ее цари перенесли свои пределы до самого восточного побережья Китая, создав тем самым намного более крупное государство, какого в этом районе никогда прежде не существовало.

Боцзюэ Чжоу, служивший советником при своем племяннике первом царе Чжоу, сотворил китайский идеал чиновничьего правления, основанного на предоставленном царю мандате Небес. Чтобы его не утратить, царь должен был править справедливо и на благо всего своего государства. Чиновников для такого государства предписывалось готовить на принципах нравственных добродетелей, и они должны были обладать способностями к управленческой деятельности. В интересах упорядочения подготовки чиновников были составлены классические учебники по этике и искусству управления государством. Представители династии Чжоу демонстрировали одержимость созданием действенной меритократии и придавали такое большое значение бумажной работе, что даже распоряжения о назначении чиновников самого низкого звена исполнялись в трех экземплярах (поэтому нам так много известно о них). Они к тому же постепенно провели ревизию обрядов династии Шан, доведя их до уровня масштабных государственных ритуалов, предназначение которых заключалось в наглядной демонстрации праведности правителя, а также его связей с собственным народом и предками. Такой представляется тогдашняя идеология, которую унаследуют приходящие на смену Чжоу империи и станут пользоваться ею, как своей собственной.

Сам принцип распространять влияние, преподавая уроки праведного правления, тоже возник у царей династии Чжоу. Несмотря на то что правители данной династии увеличили свои владения (расширением границ они занимались как минимум до 771 года до н. э.), их главная заслуга в сотворении Китая заключалась в том, что они изобрели контуры построения цивилизованного правительства. «Древнейшие цари, – говорится в одном комментарии, составленном позже, – позаботились о том, чтобы проявить свои высокие духовные качества, тем самым убеждая дальних соседей войти в круг их единомышленников. Правители многочисленных государств принесли им дары, а их вожди приходили из всех палат и встречали посланцев, как близких родственников». Правители династии Чжоу навязывали свое влияние завоеваниями, но они также обладали способностью добиваться культурного господства, которому предстояло намного пережить их собственную политическую гегемонию.

Это культурное господство нашло отражение в искусстве Чжоу, которое представляется на редкость притягательным явлением. Из архитектуры династий Шан и Чжоу мало что дошло до наших дней, так как здания в то время обычно строили из дерева, а по оформлению склепов трудно составить достоверное впечатление. В результате археологических раскопок городов мы имеем представление о достижениях мастеров тех времен в области массовой застройки; они возвели глинобитную стену одной из столиц династии Чжоу высотой 9 и толщиной 12 метров. Предметов более мелких сохранилось в изобилии, и, судя по ним, мастера во времена династии Шан умели изготавливать изящные изделия, прежде всего керамическую посуду, непревзойденную нигде в древнем мире по красоте. Истоки такого мастерства лежат еще во временах неолита. Почетное место тем не менее следует уступить большой серии изделий из бронзы, которые начали изготавливать на заре династии Шан и после этого уже не прекращали. Ремесло литья жертвенных емкостей, горшков, кувшинов для вина, оружия и треног достигло расцвета в 1600-х годах до н. э. И кое-кто из ученых утверждает, будто технология литья по выплавляемым моделям, обеспечившая возможность новых достижений, в эпоху Шан уже широко использовалась. Бронзовое литье появляется настолько неожиданно и ремесло сразу достигает таких высот, что издавна многие пытаются объяснить это заимствованием данного приема извне. Но каких-либо подтверждений заимствования обнаружить не удается, и наиболее вероятное происхождение китайской металлургии видится в ее развитии в нескольких центрах на территории Китая конца неолита.

В древние времена изделия из бронзы не покидали пределов Китая, по крайней мере, ни одно из них не обнаружили где-либо еще раньше середины 1-го тысячелетия до н. э. За пределами Китая найдено совсем немного древних предметов, к которым китайские творцы приложили руку: например, украсили резьбой камни или покрыли затейливыми и прекрасными сюжетами потрясающей твердости нефрит. Помимо того, что китайцы восприняли от своих диких кочевых соседей, им не только мало чему было учиться у внешнего мира вплоть до относительно дальнего погружения в историческую эпоху, им также не приходило в голову, что представители внешнего мира – если они вообще знали о существовании Китая – хотели чему-то у них научиться.

Эпоха династии Чжоу с политической точки зрения в той или иной степени завершилась к 770-м годам до н. э.; эта династия продолжилась как Восточная Чжоу, почитаемая, но все больше политически несостоятельная. Ее столицу, город Фенхао, разрушили дикие племена. В эпоху Чуньцю («Весен и осеней»), продлившуюся до 480-х годов, наблюдалось постепенное развитие системы сосуществования нескольких царств, которая включала объединенные в союзы княжества, никогда не находившиеся под господством династии Чжоу, но к тому времени перенявшие ее формы и обряды правления. В качестве стержня этой системы служили владения-преемники династии Чжоу, называвшиеся «срединными государствами», или «Чжунго», и со временем это название стало китайским обозначением данной страны. Элита этих государств возложила на себя особую ответственность за сохранение в качестве идеала системы правления, сформированной при династии Чжоу, когда дела у нее складывались вполне благополучно. Притом что эти элиты редко отличались военной мощью, они все равно настаивали на том, что продолжение праведного правления в пределах границ каждого китайского государства является их коллективной задачей. Таким своим поведением они, вероятно, много сделали ради поддержания истинного понятия культурного Китая на протяжении смутных времен, чем государства, получившие известность на китайской периферии.

Хотя народу Китая приходилось учиться жить в условиях вражды государств, длившейся больше 500 лет после краха династии Чжоу, концепцию некоей формы единства удалось сохранить, по крайней мере, на некоторое время путем регулярных межгосударственных встреч и через введение должности ба – главного правителя. Эта своеобразная Организация объединенных наций середины 1-го тысячелетия до н. э. явно возникла из желания предотвратить войну, которая рассматривалась как братоубийственная. Несмотря на регулярные вооруженные конфликты, положение равновесия удалось распространить на остальные части Китая, что – как минимум на протяжении около 200 лет – помогало обеспечивать состояние скорее мира, чем войны. Самое поразительное заключалось в том, что при всей разобщенности территории экономические и культурные достижения развивались и распространялись тогда намного шире, чем прежде.

В середине 1-го тысячелетия до н. э. в Китае наблюдалось значительное увеличение производительности земледелия и скотоводства, за счет которых в скором времени появилась возможность прокормить намного более многочисленное население. Главные прорывы удалось сделать в орошении и совершенствовании обработки почвы, что послужило повышению ее урожайности. Активизировалось общение, а с ним и торговля. Попытки отдельных государств поставить торговлю под контроль более чем возмещались потребностями каждой из территорий, и властям этих государств приходилось составлять протекцию своим купцам. Созданию единой хозяйственной системы к тому же способствовало изобретение чеканки монет. Тогда имели хождение много валют, но доверие к ним шло через центральную китайскую область, так как никто не видел интереса в обесценивании металлических денег. Какое-то время после краха династии Чжоу равновесие сил явно служило сразу нескольким целям. Но к V веку до н. э., когда периферийные державы нарастили свое влияние и пошли на обострение отношений друг с другом, стало ясно, что центру власти больше не удержаться и что наследия династии Чжоу недостаточно, чтобы сохранять хоть какую-то видимость стабильности.

В конце периода «Весен и осеней» в Китае появилось глубокое и стойкое ощущение близости социального и политического перелома. В результате активизировались споры по поводу основ власти и этических норм. Данный период остался в истории Китая как эпоха соперничества «Ста школ», когда странствующие философы переходили от одного покровителя к другому, разъясняя им свои учения. Одним из признаков этого нового явления было возникновение школы писателей, известных как «легисты». Говорят, они предлагали, чтобы законодательная власть пришла на смену соблюдению ритуалов в качестве принципа организации государства; закон должен быть единым для всех, а предписывать его и зорко следить за его исполнением должен один правитель. Своей целью легисты ставили создание богатого и мощного государства. Многим их оппонентам такой подход казался не больше чем циничной доктриной власти, но в несколько последующих столетий легисты добились больших успехов, так как царям, по крайней мере, их идеи пришлись по душе. Эти дебаты продолжались относительно долго. Главными противниками легистов в таких спорах выступали последователи наставника, считающегося самым знаменитым из всех китайских мыслителей, – Конфуция. Это имя философа стало привычным, хотя так его назвали в силу латинизации китайского Кун Фу-цзы, или Учитель Кун. Конфуцию суждено было удостоиться глубочайшего уважения в Китае, недостижимого для всех остальных китайских философов. Все, что он сказал, – или считается, будто сказал, – обусловило взгляды его соотечественников на протяжении 2 тысяч лет, и он заслуживает уважения за яростные нападки, которым подверглось его учение со стороны властей первых постконфуцианских китайских государств в XX веке.

При рождении Конфуцию дали имя Кун Цю, а родился он в мелком княжестве Лу (нынешней провинции Шаньдун) в 551 году до н. э. Так как его отец умер, когда Кун Цю был совсем юным, мальчика воспитывала мать, и, вероятно, учился он на счетовода. Знатный род Конфуция дал Китаю много влиятельных ученых и чиновников, и самому Конфуцию пришлось какое-то время послужить распорядителем амбаров, но на высокие посты в государственном аппарате ему явно не приходилось претендовать. Не найдя правителя, готового воплотить в жизнь его рекомендации по формированию справедливого правительства, он обратился к размышлениям и воспитанию учеников; философ ставил перед собой целью разработку рафинированной и более отвлеченной версии доктрины, которую он считал достойной лечь в основу обычаев, позволяющих восстановить целостность натуры и бескорыстное служение правящему классу. Он был консервативным реформатором, стремящимся преподавать ученикам непреходящие истины древних путей (дао), овеществленных и заглушенных установленным рутиной жизни. Где-то в прошлом, думал он, затерялась сказочная эпоха, когда каждый человек знал свое место и исполнял свои обязанности; своей нравственной задачей Конфуций считал возвращение к тому порядку. Он проповедовал принцип порядка – придание его всему на должном месте в великой гамме повседневности. Практическое выражение этого принципа находим в мощной конфуцианской предрасположенности к содействию институции, способной обеспечить порядок – семьи, иерархии, старшинства, – и должном почтении многочисленных, тщательно распределенных обязанностей между людьми.

Приверженцы учения Конфуция должны были уважать традиционную культуру, высоко ценить хорошие манеры и приличное поведение в обществе, а также стремиться к выполнению своего нравственного долга через безупречное исполнение служебных обязанностей. Незамедлительный успех такого учения проявился в том, что многие ученики Конфуция удостоились славы и мирского признания (хотя сам Конфуций учил отказу от умышленного преследования таких целей, призывая к вежливому устранению в тень). Но значительное достижение Конфуция в более широком плане состояло в том, что позже многие поколения китайских государственных чиновников готовили к службе на предписаниях поведения и правления, им самим же сформулированных. «Умение работать с документами, правильное поведение, преданность и честность». Так звучат четыре заповеди, приписываемые ему в качестве руководства к действию по управлению государственными делами, помогавшие на протяжении столетий формировать отряды надежных, бескорыстных и даже человеколюбивых государственных служащих.

В деле восстановления принципов старины главным моментом Конфуций называл обязанность каждого человека совершенствовать свою личность. Но цивилизованному человеку к тому же требовалось подстраивать свое поведение в общении с другими людьми таким образом, чтобы оно соответствовало заповедям, предписанным древними предками. Во многом точно так же, как позже прозвучит в христианской Библии, Конфуций полагал, что в этом отношении поможет принцип взаимного смысла этики; он сказал: «Не делай другому того, чего себе не пожелаешь». Изучение истории он считал ключом к полному нравственному очищению и совершенствованию умения управлять государством. И точно так же, как он настаивал на преданности делу верховной добродетели, он обращал внимание на прямоту, без которой даже в несчастье не обойтись. Попустительство тем, кто издает неправомерные приказы, ведет к крушению страны. «Мудрый не знает волнений, человечный не знает забот, – говорил учитель Кун, – смелый не знает страха».

Позже к трактатам Конфуция стали относиться с неким религиозным трепетом. Его имя придавало престиж всему, с чем его связывали. Говорили, что он составил сборник произведений, получивших название «Тринадцатикнижие» (Ши-сань цзин), свой окончательный вид принявшее в XIII веке н. э. Подобно Ветхому Завету это «Тринадцатикнижие» представляло собой свод разнообразных древних стихов, хроник, некоторых государственных документов, нравственных поучений и теории ранней космогонии, названной «Книгой перемен». Оно использовалось на протяжении многих веков для формирования поколений государственных служащих Китая и правителей, которые воспитывались на предписаниях, как полагалось, одобренных Конфуцием (параллель с использованием Библии, по крайней мере в протестантских странах, здесь тоже выглядит поразительной). Штамп качества проставлен на данный сборник по традиции, с верой в то, что сам Конфуций составил его, и поэтому в нем провозглашена доктрина, в которой воплотилось конфуцианское учение. Кстати, он стимулировал расширенное использование китайского языка, на котором трактаты «Тринадцатикнижия» написаны, в качестве общего языка интеллектуалов Китая; этот сборник послужил еще одной связью, сплачивающей громадную и разнообразную страну на основе общей культуры.

Поразительно, что за оставшуюся свою жизнь (Конфуций умер в 479 году до н. э.) у этого философа нашлось так мало мыслей о сверхъестественном. В привычном значении слова он не был наставником своей «религии» (чем, вероятно, объясняется значительно больший успех религиозных учителей у народных масс). По сути его занимали прагматические нравственные обязательства, и акцент на эти обязательства он разделял с несколькими другими китайскими наставниками V и IV веков до н. э. Возможно, такая печать тогда была потому так твердо поставлена, что представителей китайской философской мысли явно меньше беспокоила отчаянная неуверенность по поводу окружающей действительности или вероятности личного спасения, чем другие традиции, досаждавшие им больше. Уроки прошлого, мудрость прежних времен и поддержание доброго порядка представляли большую важность в его учении, чем разгадывание теологических головоломок или поиск утешения от рук темных богов.

Но все-таки при всем его великом влиянии и более позднем возведении в статус официального культа Конфуций был не единственным творцом китайской интеллектуальной традиции. На самом деле тон китайской интеллектуальной жизни, возможно, задавался представителями не какого-либо одного учения. Конфуцианство разделяет некоторые положения с другими восточными философскими школами, основатели которых делали упор на созерцательном и отражающем действительность подходе, а не на методическом и познавательном, более знакомом европейцам. Формирование знания через систематическую постановку вопросов перед своим сознанием о природе и масштабах собственных способностей не относилось к особенностям деятельности китайских философов. Это не означает, что они проявляли склонность к фантазиям, поскольку конфуцианство представляет собой исключительно практичную теорию. В отличие от нравственных мудрецов иудаизма, христианства и ислама китайские мудрецы предпочитали думать о происходящем здесь и сейчас, обращаться к прагматичным и светским проблемам, а не к богословию и метафизике.

Период, пришедший вслед за кончиной Конфуция и получивший название эпоха Сражающихся царств, с рубежами около 481–221 годов до н. э., во многих отношениях ознаменовал приход правителей, которые придерживались прямо противоположных принципов, чем те, что проповедовал наш великий мудрец. С эпохой раскола пришло время кровавых вооруженных столкновений, так как система, связывавшая отдельные княжества времен заката династии Чжоу, рухнула. Самые могущественные княжества участвовали в серии войн, в ходе которых возникли государственные образования нового типа, то есть максимально милитаризованные. С милитаризацией государств появилась масса новаторских военных изобретений: дугообразные луки и железные копья, отличавшиеся невиданной до того времени прочностью; формирования пехоты, предназначенные для наступательных видов боя; прошедшая передовую выучку конница, усовершенствованные доспехи и шлемы; была разработана тактика ведения осады, после которой от городов и целых княжеств оставались развалины. Самый наглядный трактат того времени принадлежал кисточке отнюдь не одного из многочисленных философов того периода. Зато увидел свет справочник под названием «Искусство войны», составленный стратегом по имени Сунь-цзы (историчность которого вызывает сомнения).

Принципы Сунь-цзы отличаются внутренним единством и двойственностью внешней направленности. Согласно «Искусству войны»:

«Война – это путь обмана. Поэтому, если ты и можешь что-нибудь, показывай противнику, будто не можешь; если ты и пользуешься чем-нибудь, показывай ему, будто ты этим не пользуешься; хотя бы ты и близко, показывай, будто ты далеко; хотя бы ты и далеко, показывай, будто ты близко; заманивай его выгодой; приведи его в расстройство и бери его; если у него всего полно, будь наготове; если он силен, уклоняйся от него; вызвав в нем гнев, приведи его в состояние расстройства;

приняв смиренный вид, вызови в нем самомнение; если его силы свежи, утоми его; если они у него дружны, разъедини; нападай на него, когда он не готов; выступай, когда он не ожидает».

Сунь-цзы к тому же рекомендовал централизацию средств, необходимых для ведения войны; сановники должны платить налоги центру и находиться в постоянной готовности последовать за царем в бой. По прошествии времени одни только сановники могли позволить себе приобретение лошадей и более дорогого оружия и доспехов, все в большем количестве поступавших на вооружение. Воин, использующий боевую колесницу в качестве платформы для стрельбы из лука, прежде чем спешиться, чтобы вступить в последнюю стадию сражения, пользуясь бронзовым оружием, в заключительные века перед наступлением христианской эпохи в Европе эволюционировал в члена расчета в составе двух или трех воинов, закованных в доспехи, продвигающихся в сопровождении шестидесяти или семидесяти слуг и помощников, а также боевой повозки, нагруженной тяжелыми доспехами и новым оружием типа выгнутого лука, тяжелого железного копья и меча, необходимых на месте действия. Сановник при такой системе остался той же ключевой фигурой, как в прежние времена.

Вся история Китая отнюдь не сводилась к раздробленности, конфликтам и разрушению, как в весьма смутный период, предшествовавший эпохе Сражающихся царств. Эта эпоха к тому же отмечена появлением великих городов и дворцов, прекрасных произведений искусства, а также достижениями в науке и медицине. Дальнейшее развитие получили ремесла мастеров по изготовлению изделий из бронзы и керамики, но теперь такое развитие сопровождалось сотворением искусных изделий из лака, текстиля и шелка. В результате последних находок в провинции Цзянси миру явились одежды аристократов, сшитые из тонкого шелка, изготовленного с применением поразительных приемов окрашивания и ткачества, намного более совершенных, чем те, которыми китайцы пользовались в предыдущие периоды своей истории. Изваяния из склепов данной эпохи являют собой натуралистические портреты людей и служат наглядным свидетельством громадных достижений китайцев в скульптуре, живописи и рисунке в конце 1-го тысячелетия. К 200 году до н. э. в китайском искусстве появился стиль, господствовавший на протяжении практически всего следующего тысячелетия.

Первые существенные достижения в китайской медицине также приходятся на данный период раздоров и кажущегося политического краха. Древнейший труд по китайской медицине «Трактат Желтого Императора о внутреннем» (Хуан-Ди нэй-цзин) составлен в I веке до н. э., но в его основу легли более древние трактаты, в которых даются рекомендации по постановке диагноза и лечению разнообразных недугов. Он представляет собой подробный медицинский справочник, который определял правильные и неправильные отношения между человеком, природой и Небесами, в общих чертах приводится анатомия и патологии пациента, а также прокладывались пути к правильным диагностическим и терапевтическим решениям. Главное, что в этих трактатах развенчиваются прежние теории знахарства и других форм чародейства, а вместо них даются результаты наблюдений и подтвержденных благоприятных воздействий трав и снадобий. Иглоукалывание вошло в китайскую медицину примерно в то же самое время и с тех пор считается главным ее открытием.

Еще одной областью, получившей бурное развитие в то время, следует назвать астрономию. Ши Шень с коллегами-астрономами составил подробный атлас звезд, а также вел наблюдение за пятнами на Солнце и их изменением. Китайские астрономы открывали и регистрировали кометы и планеты. Уже нашел свое применение простейший компас. Практически все эти открытия пришлось сделать ради составления более точного календаря, обеспечения мореплавания, а также налаживания корректных отношений внутри государства и между княжествами. Китайские астрономы верили в то, что несправедливость и ошибки на Земле отражались в небесном беспорядке, и даже притом, что на небе существовала его собственная действительность, она была связана с действительностью человеческих жизней во всех ее проявлениях. Солнечное затмение или землетрясение предупреждали об ухудшении в судьбе государства, но они также давали ученым шанс наблюдать собственно астрономические и земные явления как таковые. Обычным людям такие наблюдения пользы приносили мало; народ больше занимало то, что им могла дать земля, а не предсказания Небес.

За все, чего руководители Китая добились в развитии цивилизации и государственной власти, заплатило огромное сельское население. Насколько мало нам известно об их бесчисленных жизнях, говорить не приходится; еще меньше информации обнаруживается о безымянных массах тружеников любой древней цивилизации. Этому существовала одна убедительная физическая причина: жизнь китайского земледельца протекала поочередно в его глинобитной лачуге (фанзе) зимой и в полевой времянке, где он проводил летние месяцы, когда требовалось сторожить растущие зерновые культуры и заниматься уходом за ними. От этих фанз и полевых времянок практически не сохранилось следов. В остальном этот земледелец погрузился в неизвестность своей общины, привязанный к земле, иногда покидавший свой надел ради исполнения других повинностей, а также услужения своему господину на войне или на охоте. Литературное творчество и совершение истории оставались уделом носителей власти – мудрецов и чиновников, аристократии и царей.

Притом что ближе к завершению периода Сражающихся царств структура китайского общества должна была приобрести значительно более сложный вид, отличие простого народа от представителей благородного происхождения никуда не девалось. Последствия не заставили себя ждать: представители знати, например, не подвергались наказаниям, таким как нанесение увечья, предписанным законом для простолюдинов; такое положение права сохранилось в более поздние времена, когда представителей аристократии освобождали от порки, которую могли спокойно присудить тому же простолюдину (хотя конечно же за очень тяжкие преступления дворян подвергали достойному и даже жестокому наказанию). Дворянство давно пользовалось исключительным правом на материальные ценности, причем оно пережило его прежнюю монополию на металлическое оружие. Как бы то ни было, эти права не являлись решающими признаками статуса. Главное отличие знати от простолюдинов лежало в плоскости ее особого религиозного положения, основанного на исключительном праве исполнения некоторых ритуальных предписаний. Только знати позволялось участие в культовых обрядах, лежащих в сердцевине китайского понимания родства. Только дворянин мог принадлежать роду, что означало наличие у него предков. Традиция почитания предков и искупительного жертвоприношения их духам существовала задолго до династии Шан, хотя представляется так, что в древнейшие времена совсем немногие предки могли считаться обитателями мира духов. Вероятно, такое счастье выпадало очень немногим душам, принадлежащим особенно выдающимся деятелям; скорее всего, ими слыли правители, происхождение которых, как считалось, восходило к самим богам.

Род появился в результате юридического оформления и подразделения клана, и его фактическая классификация произошла как раз в период правления династии Чжоу. Тогда получили оформление около сотни благородных кланов, браки внутри которых категорически запрещались. Основателем каждого из этих кланов предполагался один из китайских героев или богов. Патриархальные главы клановых родов и семей пользовались особым авторитетом у их членов, в обязанность им вменялось исполнять все обряды и через эти обряды влиять на духов, чтобы те от имени клана выступали в качестве посредников, имеющих выход на силы, управляющие делами мироздания. Практика таких обрядов определяла деятелей, уполномоченных владеть землей или достойных назначения на государственную службу. Кланом предусматривалась своего рода внутренняя демократия: любой член клана мог рассчитывать на назначение на самую высокую должность в нем, так как за ним признавались высокие достоинства богоподобным происхождением. В этом смысле царь числился всего лишь primus inter pares – первым среди равных патрициев.

Деятельность рода поглощала огромные силы религиозного чувства и умственной энергии; его ритуалы были обременительными и отнимающими много времени. Простолюдины, не привлекавшиеся к родовым обрядам, находили выход своему религиозному рвению в поклонении богам, олицетворявшим силы природы и естественные стихии. Этим богам элита всегда уделяла достойное внимание. Поклонение горам и рекам, а также умиротворение их духов являлось важной обязанностью императоров с самых древних времен, но они должны были оказывать влияние на развитие определяющей линии китайской мысли меньше, чем подобные представления в других религиях.

Религия отзывалась громким отголоском в политической сфере китайского государства. Главным аргументом претензии первых правящих домов на всеобщее повиновение они называли их религиозное превосходство. Посредством проведения обрядов они, и только они одни обладали выходом на доброе расположение невидимых сил, о намерениях которых можно было узнать у жрецов. После получения толкований жрецов появлялась возможность упорядочить земледельческую деятельность общины, ведь именно жрецы управляли такими вопросами, как время посева или сбора урожая. Следовательно, многое зависело от духовного положения самого царя; оно представляло первостепенную важность для государства. Данное утверждение подтвердилось в том, что смещение царем Чжоу династии Шан наряду с военным путем произошло и по религиозной линии. Возникла идея о существовании бога, занимавшего более высокое положение, чем родовой бог династии Шан, причем новый бог распоряжался мандатом Небес на управление государством. И этот бог, заявили соответствующие жрецы, постановил, чтобы мандат передали в другие руки. С внедрением такого циклического взгляда на историю пошли разговоры о том, что следует считать признаками, по которым можно признавать владельца нового мандата Небес. Прежде всего это сыновнее благочестие, и с такой позиции подразумевался некий консервативный принцип. Но летописцы династии Чжоу к тому же ввели в обращение понятие, передающееся словом «добродетель». Понятно, что трактование данного понятия было весьма эластичным; по его поводу возможны были разногласия и споры.

Во времена династии Шан все великие государственные и многочисленные мелкие решения принимались после их согласования с жрецами. Жрецы проводили следующий обряд: на черепашьих панцирях или костях лопатки определенных животных гравировали иероглифы, а затем к ним прикладывали раскаленную бронзовую иголку таким образом, чтобы на обратной их стороне появились трещины. Потом изучали направление и длину этих трещин относительно иероглифов, и жрец объявлял их соответствующее толкование царю. Такой ритуал представлялся чрезвычайно важной практикой с точки зрения историков, поскольку подобные предсказания, предположительно, хранились в качестве своеобразных летописей. Они представляются нам свидетельствами основы китайского языка, так как эти знаки на гадальных костях (и на некоторых древних изделиях из бронзы) напоминают классические китайские иероглифы. При династии Шан существовало около 5 тысяч таких иероглифов, хотя не все их можно прочитать.

На протяжении столетий письмо будет оставаться ревностно охраняемой привилегией правящей верхушки. Толкователи предсказаний, или так называемые «ши», послужили предшественниками более позднего класса эрудированного дворянства; их считали бесценными специалистами, обладателями иератических и мистических навыков. В более поздние времена их монополия перешла к намного более широкой прослойке ученых и чиновников. Таким образом, письменный язык остался формой общения относительно немногочисленной элиты, представители которой не только понимали свои привилегии, коренящиеся во владении таким языком, но к тому же видели свой интерес в предохранении его от извращения или видоизменения. Письменный китайский язык играл громадную роль в качестве объединяющего и стабилизирующего средства, потому что он превратился в язык управления и культуры, позволяющий преодолевать деление народов по отличию диалектов, религии и областей проживания. В период Сражающихся царств его применение элитами связало страну в единое целое культурное пространство.

К III веку до н. э., когда Китаю предстояло приобрести новую форму политической организации в виде империи, тем самым определились несколько великих детерминант будущей китайской истории. Такое преобразование наступило после появления растущего числа признаков социальных изменений, сказывающихся на функционировании ведущих общественных учреждений. Удивляться тут нечему; Китай долгое время оставался в основном аграрной страной, а изменения часто возникали в силу нехватки ресурсов для обеспечения потребностей растущего населения. Изменения вызвало открытие методов получения железа, использование которого смогло начаться около 500 года до н. э. В самом начале орудия труда изготавливались методом литья. Об этом можно говорить, так как обнаруженные литейные формы для изготовления лезвий серпа относятся к VI или V векам. На самой заре обращения с новым металлом китайцы владели весьма передовыми приемами. Возможно, через развитие приемов литья бронзы или с помощью экспериментов с печами по обжигу керамики, в которых смогли поднять высокую температуру, но китайцы так или иначе пришли к литью железа приблизительно в то же самое время, когда научились его ковать. Точная очередность технических открытий нам не важна; зато примечательно то, что достаточно высокие температуры для литья железа в других уголках планеты удалось получить 19 или около того веков спустя.

Еще одно важное изменение в данный период китайской раздробленности заключалось в бурном росте городов. Их в большинстве основывали на равнинах около рек, но первый из них, вероятно, приобрел свою форму и местоположение по воле землевладельцев, использовавших храмы в качестве центров управления своими вотчинами. Города тяготели к прочим храмам, посвященным богам, олицетворявшим силы природы и природные стихии, и их жителями становились члены общин этих храмов. Затем с конца династии Чжоу начал проявляться новый масштаб правительства; мы находим мощные крепостные валы и городские стены, кварталы обитания аристократии и придворных особ, а также развалины очень крупных зданий. К концу времен династии Чжоу ее главный город Чэнчжоу (пригород современного Лояна в Хэнани) окружали прямоугольные земляные валы протяженностью почти 3,5 километра каждый.

К 300-м годам до н. э. в Китае появилось уже множество городов, и их распространение обусловило все большее разнообразие состава общества. Многие из них подразделялись на три самостоятельные территории: небольшой огороженный квартал аристократии, квартал побольше для ремесленников и купцов, а также поля за пределами стен, с которых кормилось все население города. Одним из важных новых явлений представляется так называемый торговый класс. Землевладельцы вряд ли высоко ставили данное сословие, зато оно обеспечивало обращение денег, по которому можно судить о значительном усложнении хозяйственной жизни Китая и появлении специалистов в сфере торговли. Кварталы купцов и ремесленников отделялись от кварталов знати стенами и крепостными валами вокруг последнего, но они тоже находились в пределах стен города, который нуждался в защите от нападения извне. На торговых улицах городов периода Сражающихся царств встречались лавки, хозяева которых торговали ювелирными украшениями, сувенирами, едой и одеждой, а также трактиры, игорные заведения и притоны разврата.

Весь конец эпохи 1-го тысячелетия был отмечен отсутствием порядка и растущим неверием в критерии, по которым признавалось право на управление государством. Выживание князей, претендовавших на Китай, требовало правительств понадежнее и вооруженных сил помощнее, и часто они радовались появлению новаторов, готовых игнорировать традицию. То же самое можно сказать о системах взглядов, сторонники которых отвергали конфуцианство, и эти системы возникли в Китае, когда на них возник спрос. Одной из них была теория мыслителя V века до н. э. Мо-цзы, проповедовавшего учение о всеобщей любви; люди должны любить себе подобных, как собственных родственников. Кое-кто из его последователей делал упор на этой стороне его учения, другие – на религиозном усердии, то есть поощрении почитания духов. И оно пользовалось большой популярностью у народа. Другой великий китайский мыслитель по имени Лао-цзы (чья слава затмевает тот факт, что нам о нем фактически ничего не известно) якобы составил трактат, считающийся ключевым документом философской системы, позже названной «даосизмом». Эти учения представляются наиболее очевидными в отрицании конфуцианства, ведь их адепты отстаивали радикальное пренебрежение многим из того, за что выступали конфуцианцы, например: уважение установленного порядка, благопристойность и скрупулезное соблюдение традиции с обрядом.

Даосы предлагали ориентироваться на концепцию, уже существовавшую в китайской философии и знакомую Конфуцию, великого Дао или «пути», то есть космического принципа, на котором строится и поддерживается гармонично организованная вселенная. Практическими результатами всего этого могли явиться политический квиетизм (пассивность) и отрешенность; одним из идеалов продвигавшие его сторонники называли то, что жители каждой деревни должны знать, что остальные деревни существовали потому, что ее обитатели слышат крики их петухов по утрам, но им не следует иметь каких-либо дел с соседями, не вести никакой торговли и не заключать никаких политических договоров, связывающих их. Такая идеализация примитивизма жизни и нищеты вступала в прямое противоречие с имперской политикой и идеей процветания народа, предлагаемых приверженцами конфуцианства.

Руководителям всех школ китайской философии приходилось принимать во внимание конфуцианское учение, настолько высокими были его престиж и влияние. Мудрец более позднего IV века до н. э. Мэн-цзы наставлял людей искать благоденствие человечества в конфуцианском учении. Само следование конфуцианским путем служило бы гарантией того, что в основе своей милосердная натура Человека сама проявит себя. Более того, придерживающийся конфуцианских принципов правитель должен прийти к власти и править всем Китаем. В конечном счете, наряду с буддизмом (который к концу эпохи Сражающихся царств в Китай еще не пришел) и даосизмом конфуцианство по обыкновению будет упоминаться как одно из «трех учений», лежащих в основании китайской культуры.

Всеобщее воздействие таких взглядов уловить сложно, но оно представляется огромным. Трудно сказать, сколько людей непосредственно воспринимали эти доктрины, а в случае с конфуцианством период его мощного влияния к моменту ухода Конфуция из жизни еще ждал своего расцвета в отдаленном будущем. Все же нравственное воздействие конфуцианства с точки зрения направления деятельности элиты Китая следует оценить как грандиозное. Им определялись нормы и идеалы поведения вождей и правителей Китая, существующие и в наши дни. Более того, некоторые его предписания, сыновнее благочестие например, распространялись вниз в народную культуру через предания и традиционные сюжеты изобразительного искусства. Таким образом, конфуцианство послужило дальнейшему сплочению цивилизации, многие наиболее поразительные черты которой фактически сформировались в III веке до н. э. Конечно же его положения подвигли правителей Китая обратиться к прошлому своей страны, что придало характерную направленность китайской историографии, и при этом возникли известные препятствия на пути некоторых форм научного познания. Судя по дошедшим до нас свидетельствам, после V века до н. э. традиция астрономических наблюдений, позволившая делать предсказание лунных затмений, пошла на спад. Кое-кто из ученых видел одну из причин заката традиционной астрологии во влиянии конфуцианства на государство. В целом говоря, великие школы этики Китая представляют собой один поразительный пример того пути, на котором обнаруживаются практически все категории отличия его цивилизации от категорий европейской традиции и, разумеется, от категорий любой другой цивилизации, известной нам. Уникальность китайской цивилизации определяется не столько относительным ее уединением, сколько ее живостью.

Для создания Китая потребовалось объединение двух великих сил. Первой из них было непрерывное распространение китайской культуры за пределы территории бассейна Хуанхэ. Сначала китайская цивилизация представлялась в виде крошечных островов в море дикости. Тем не менее к 500 году до н. э. она принадлежала многочисленным, быть может, сотням, что называется, «государств», рассеянных по китайскому северу, области Янцзы и восточной части Сычуани. Эта цивилизация к тому же постепенно охватывала южные и центральные области, где теперь находится провинция Хунань, северные области провинции Цзянси и провинция Чжэцзян. В том же последнем регионе постепенно расширялась территория одного из государств эпохи Сражающихся царств – царства Чу. Притом что это царство многим обязано было династии Чжоу, у него имелось много собственных языковых, каллиграфических, творческих и религиозных отличительных черт. К завершению периода Сражающихся царств мы оказываемся в точке, начиная с которой сцена китайской истории будет значительно расширяться.

Вторым из этих фундаментальных и продолжающихся процессов при династиях Шан и Чжоу стало установление ориентиров для институтов, которым суждено было сохраниться до новейших времен. Среди них следует назвать разделение китайского общества на владевшую землей элиту и простолюдинов. Хотя форма государства должна была глубоко измениться с появлением первых китайских империй, эти различия остались, наряду с укоренившимися образцами великих родов, вполне похожими на кланы, позже возникшие в Римской империи и в средневековой Европе. Существовала к тому же идея незыблемых моральных устоев и приличия, что должно было предотвращать крупные политические разногласия в китайской истории II века до н. э., когда наступила очередь империи Цинь. К тому времени сошлись вместе идеология, общественная организация и культура, в результате чего возник Китай как общность народа и территории, представляющая в глазах стороннего наблюдателя прочное единство.




7

Прочие миры древнего прошлого


Огромные области мира до сих пор едва удостоились упоминания в настоящем труде. Притом что Африке принадлежит приоритет в предании об эволюции и расселении по Земле человечества, а переселение людей на территорию Австралазии и Америки заслуживает особого упоминания, как только разговор заходит об этих давних событиях, начало истории отвлекает внимание исследователя от этих мест. Родиной созидательной культуры, во всех ее проявлениях определившей возникновение цивилизации приблизительно в 1-м тысячелетии до н. э., стали Ближний Восток, бассейн Эгейского моря и Китай. Но для громадных пространств, не упоминавшихся автором до сих пор, обращение к такой хронологии ничего не дает.

Все дело в том, что ни в одном из остальных районов цивилизации, сопоставимой по уровню с цивилизациями знакомых нам Средиземноморья и Азии, к 1000-м годам до н. э. еще не существовало. Замечательные вещи к тому времени были сделаны в Западной Европе и в обеих Америках, но когда им дают должную оценку, то просматривается качественная пропасть между сложностью и ресурсами общественных объединений, представители которых их произвели, и человеческих сообществ древних цивилизаций, внутри которых формировались постоянные традиции. Фактически интерес к древней истории этих областей заключается скорее в том, что они служат иллюстрацией многообразия путей, ведущих к цивилизации. И на этих путях возникает потребность в своеобразных методах преодоления всевозможных вызовов природы. При этом само наследие этих цивилизаций отходит на второй план. В одном или двух случаях есть повод возобновить спор относительно того, что представляет собой «цивилизация», но с точки зрения того периода, о котором до сих пор шла речь, рассказ об Африке или Центральной Евразии, о народах Тихоокеанского бассейна, обеих Америк и Западной Европы представляется совсем не историей, а все еще предысторией. Между ее ритмами и всем тем, что происходило на Ближнем Востоке или в прибрежной Азии, даже когда существовали (как в случае с Африкой и Европой, но не Америками) контакты с ними, просматриваются либо совсем редкие совпадения, либо не наблюдается никаких совпадений.

Уместно начать наше повествование с Африки, ведь там зарождалось человечество. Культура, возникшая в Африке, дала жизнь новой культуре в других частях света. Расселение человечества по планете – очень долгий процесс, и можно полагать, что группы человекообразных существ, вышедших из Африки под влиянием нескольких неизвестных нам причин, приносили новые технические приемы и новые идеи другим себе подобным существам, когда приблизительно 50 тысяч лет назад они двинулись в Европу и в дальние пределы прибрежной Азии. Однако потом, в эпоху древнего палеолита и неолита, поток переселенцев устремляется в других направлениях. Многое еще произойдет в Африке, но период ее максимального влияния на остальную часть планеты давно закончился.

Чем было вызвано переселение, точно сказать мы не можем, но одним из первостепенных факторов следует назвать изменение климата.

Совсем недавно, скажем, около 3000 года до н. э., на территории нынешней пустыни Сахара водились такие животные, как слоны и гиппопотамы; еще удивительнее то, что здесь обитали народы, занимавшиеся стадным разведением коров, овец и коз. Сегодня Сахара считается самой быстрорастущей пустыней в мире. Но то, что теперь представляется безводной пустыней, когда-то выглядело плодородной саванной, рассеченной полноводными реками, стекавшими к Нигеру, а еще одна дренажная система протяженностью 1200 километров замыкалась озером Чад.

Народы, обитавшие на холмах, с которых эти реки брали начало, оставили рассказы о своей жизни в виде наскальной живописи и гравюры, значительно отличающейся от более ранней пещерной живописи Европы, в которой мало что запечатлено, кроме жизни животных, и лишь случайно появляется изображение человека. По этим рисункам можно к тому же предположить, что на территории Сахары тогда собирались африканские и средиземноморские народы, считающиеся одними из предков более поздних берберов и туарегов. Один из этих народов, похоже, на лошадях и боевых колесницах вышел из Триполи и, возможно, завоевал тех, кто занимался пастбищным разведением скота. Так все случилось или совсем иначе, но сам факт их присутствия (как и африканских народов Сахары) показывает, что растительность Африки была когда-то совсем не той, что в более поздние времена: лошадей надо было где-то пасти. Как бы там ни было, когда мы подходим к историческим временам, Сахара уже лишилась влаги, места проживания некогда преуспевающего народа оказались им оставлены, животные ушли, даже притом что прибрежные ландшафты были намного просторнее и плодороднее, чем они выглядят сегодня.

Поэтому, возможно, именно из-за климата мы возвращаемся к Египту, с которого начинается африканская история. Только созидательное влияние того же Египта в основном ограничивалось пределами Нильской долины. При всем потенциальном наличии контактов египтян с носителями другой культуры отследить их не представляется возможным. Можно предположить, что ливийцы в египетских летописях – это тот самый народ, представители которого изображены с их колесницами в пещерных рисунках Сахары, но наверняка утверждать этого нельзя. Когда греческий историк Геродот в V веке до н. э. собрался написать об Африке, оказалось, что о жизни за пределами Египта сообщить ему читателям практически нечего. Африка (которую он назвал Ливией) в его представлении ограничивалась территорией долины Нила, который, по его мнению, нес свои воды на юг примерно параллельно Красному морю и потом поворачивал на запад. Южнее Нила, как он полагал, на востоке лежала земля эфиопов, а на западе простиралась территория необитаемых пустынь. Информации о них он добыть не мог, зато из рассказов путешественников узнал о народе карликов, обладавшем ремеслом чародеев.

С учетом имевшихся в его распоряжении источников информации, с топографической точки зрения получается представление невежественного человека, но Геродот ухватил всего лишь небольшую часть сложной картины. Эфиопы как древние обитатели Верхнего Египта относились к семье хамитских народов, в конце каменного века составлявших в Африке одну из групп, которую позже выделили антропологи. Остальные группы относят к предкам народа сан (в прошлом его часто называли бушменами), населявшим, примерно, открытые области, простирающиеся от юга Сахары до Кейпа, а группа банту, в конечном счете, доминирует в центре, на востоке и в некоторых районах Южной Африки. Нам известно, что с доисторических времен Африка отличалась богатой мозаикой генетического разнообразия, намного большего, чем в остальных уголках мира до недавних волн миграции. Судя по каменным орудиям, культуры, связанные с хамитскими и протохамитскими народами, во все времена выглядели самыми передовыми в Африке до того, как пришло время земледелия. Эволюция в Африке, за исключением Египта, шла медленно. Культуры охоты и собирательства доисторических времен сосуществовали с культурой земледелия до самых современных дней.








Тот же самый рост, начинавшийся где угодно, когда продовольствие стали производить в достаточном количестве, в скором времени изменил структуру населения африканских племен, сначала обусловив уплотнение поселений Нильской долины, послужившее предварительным условием появления египетской цивилизации, а потом – нарастив африканское население к югу от Сахары до самых лугопастбищных угодий, разделявших пустыню и экваториальный лес во 2-м и 1-м тысячелетиях до н. э. Похоже, именно так шло распространение земледелия с севера на юг Африки. К тому же так могло идти открытие ценных для питания зерновых культур, более подходящих для тропических условий и новых почв, чем пшеница и ячмень, пышно произраставшие в Нильской долине. К этим злакам относятся просо и рис саванн. Лесистые области нельзя было использовать до тех пор, пока не удалось обнаружить новые, подходящие для них растения, завезенные из Юго-Восточной Азии и, в конечном счете, из Америки. Все это произошло после библейского рождения Христа. Таким образом, удалось установить одну из главных особенностей африканской истории – расхождение культурных тенденций в пределах соответствующего континента.

К тому времени в Африку пришло железо, и вследствие этого началось первое освоение африканских рудных месторождений. Все происходило на территории первого после Египта африканского государства, сведениями о котором мы располагаем. Речь идет о царстве Куш, находившемся вверх по течению Нила на территории нынешнего Судана. Там изначально проходила предельная граница деятельности египтян. После поглощения Нубии, на территории данного суданского княжества, занимавшего территорию южнее, египтяне разместили свои гарнизоны, но около 1000 года до н. э. здесь возникает самостоятельное царство, несшее на себе глубокие родовые отметины египетской цивилизации. Вероятно, его населял народ хамитской группы, а столицей служил город Напата, стоявший у Четвертого порога Нила. К 730 году до н. э. царство Куш достаточно окрепло, чтобы подчинить себе Египет, и пять из его царей правили в качестве фараонов, известных по истории как XXV, или Эфиопская, династия.

Однако им не удалось предотвратить закат цивилизации Египта. Когда на Египет напали ассирийцы, кушитской династии наступил конец. Притом что в царстве Куш продолжала существовать египетская цивилизация, фараон следующей династии все равно вторгся в Египет в начале VI века до н. э. После этого кушиты тоже начали раздвигать свои границы дальше на юг, и при этом в их царстве произошло два важных изменения. Оно стало больше походить на африканское государство, в его языке и литературе отобразилось ослабление египетских тенденций, и его границы расширились настолько, что на новых территориях удалось обнаружить железную руду и топливо, необходимое для выплавки железа. Приемы выплавки железа кушиты позаимствовали у ассирийцев. Новая столица кушитов в Меро превратилась в металлургический центр Африки. Железное оружие дало кушитам соответствующие преимущества над их соседями, а с помощью железных орудий удалось расширить площадь возделывания зерновых культур. На этой основе около 300 лет процветала цивилизация в Судане, но этот период выходит за исторические рамки, рассматриваемые нами в данном разделе.

Ясно, что история человечества в обеих Америках намного короче, чем в Африке или где-либо еще. Около 20 тысяч лет назад, после того, как азиатские народы перешли в Северную Америку, они медленно, в течение нескольких тысяч лет, просачивались на юг. Следы пещерных людей в Перуанских Андах датируются на целых 15 тысяч лет ранее. Разные районы обеих Америк разительно отличаются с точки зрения климата и природы; в этой связи вряд ли стоит удивляться тому, что археологические находки свидетельствуют в пользу практически такого же разнообразия стиля жизни, основанного на богатых возможностях для охоты, собирательства и рыбной ловли. Чему учились американские племена друг у друга, нам узнать не дано. Бесспорно то, что представители некоторых из американских культур пришли к изобретению земледелия независимо от Старого Света.

Разногласия возможны лишь по поводу точных сроков, когда это произошло, потому что, как ни парадоксально, мы располагаем богатыми сведениями о раннем культивировании растений, в то время как масштаб этого дела нельзя обоснованно назвать земледелием. Тем не менее такое судьбоносное изменение произошло позже, чем в Плодородном полумесяце. Кукурузу в Мексике начали возделывать около 2700-х годов до н. э., но сорт, известный нам сегодня, был выведен в Центральной Америке к 2000-м годам до н. э. Такого рода достижение обусловило образование крупных оседлых общин земледельцев. В более южных районах примерно в то же время начинают появляться картофель и маниока (еще один крахмалистый корнеплод), также есть признаки того, что немного позже кукуруза распространилась на юг от Мексики. Вместе с тем изменения везде проходили постепенно; говорить о какой-либо «аграрной революции» в обеих Америках как о внезапном событии еще менее правомерно, чем делать такие выводы относительно Ближнего Востока. Все же изобретение земледелия оказало влияние, которое можно назвать революционным. Сладкому картофелю батату, культивирование которого началось на территории Мексики и Центральной Америки, суждено было распространиться по всему бассейну Тихого океана в качестве средства пропитания островных земледельческих общин за несколько веков до того, как на европейских галеонах колониальной эпохи его перевезли в Африку, бассейн Индийского океана и на Филиппины.

Земледелие, деревни, ткачество и гончарные изделия появляются в Центральной Америке до наступления 2-го тысячелетия до н. э., и ближе к его завершению возникают изначальные подвижки в культуре, произведшие на свет первую признанную всеми учеными американскую цивилизацию. Речь идет об ольмекской культуре восточного побережья Мексиканского залива. Она сосредоточивалась, как представляется, вокруг важных обрядовых сооружений в виде огромных пирамид из утрамбованной земли. В этих местах обнаружена исполинская монументальная скульптура и фигурки из нефрита тонкой резьбы. Стиль этой работы нигде больше не встречается. Древние мастера ольмеков сосредоточивали свое внимание на изготовлении человеческих и напоминающих ягуара фигур, иногда их изображали вместе. На протяжении нескольких веков после 800-х годов до н. э. этот стиль преобладал во всей Центральной Америке вплоть до территории, теперь ставшей Сальвадором. Он появляется как-то сразу, без антецедентов или прообразов в болотистом, лесистом районе, что затрудняет его объяснение с хозяйственной точки зрения. Все-таки нам не хватает знаний, чтобы объяснить, почему цивилизация, которой где бы то ни было потребовалась бы относительно просторная речная долина, в Америке смогла возникнуть на такой не подающей больших надежд почве.

Признаки ольмекской цивилизации сохранились надолго, так как боги более поздних ацтеков оказывались потомками богов ольмеков. Не исключено, что и древнейшие иероглифические системы Центральной Америки возникли во времена ольмеков, хотя первые сохранившиеся иероглифы этих систем датируются 400-ми годами до н. э., то есть на сто лет позже исчезновения ольмекской культуры. Нам неизвестно, почему или как это произошло. Гораздо дальше на юг, в Перу, появляется культура под названием Чавин (по имени известного места проведения обрядов) и сохраняется немного дольше, чем цивилизация ольмеков на севере. Ее мастера тоже обладали высоким мастерством обработки камня. Она весьма энергично распространялась, но вдруг загадочно исчезла.

В чем смысл этих первых рывков древних племен в сторону цивилизации, понять трудно. Какое бы значение для будущего они ни представляли, эти скачки на тысячу лет вперед отставали от появления цивилизации в других частях света, независимо от возможных их причин. Когда спустя почти две тысячи лет после исчезновения культуры ольмеков испанцы высадились на морское побережье Нового Света, их встретили местные жители, все еще пользующиеся каменными орудиями. Эти испанцы к тому же обнаружат сложные общества (и пережитки примитивных), достигшие настоящих чудес в строительстве и организации, далеко превосходящей, например, все, что можно было увидеть в Африке после заката Древнего Египта. Предельно ясным остается только то, что преемственности всем этим достижениям не существовало.

Единственной другой территорией, где наблюдался поразительно высокий уровень в сфере обработки камня, была Западная Европа. Осознав данный факт, ряд энтузиастов потребовали признать этот регион еще одним местом зарождения древней цивилизации, как будто ее создатели оказались в положении своего рода угнетенного класса, нуждающегося в исторической реабилитации. Европа уже упоминалась в качестве поставщика металлов на древний Ближний Восток. Надо признать, все, что мы теперь находим интересным, происходило там в доисторические времена, но не представляется слишком волнующим или поразительным. Во всемирной истории доисторическая Европа имела разве что показательное значение. Для великих цивилизаций, возвысившихся и переживших крах в долинах рек Ближнего Востока, Европа по большому счету была бесполезной. Внешний мир накладывал на нее отпечаток, но европейское влияние на процесс исторических перемен было косвенным и эпизодическим. Параллель тут можно провести с Африкой более позднего периода, интересную саму по себе, но не с точки зрения какого-то особого или позитивного вклада во всемирную историю. Пройдет еще очень много времени, прежде чем люди окажутся в состоянии осознать существование географического, не говоря уже о культурном, единства, присущего Европе более поздних времен. Для народов древнего мира северные земли, откуда пришли варвары, до того момента, когда они появились во Фракии, никакого интереса не представляли (практически все варвары предположительно пришли издалека с востока). Северо-западные внутренние районы представляли интерес только потому, что там можно было добыть сырьевые товары, необходимые для цивилизованных жителей Азии и бассейна Эгейского моря.

Таким образом, подробно останавливаться на доисторической Европе нет смысла, но ради общего развития любезного читателя не помешает отметить следующее. Нам нужно различать две разные Европы. Одна из них находится на Средиземноморских побережьях с населяющими их народами. Ее сухопутная граница проходит приблизительно по линии, обозначающей территорию возделывания маслин. К югу от этой линии грамотная, урбанизированная цивилизация возникает весьма скоро, как только наступает железный век, и, можно предположить, после прямого контакта с жителями областей, находящихся на более передовом этапе эволюции. К 800 году до н. э. жители побережья Западного Средиземноморья уже наладили постоянное общение с народами Востока. Европа к северу и западу от этой линии представляла совсем иную картину. В древности никакой грамоты на той территории не существовало, и только завоеватели позже навязали ее тамошним диким племенам. Они долго сопротивлялись культурному влиянию с юга и востока Европы. По крайней мере, относились к ней без особой благосклонности. И на протяжении двух тысяч лет в этом выражалось их отношение к соседям, а не упрямство как таковое. Роль грамоты нельзя назвать полностью пассивной: переселение народов, движение природных ресурсов и заимствование навыков постоянно исподволь влияло на события, причем повсеместно. Но в 1000-х годах до н. э. или даже в начале христианской эры народам Европы мало что было предложить миру из собственных достижений, кроме своих полезных ископаемых. Ничего ценного в области развития культуры на уровне народов Ближнего Востока, Индии или Китая у них не было. Эпоха Европы еще не наступила; ее цивилизации суждено появиться последней в нашем мире.

И дело не в отсутствии нужного природного таланта у населения европейского континента. Оно расположилось на несоразмерно большой по мировым стандартам территории, подходящей для хозяйственного освоения. Было бы удивительно, если данный фактор неблагоприятным образом сказался на развитии земледелия в древности, но результаты археологических исследований подтверждают именно такой исход. Относительная легкость примитивного земледелия в Европе могла оказывать отрицательный эффект на эволюцию общества. В долинах великих рек люди должны были заниматься коллективным трудом, иначе не удавалось справиться с орошением и возделыванием плодородных почв ради собственного выживания, в то время как на большой части территории Европы каждая отдельная семья имела возможность прокормиться самостоятельно. Нет никакой необходимости заводить нелепые разговоры о происхождении западного индивидуализма, в котором кроется нечто отличительное для европейца и потенциально очень важное.

Теперь ученые пришли к единому мнению относительно того, что и земледелие, и выплавка меди (как самая ранняя форма металлургии) пришли в Европу и распространились по всей ее территории из Анатолии и с Ближнего Востока. В Фессалии и на севере Греции земледельческие общины существовали после 7000-х годов до н. э. К 5000-м годам до н. э. они появились уже намного западнее – в Северной Франции и Нидерландах – и чуть позже возникли на Британских островах. Главными маршрутами распространения земледельческих общих служили Балканы и долины их рек, но одновременно земледелием занялись жители средиземноморских островов и побережий Южной Европы, простиравшихся на запад до самой Андалусии. К 4000-м годам до н. э. производством меди занялись на Балканах. Трудно себе представить, что выплавка меди и земледелие появились среди европейцев спонтанно, хотя они быстро научились подражать другим народам, которые в качестве переселенцев принесли эти навыки с собой. Тем не менее европейцам потребовалось несколько тысяч лет, чтобы приобрести основные хлебные злаки с Ближнего Востока.

Большую часть северо-западной и западной территории Европы около 3000-х годов до н. э. населяли народы, иногда называвшиеся западными средиземноморцами, которых на протяжении 3-го тысячелетия с востока постепенно теснили другие народы. Приблизительно к 1800-м годам до н. э. возникавшие культуры дробились вполне отчетливо для нас, чтобы выделить среди них предков кельтов, представляющихся самым важным из доисторических европейских народов. Они создали общество воинов, а не тех же торговцев или старателей. Кельты пользовались колесным транспортом. Одна предприимчивая группа кельтов достигла Британских островов. Не стихают жаркие споры по поводу того, насколько далеко могло зайти кельтское влияние, но мы вряд ли сильно поступимся истиной, если предположим, что около 1800-х годов до н. э. произошел раздел Европы между тремя группами народов. Предки кельтов тогда заселили большую часть современной Франции, Германию, Бенилюкс и Верхнюю Австрию. К востоку от них лежали земли будущих славян, а на севере (в Скандинавии) обитали будущие тевтонские (древнегерманские) племена. За пределами Европы, в Северной Скандинавии и Северной России жили финны, не принадлежавшие к индоевропейской группе народов.

Помимо Балкан и Фракии переселение этих народов повлияло на более древние центры цивилизации только в той степени, в какой затронуло доступ к ресурсам областей, в которых они поселились. Прежде всего, дело касалось освоения месторождений полезных ископаемых и развития навыков. По мере повышения потребностей ближневосточных цивилизаций росла роль той же Европы. После появления первых центров металлургии на Балканах к 2000-м годам до н. э. началось развитие районов Южной Испании, Греции, бассейна Эгейского моря и Центральной Италии. В конце бронзового века металлообработка вышла на передовые позиции даже в местах, где никаких местных месторождений руды не было. Мы видим один из самых ранних примеров появления опорных экономических зон, основанных на обладании соответствующими ресурсами. Потребность в меди и олове обусловила проникновение судовождения в прибрежную зону и на реки Европы, потому что сырьевые товары пользовались спросом, а их не очень богатые месторождения находились только на Ближнем Востоке. Европа служила крупным изначальным производителем древнего металлургического мира, а также основным изготовителем товаров из металла. Обработка металлов велась на высоком уровне, и мастера изготавливали красивые изделия задолго до появления этого ремесла в бассейне Эгейского моря. Но это не повод отрицать благоговение перед материальными факторами в истории по сравнению с такими умениями, даже в сочетании с увеличением поставки металлов вслед за обвалом микенского спроса. Металлообработка не освобождает европейскую культуру от достижения полноценной и сложной цивилизации.

Древние европейцы владели еще одним видом искусства, воплотившимся в тысячах мегалитических памятников, представленных на обширном пространстве вдоль широкой дуги от Мальты, Сардинии и Корсики, пересекающей Испанию и Бретань с выходом на Британские острова и Скандинавию. Они не специфичны для Европы, но здесь их насчитывается больше, чем на других континентах, и сооружены они явно раньше – некоторые в 5-м тысячелетии до н. э. «Мегалит» в переводе с греческого означает «большой камень», и многие использованные для этих сооружений камни на самом деле велики по размеру. Некоторые из этих мегалитов представляют собой захоронения, снабженные крышей и панелями из камня; некоторые – отдельно стоящие камни или группы камней. Одни выложены в определенном порядке, простираясь на несколько километров по полям; другие замыкают небольшие площадки в виде рощи деревьев. Лучше всего сохранившееся и поразительное мегалитическое сооружение находится в Стоунхендже на юге Англии. Создание его, как теперь считается, заняло приблизительно 900 лет и завершилось около 2100-х годов до н. э. То, как изначально выглядели такие сооружения, трудно себе представить. Их современная лаконичность и дошедшее до нас великолепие обманчивы; на помпезные места человеческого прибежища в их нынешнем виде эти мегалиты не похожи. Эти огромные камни люди должны были покрывать охрой и кровью или завешивать шкурами с предметами фетиша. Скорее они могли служить опорой для тотема, чем торжественными мрачными сооружениями, какими предстают перед нами сегодня. Для чего затрачены были такие огромные усилия, кроме как для захоронений, судить трудно, хотя существует мнение о том, что они служили гигантскими часами или просторными солнечными обсерваториями, ориентированными на восход и закат нашего светила, а также на Луну и звезды, находящиеся в главных позициях астрономического года. В основе такого тщательного построения лежало внимательное наблюдение за небосклоном, пусть даже оно проигрывает в деталях достижениям астрономов Вавилона и Египта.

Эти реликвии служат свидетельством огромного сосредоточения народа и доводом в пользу высокоразвитой организации общества. В постройке Стоунхенджа находим несколько блоков, весящих приблизительно по 50 тонн, и прежде, чем установить на место, эти блоки необходимо было доставить на расстояние 30 километров. В той же постройке насчитывается еще 80 блоков по 5 тонн, которые доставили с гор Уэльса, расположенных на удалении 240 километров. Народы, которые возвели Стоунхендж без помощи колесных транспортных средств, как и те, кто построили тщательно сориентированные захоронения Ирландии, выставили ряды стоячих камней Бретани или соорудили дольмены Дании, тем самым проявили способность к выполнению работ одного масштаба с сооружениями Древнего Египта, хотя без их тонкой доводки или каких-либо форм записи своих целей и намерений возведения таких громадных сооружений. Навыки к такому делу наряду с самим фактом расположения монументов на коротком расстоянии от моря позволяют предположить влияние бродячих каменщиков с Востока, возможно с Крита, Микен или Кикладов, где мастера владели способами отделки и обработки таких масс камня. Но благодаря последним достижениям в датировании пришлось отказаться от правдоподобной гипотезы; мегалиты соорудили в Бретани и западной Иберии приблизительно в 4800—4000-х годах до н. э., когда каких-либо крупных объектов в Средиземноморье или на Ближнем Востоке еще не имелось; постройку Стоунхенджа могли завершить к микенским временам; могилы в Испании и Бретани появились до египетских пирамид, а таинственные храмы Мальты с их огромными резными блоками строительного камня находились там ранее 3000 года до н. э. Не приходится считать эти монументы явлением какого-то процесса распределения или атлантическим феноменом. Они могут быть достижением четырех или пяти более или менее обособленных культур относительно малочисленных и примитивных земледельческих сообществ, находившихся в контакте друг с другом, а побуждения и поводы для возведения монументов могли быть очень разными. Как земледелие и металлургия, строительство и архитектура доисторической Европы возникли независимо от внешнего мира.

При всех значительных достижениях европейцы древних времен выглядят странно пассивными и податливыми, когда наконец-то вступают в регулярный контакт с передовой цивилизацией. Их сомнения и неуверенность напоминают поведение других народов, знакомящихся с технически передовыми обществами в более поздние времена – например, африканцев XVIII века. Но в любом случае регулярные контакты начались лишь незадолго до наступления христианской эры. До того времени европейские народы тратили энергию на покорение природы, которая, следует заметить, не сильно сопротивлялась и вполне удовлетворяла их скромные потребности, при внедрении железа для полного освоения ее потенциала. Выйдя на более передовые уровни эволюции, чем их современники в Америке или на африканском юге Нильской долины, европейцы так и не достигли ступени урбанизации. Их величайшие достижения в области культуры были декоративными и техническими. Со своей металлургией древние европейцы в лучшем случае обслуживали потребности других цивилизаций. Сверх того, они предоставляли только товары, которым присвоят статус цивилизации несколько позже.

Только одной группе западных варваров удалось сделать более позитивный вклад в свое будущее. Обитавший к югу от оливкового пояса народ Центральной Италии железного века уже установил в течение VIII века до н. э. торговые связи с греками, жившими еще дальше на юге Италии, и с Финикией. Мы называем их представителями культуры Виллановы по одному из стойбищ, где они жили. На протяжении следующих 200 лет они позаимствовали греческое письмо для записи собственного языка. К тому времени они объединились в города-государства и создавали произведения искусства высокого качества. То были этруски. Один из их городов-государств вскоре получит известность как Рим.




8

Преобразования


О том, что происходило в Индии и Китае, а также о важности свершений для будущего человечества, правители средиземноморских и ближневосточных народов мало что могли знать. Кое-кто из них, под впечатлением рассказов купцов, мог составить смутное представление о дикой Северной и Северо-Западной Европе. О жизни по ту сторону пустыни Сахара, и о существовании Америки они не знали вообще ничего.

Тем не менее в 1-м тысячелетии до н. э. их миру предстояло стремительно раздаться в стороны. И одновременно этому миру пришлось обрести некое единство, так как в силу интеграционных тенденций связи внутри его становились сложнее и полезнее. Мир, состоявший из нескольких прекрасно отличимых друг от друга практически независимых цивилизаций, уступал место цивилизации, где все растущие области пользовались одними и теми же достижениями: грамотой, передовым государственным управлением, передовой техникой, упорядоченной религией, городской жизнью. Причем под их влиянием цивилизация менялась все быстрее из-за активизации взаимного проникновения различных традиций. Такое влияние нашло воплощение не в одних только произведениях искусства и гипотетических представлениях, но и в весьма приземленных понятиях. Все дело кроется не только в великом, но и в мелочах. На ногах огромных статуй в Абу-Симбеле, что в 110 километрах вверх по течению Нила, греческие наемники египетской армии в VI веке вырезают письмена с сообщением о своей гордости тем, что они добрались до таких отдаленных мест. А 2500 лет спустя солдаты полков английского графства оставят свои имена на скалах перевала Хайбер.

Протянуть четкую хронологическую линию в таком постоянно усложняющемся мире не получается. Если она вообще существует, то мы уже несколько раз ее пересекали, прежде чем нам удалось приблизиться к заре классической эпохи Запада. Военная и экономическая напористость народов Месопотамии и их преемников, переселение индоевропейских племен, обнаружение железа и распространение грамоты полностью перепутали некогда ясные шаблоны развития Ближнего Востока задолго до появления средиземноморской цивилизации, послужившей матрицей для европейцев. Как бы то ни было, но не оставляет ощущение того, что главную границу мы прошли еще в 1-м тысячелетии до н. э., и там ее следует искать. Величайшие сдвиги, вызванные Vo?lkerwanderung (Великим переселением народов), на древнем Ближнем Востоке к тому времени завершились. Образцы поведения, сложившиеся там в конце бронзового века, подвергались постоянным усовершенствованиям в местном масштабе через заселение пришлыми народами и завоевания, но не в результате еще одной тысячи лет прихода и ухода масс народа. Политические структуры, оставленные нам в наследство от старины, послужат рычагами в последующей эпохе всемирной истории на пространстве, простиравшемся от Гибралтара до Инда. Цивилизации внутри этой области суждено стать пространством для взаимодействия народов, заимствования передовых достижений и распространения космополитизма. Рамки для этого предстоит задать великими политическими переменами середины 1-го тысячелетия до н. э., возвышением новой империи в лице Персии и окончательным крушением египетской и вавилонско-ассирийской традиций.

Проще всего подводить итог судьбе Египта, так как его летописи содержат в основном свидетельства упадка. Описанный в них процесс назвали «анахронизмом бронзового века в мире, неуклонно обновлявшемся», и его судьбу вполне можно объяснить неспособностью египтян к переменам или приспособлению к ним. Египет выстоял в результате первых нападений народов, уже пользовавшихся железом, и отразил нападки «народов моря» в самом начале эпохи смятения. Но больше великих свершений на долю Нового царства так и не выпало: впоследствии наблюдались исключительно признаки истощения инерции движения вперед. У себя дома цари и жрецы занимались спором о принадлежности власти, а в это время от их сюзеренитета за пределами египетских границ осталась одна только тень. За периодом соперничающих династий на короткое время последовало воссоединение империи, когда египетская армия снова отправилась в Палестину, но к концу VIII века в Египте утвердилась династия захватчиков кушитов; в 671 году до н. э. из Нижнего Египта их выбили ассирийцы. Ашурбанипал взял штурмом Фивы. После одряхления ассирийской державы снова наступил период иллюзорной египетской «независимости». К этому времени свидетельство появления нового мира, которому Египет должен был пойти на больше чем просто политические уступки, можно увидеть в учреждении школы для греческих переводчиков и греческого торгового анклава с особыми привилегиями в Навкратисе, выросшем в дельте Нила. Потом Египет потерпел поражение сначала от отрядов Навуходоносора (588 год до н. э.), а шестьдесят лет спустя от персов (525 год до н. э.), и его превратили в провинцию империи, которой предстояло устанавливать границы нового государственного объединения, и она на протяжении многих веков будет оспаривать мировое господство с новыми державами, появлявшимися в Средиземноморье. Но говорить о полной утрате Египтом независимости было еще рано, правда, с IV века до н. э. и до XX века н. э. им правили иноземцы или династии переселенцев. Таким образом, Египет уходит из поля зрения историков как самостоятельная нация. Последние всплески египетского возрождения продемонстрировали слабую врожденную живучесть. За временным ослаблением натиска на Египет всегда, в конечном счете, следовало возобновление натиска извне. Угроза со стороны Персии была последней из них и фатальной.

Снова отправной точкой послужило переселение народов. На высоком плато, расположенном в сердце современного Ирана, поселения человека существовали уже в 5000-х годах до н. э., а слово «Иран» (появившееся около 600-х годов н. э.) в его древнейшей форме означает «земля арийцев». Около 1000-х годов до н. э. с нашествием арийских племен, надвигавшихся с севера, как раз и начинается история Персидской империи. В Иране, как раньше в Индии, арийцам предстояло основать жизнестойкие традиции. Два их особенно энергичных и сильных племени вошли в историю западных районов под библейскими именами мидяне и персы. Мидяне двинулись на запад и северо-запад в Мидию; их великий век наступил в начале VI века после низвержения ими своих соседей ассирийцев. Персы пошли на юг к побережью Персидского залива и утвердились в Хузистане (на краю долины реки Тигр и в древнем царстве Элам) и Фарсе. Так появилась Персия древности.

В устной традиции сохраняется предание о легендарных царях, ценное скорее тем, что проливает свет на позднее отношение персов к монархии, а не на историю. Как бы то ни было, но от персидской династии Ахеменидов происходит первый царь объединенной Персии – каким бы устаревшим ни казался этот термин. Им был покоритель Вавилона царь Кир. В 549 году до н. э. он усмирил последнего независимого царя Мидии, и с тех пор границы завоеваний начали выходить за пределы царства, поглотили Вавилон и двинулись на Малую Азию к морю, спускаясь к Сирии и Палестине. Только на востоке (где он сложил голову в схватке со скифами) у Кира появились сложности с определением своих границ, хотя он преодолел Гиндукуш и установил своего рода господство над областью Гандахара, расположенной к северу от реки Джелам.

Так появилась крупнейшая империя, существовавшая когда-либо прежде. По сути своей она отличалась от предшественников; дикость ассирийцев больше вроде бы не бросалась в глаза. По крайней мере, в официальном искусстве жестокость уже не представлялась благом, и Кир Великий старался уважать установления и привычки своих новых подданных. В результате у него появилась многоликая империя, которая славилась большой военной мощью и преданностью монарху, недостающей ее предшественницам. Следует отметить некоторые духовные признаки такой империи: помазание Кира Великого на вавилонский престол состоялось после ритуального одобрения Мардуком, а в Иерусалиме он распорядился восстановить тамошний Храм. Один еврейский пророк увидел в его победах волю Божью, назвал Кира помазанником Господним и порадовался судьбе старого врага евреев в лице Вавилона: «Ты утомлена множеством советов твоих; пусть же выступят наблюдатели небес и звездочеты и предвещатели по новолуниям, и спасут тебя от того, что должно приключиться тебе» (Исайя, 47: 13).

Своим успехом Кир Великий во многом был обязан имеющимся в его распоряжении материальным ресурсам царства. Оно было богато полезными ископаемыми, прежде всего железом, а на высокогорных пастбищах долин выгуливались огромные табуны лошадей, для которых хватало наездников. И все-таки невозможно устоять перед соблазном сделать заключение о решающем значении личных талантов правителя; Кир Великий остается исторической фигурой всемирного значения, признанной остальными потенциальными завоевателями, стремившимися в последующие несколько веков сравняться с ним. Фундаментом его власти служили губернаторы провинций, ставшие прародителями поздних персидских сатрапов. Они потребовали от жителей подданных Киру областей чуть больше обычной дани – золота, шедшего на пополнение казны Персии – и повиновения.

Так началась империя, которая, пусть даже с многочисленными неудачами, на протяжении без малого двух веков составляла каркас Ближнего Востока, сохраняя великую культурную традицию, выросшую на ресурсах, поступающих и из Азии, и из Европы. Под властью этой империи жители обширных территорий на протяжении веков не знали ужасов войны, и в целом эту цивилизацию можно назвать во многих отношениях роскошной и благородной. Геродот поведал грекам о том, что персы любили цветы, и появлением такого украшения нашей жизни, как тюльпан, мы обязаны им. Можно легко обойтись без многих вещей в нашей жизни, но тюльпана жаль. Сын Кира добавил к своей империи Египет; но скончался прежде, чем у него дошли руки до претендента на престол, поползновения которого поощряли мидяне и вавилоняне, стремившиеся вернуть свою независимость. Наследие Кира Великого восстановил молодой человек, претендовавший на Ахеменидское происхождение, по имени Дарий.








Дарию (правившему с 522 по 486 г. до н. э.) не удалось добиться всего, что он хотел. Но по своим свершениям он ничуть не уступал Киру. Дарий сам составил текст для монумента с перечислением побед над мятежниками, и ему можно верить. «…Я – Дарий, царь великий, царь царей, царь многоплеменных стран, царь этой земли великой далеко (простирающейся), сын Виштаспы, Ахеменид, перс, сын перса, ариец из арийского рода», – так самонадеянно представился он потомкам. На востоке границы его империи еще глубже вторглись в долину Инда. На западе они продвинулись к Македонии, хотя там персов остановили, а вот на севере Дарию не удалось точно так же, как Киру до него, заметно потеснить непокорных скифов. Внутри империи он проделал замечательную работу по укреплению своей власти. Официальное оформление получила децентрализация государства с подразделением империи на 20 провинций, в каждую из которых он посадил по персу-сатрапу в звании августейшего князя или великого вельможи. Их деятельность контролировали императорские надзиратели, а правительственное управление сатрапами осуществляло ведомство императорского секретариата, в функции которого входило ведение переписки с сатрапиями. Причем административным стал древний арамейский язык межэтнического общения ассирийской империи. Этот язык получилось прекрасно приспособить к ведению государственных дел, так как в основе его письменности лежала не клинопись, а финикийский алфавит. Бюрократический аппарат опирался теперь на невиданные до сих пор средства связи и общения, ведь львиная доля податей сатрапий тратилась на строительство дорог. При самом благоприятном раскладе гонцы с депешами могли преодолевать по таким дорогам до 320 километров в день.

Памятником достижениям императора Дария могла бы послужить и великая новая столица в Персеполе, где сам Дарий нашел последнее пристанище в усыпальнице, вырубленной в отвесном склоне утеса. Задуманная как колоссальное сооружение в честь великого царя гробница Дария до сих пор производит величественное впечатление, пусть даже кому-то она кажется помпезной. Персеполь в конечном счете превратился в плод коллективного творчества; последующие цари добавили к нему свои дворцы, воплотив в этом городе многоликость и космополитизм своей империи. Ассирийские колоссы, быки с головой человека и львы охраняли его ворота, как это делали такие же скульптуры Ниневии. По его лестницам маршировали каменные воины, груженные данью; они выглядели немного живее, чем механистичные единообразные изваяния ассирийцев ранней культуры. Декоративные колонны напоминают египетские, но только потому, что по Ионическому морю вместе с резчиками по камню и скульпторами сюда доставили египетский стиль. Греческие детали убранства обнаруживаются в барельефах и художественном оформлении. К тому же отголоски этого стиля можно найти в царских захоронениях, расположенных неподалеку. По своему замыслу они напоминают сооружения в Долине царей, в то время как их крестообразные входы – местное изобретение. Собственный склеп Кира в Пасаргадах тоже отмечен греческим узором. Нарождался совсем новый мир.

Во всех этих монументах нашли наглядное воплощение многоликость и терпимость носителей персидской культуры. Она всегда легко впитывала внешние традиции, и эта особенность сохранится надолго. В Персии не только прижился язык тех, кого завоевали персы, но к тому же, пусть не всегда, их представления. Ведическая и персидская религии сплавились в Гандхаре, где стоял индийский город, названный греками Таксила, но носителями обоих верований, разумеется, были арийцы. В сердцевине персидской религии лежало жертвоприношение, а внимание сосредоточилось на огне. К эпохе Дария самый рафинированный из ее культов эволюционировал в религию, называемую зороастризмом, или дуалистической религией, призванной решить проблему зла с точки зрения борьбы добра с богом порока. О пророке Заратуштре нам известно очень мало, но представляется, что он учил своих последователей поддерживать дело бога света своим ритуальным и высоконравственным поведением; обещалось мессианское избавление, воскрешение мертвых и вечная жизнь после Судного дня. Такое вероучение стремительно охватило население всей Западной Азии, находившейся под властью персов, даже притом, что могло оставаться всего лишь культом меньшинства. Оно сыграло свою роль в становлении иудаизма и восточных культов, у него позаимствуют положения христианства; ангелы христианской традиции и понятие адского огня, который ждал грешника, пришли от Заратуштры.

Говорить о взаимодействии Азии и Европы пока еще слишком рано, но все равно можно привести несколько поразительных примеров взаимного влияния, которым отмечается конец Древнего мира. У нас появляется возможность пометить эпоху. Население всего Старого Света персы обогатили общим практическим опытом. Индийцами, мидянами, вавилонянами, лидийцами, греками, евреями, финикийцами и египтянами впервые правили в составе единой империи, эклектизм которой показал, насколько далеко уже зашла цивилизация. Эпохе цивилизации, воплощенной в определенных исторических субъектах, на Ближнем Востоке наступил конец. Слишком многое стало общим, слишком много слилось в прямых преемниках первых цивилизаций, чтобы дальше служить строительными блоками всемирной истории. Индийские наемники воевали в составе персидских армий; греки воевали на стороне армий Египта. Стиль городской жизни и грамота широко разошлись по всему Ближнему Востоку. Люди жили в городах, рассеянных по большой части территории Средиземноморья. Приемы земледелия и металлургии распространились за пределы данного района планеты, и им предстояло распространяться еще шире, поскольку Ахемениды передавали навыки орошения Вавилона в Центральную Азию и привезли рис из Индии для его возделывания на Ближнем Востоке. Когда азиатские греки созреют для перехода на денежное обращение, в его основу положат шестидесятиричное исчисление Вавилона. База для будущей мировой цивилизации находилась в процессе созидания.




Книга третья

Классический век




Если мерить в годах, то получается так, что больше половины повествования о цивилизации заканчивается около 500 года до н. э. Мы все еще находимся к этой дате ближе, чем жившие тогда к своим первым цивилизованным предшественникам. Примерно за 3 тысячи или около того лет, разделявших их, человечество прошло долгий путь; какими бы неуловимо медленными ни казались им изменения, происходившие в повседневной жизни, пропасть между Шумером и Ахеменидской Персией с точки зрения качественных перемен выглядит громадной. К VI веку до н. э. важнейший период закладки оснований и ускорения эволюции уже завершился. От Западного Средиземноморья до берегов Китая произошло становление разнообразных культурных традиций. На них взросли неповторимые цивилизации, причем некоторые из них дали достаточно прочные и глубокие корни, позволившие им сохраниться до нашей эпохи. Некоторые просуществовали сотни или даже тысячи лет, постепенно совершенствуя формы бытия. Вклад этих обособленных цивилизаций в общую судьбу человечества за пределами их собственных территорий оценивается весьма скромно, зато они представляют огромный интерес с точки зрения определения границ человеческих способностей.

В своем подавляющем большинстве даже обитатели величайших центров цивилизации проявляли интерес к тому, что лежало вне их сфер, на протяжении как минимум 2 тысяч лет после гибели Вавилона. Разве что иногда народы отвлекались на отражение вторжений врагов. Перед нами открывается мир, в котором содержание некоторых из тогдашних цивилизаций углублялось и переходило в формирование моделей того, чему суждено прийти им на смену. Так выглядела эпоха, названная нами классической. Но не всеми цивилизациями, образовавшимися в начале времен, оставлено классическое наследие, способное сохраниться до нашего времени. Что-то изменилось до неузнаваемости по причине завоеваний, переселений народов или глубокой религиозной ревизии. В Китае признаки классического века, сложившиеся при династии Хань, сохранились за счет неизменности сути китайского государства. В Индии они сохранились благодаря неизменности религиозных воззрений и структуры общества. И в Восточном Средиземноморье сложился классический век, длившийся больше тысячи лет без нарушения его традиции, и намного позже он послужит плодородной почвой для глобального изменения в новейшей истории.




1

Перекраивание Древнего Мира


Появлением новой цивилизации в Восточном Средиземноморье мы во многом обязаны древнейшим традициям народов Ближнего Востока и бассейна Эгейского моря. С самого начала перед нами предстает сплав из греческой речи, семитского алфавита, идей, корнями уходящих в древность Египта и Месопотамии, а также напоминаний о Микенах. Даже после созревания этой цивилизации в ней все еще проявлялось разнообразие источников происхождения. Она никогда не выглядела простой, монолитно цельной, а ближе к концу и вовсе представлялась очень сложной. При всем том, что объединяло эту цивилизацию и придавало ей единство, всегда представлялось сложным делом разграничивать скопление сходных культур в районе Средиземноморья и бассейна Эгейского моря, их размытые ограниченные зоны простирались далеко в пределы Азии, Африки, дикой Европы и Южной России. Даже когда ее границы с ними просматривались вполне четко, на средиземноморскую цивилизацию оказывали влияние носители других традиций и сами многое получили от нее.

Этой цивилизации к тому же удавалось своевременно меняться. Она продемонстрировала повышенную по сравнению с ее предшественниками способность к эволюции. Даже когда внутри предыдущих цивилизаций проходили важные политические изменения, их государственные учреждения оставались по большому счету нетронутыми, зато средиземноморская цивилизация демонстрирует огромное разнообразие переходных политических форм и экспериментов с ними. Если в религиозной и идеологической сферах носители других традиций тяготели к развитию без крутых перемен или послаблений, предпочитая, чтобы цивилизация и религия оставались взаимосвязанными, зарождавшимися и погибавшими одновременно, то средиземноморская цивилизация появляется в условиях язычества и заканчивается, уступая место экзотическому христианству, революционизирующему все и вся иудаизму, которому уготована судьба первой мировой религии. В этом состояло огромное отличие, которое позволило этой цивилизации повлиять на будущее человечества.

Из всех факторов, послуживших формированию данной цивилизации, наиважнейшим можно назвать само место ее возникновения, то есть Средиземноморский бассейн. Он послужил одновременно и истоком, и водосбором; потоки без затруднений скатывались сюда с земель древних цивилизаций, а из этого центрального водохранилища они к тому же поднимались туда, откуда происходили, на север, в дикие земли. Притом что территория Средиземноморья обширна и заселена разнообразными народами, у его бассейна ясно просматриваются общие особенности. Подавляющее большинство его побережий занимают узкие равнины, сразу позади которых поднимаются крутые и замкнутые горные цепи, прорезанные несколькими долинами крупных рек. Обитатели этих прибрежных долин, как правило, обращали свой взор к морскому побережью и на земли, лежавшие за морем. То, что находилось за их спиной, эти народы интересовало мало. Такая география наряду с общим для них климатом служила благоприятным условием для естественного распространения среди предприимчивых народов новых замыслов и методов их претворения в жизнь в пределах Средиземноморья.

Недаром римляне назвали Средиземное море Mare Magnum – Великим морем. Оно представлялось выдающимся географическим фактом их мира, центром классических карт. Его поверхность служила великой объединяющей силой для тех, кто знал, как использовать ее, и к 500-м годам до н. э. мореходство достигло достаточно передового уровня, чтобы заниматься им постоянно, кроме зимних месяцев. По направлениям господствующих ветров и течений определились точные маршруты судов, движение которым придавалось одними только парусами или веслами, но в любую часть Средиземноморья можно было попасть водным путем из любого его уголка. В результате появилась прибрежная цивилизация носителей нескольких языков, на которых народы свободно общались в ее пределах. На ее территории возникли специализированные центры торговли, ведь обмениваться материальными ценностями по морю было легче, но фундаментом хозяйственной жизни оставалось возделывание пшеницы и ячменя, маслин и виноградных лоз, которое велось главным образом для местного потребления. Металлы, которых все больше требовалось для такой системы хозяйствования, можно было завозить извне. Пустыни на юге оставались на месте и не надвигались на побережье, и на протяжении, быть может, тысяч лет народы Северной Африки жили намного богаче, чем живут теперь. На их земле было больше лесов, водоемов, а почва была плодороднее. Того же самого вида цивилизация поэтому появлялась по периметру всего Средиземноморья. Такое различие между Африкой и Европой, которое мы, нынешние люди, считаем само собой разумеющимся, до окончания 500-х годов н. э. не существовало.

Придерживавшиеся политики расширения внешних связей народы этой прибрежной цивилизации создали свой новый мир. Народы цивилизации великой долины не заселяли новые территории, они их покоряли. Такие народы занимались внутренними делами, заботясь исключительно о достижении своих узких целей под управлением местных деспотов. Представителям многих более поздних обществ, существующих в пределах классического мира, приходилось делать то же самое, но с самого начала наблюдается заметное изменение темпа и потенциала их развития, и, в конечном счете, греки и римляне растили кукурузу в России, выплавляли олово из руды Корнуолла, строили дороги на Балканах, а также пользовались специями из Индии и украшали себя шелками из Китая.

Об этом мире нам многое известно, и не в последнюю очередь благодаря тому, что после него осталось богатое археологическое и монументальное наследие. Хотя гораздо дороже для нас тем не менее невиданные до того массивы письменного материала. С ним мы вступаем в эпоху полной грамотности населения. Среди прочих вещей нам встречаются первые настоящие труды по истории; представляющие ценность как великие народные творения евреев в форме сказаний о трагедии вселенского масштаба, разыгрывающейся вокруг хождений одного народа, они имеют весьма отдаленное отношение к истории. В любом случае они тоже доходят до нас через классический средиземноморский мир. Без христианства их влияние ограничивалось бы одним только Израилем; через него мифы, в них изложенные, предстояло на протяжении 400 лет внушать миру то, что мы теперь можем признать определяющей летописью истории, его уже миновавшей. Причем все труды древних историков, важные сами по себе, выглядят всего лишь крошечным разделом всей летописи. Вскоре по прошествии V века до н. э. перед нами предстает первая цельная великая литература, включающая все жанры от драмы до эпопеи, лирического гимна, истории и эпиграммы, хотя то, что от этой литературы сохранилось, представляет собой всего лишь небольшую часть былого величия – семь произведений из ста с лишним пьес величайшего трагика, например. Тем не менее эти произведения позволяют нам проникнуть в разум цивилизации настолько глубоко, насколько это не удавалось в случае с прежними цивилизациями.

Даже для Греции и, разумеется, для других, более отдаленных частей классического мира, письменного документа как такового недостаточно. Не обойтись без археологии, однако литературные источники гораздо познавательнее, так как они полнее, чем какие-либо другие источники древнего прошлого. Написаны они в основном на греческом или латинском языке, двух языках, служивших средиземноморской цивилизации интеллектуальной валютой. Наличие в английском языке, наиболее широко распространенном сегодня из всех языков мира, такого количества слов, позаимствованных из греческого и латыни, представляется само по себе достаточным доказательством важности данной цивилизации и ее преемников. Письменные памятники на этих языках позволили нам узнать подробности о том, что теперь просто называется «классический мир».

Такое название подходит безупречно при одном условии: мы помним, что люди, которые ввели его в обращение, были наследниками традиций, видевшихся им в нем и находившихся, возможно, в плену их допущений. Остальные традиции и цивилизации тоже прошли свои классические этапы. Это значит, что люди осознают в некотором периоде прошлого эпоху, на протяжении которой формируются нормы существования для грядущих времен. Много позднее европейцы должны были пребывать под гипнозом власти и очарования классической средиземноморской цивилизации. Кое-кто из живших при ней тоже думал, будто они, их культура и времена являлись исключительными, хотя такие мысли приходили им по причинам, кажущимся нам теперь малоубедительными. Все-таки их цивилизация выглядит исключительной; то было время энергичных и беспокойных людей, определивших стандарты и идеалы, а также технологию и учреждения, которые сулили радужные перспективы. В сущности, единство, позже распознанное теми, кто восхищался наследием Средиземноморья, было единством сознания.

Неизбежно было не обойтись без весьма анахроничных фальсификаций, внесенных теми, кто позже пытался постичь и использовать классический идеал, а также без романтизации утраченной эпохи. Однако даже после отсева всего этого, когда каноническое прошлое подверглось учеными скептическому исследованию, остается значительный нерастворимый осадок интеллектуальных достижений, с помощью которых эту цивилизацию удается втиснуть в пределы наших умственных границ. При всех сложностях и возможностях превратного истолкования, рассудок представителей средиземноморского классического века поддается пониманию большинства современных людей. «Это мир, – обычно говорят, – воздухом которого мы можем дышать».

В создании этого мира выдающуюся роль сыграли греки, и с них следует начинать наше повествование. Они внесли наибольший вклад по сравнению с другими народами в придание ему динамизма, составили основу его мифологического наследия. Греки со своим поиском совершенства определили, скажем, в европейском контексте это совершенство как таковое, и их достижения трудно переоценить. В этом заключается стержень процесса созидания классической средиземноморской цивилизации.




2

Греки


Во второй половине VIII века до н. э. тучи, скрывавшие Эгейское море с конца бронзового века, начинают потихоньку расступаться. Процессы и события становятся несколько более различимыми. Попадается даже парочка дат, одна из которых представляется важной в истории самоосмысления цивилизации: в 776 году до н. э., согласно сообщениям более поздних греческих историков, состоялись первые Олимпийские игры. Спустя несколько веков греки начнут отсчет истории с этого года точно так же, как мы ведем отсчет от Рождества Христова.

Народ, собравшийся на этот и последующие спортивные праздники того же самого рода, признал тем самым свою принадлежность к одной общей культуре. Его основой служил общий язык; дорийцы, ионийцы и эолийцы говорили на греческом языке. Более того, они делали это на протяжении длительного времени; язык теперь должен был приобрести определение, исходящее от его записи на некоем носителе, что представляется чрезвычайно важным событием, позволяющим, например, регистрацию на письме традиционной устной поэзии, которую, как говорили, сотворил Гомер. Древнейшая дошедшая до нас надпись, выполненная греческими буквами на кувшине, относится приблизительно к 750-м годам до н. э. Она показывает, сколь многим возрожденная эгейская цивилизация обязана народам Азии. Та надпись выполнена адаптированным финикийским шрифтом; греки оставались неграмотными до тех пор, пока их купцы не привезли домой этот алфавит. Похоже, его сначала использовали на Пелопоннесе, Крите и Родосе; возможно, они были первыми областями, населению которых посчастливилось восстановить связи с Азией после древнего средневековья. Факт этот покрыт завесой тайны, и сорвать ее вряд ли удастся, но так или иначе катализатором, ускорившим становление греческой цивилизации, могли быть контакты с народами Востока.

Кем были те общавшиеся по-гречески участники первой Олимпиады? Хотя так до сих пор называют их и их потомков, греками тех людей не называли; это имя их народу присвоили римляне несколько веков спустя. Слово, которым они назывались, звучит как «эллины». Изначально использовавшееся для обозначения захватчиков греческого полуострова Пелопоннес, чтобы отличить их от коренных обитателей, это слово стали применять к разговаривающим на греческом языке народам бассейна Эгейского моря. Им обозначалось новое понятие и новый народ, происходящий из древнего средневековья, и в нем заключалось нечто большее, чем словарное значение. Им обозначалось самосознание новой данности, одной, все еще находящейся в стадии формирования, и той, точное значение которой навсегда останется неясной. Некоторые из говоривших по-гречески племен вели оседлый образ жизни еще с VIII века, и их предки теряются в неразберихе вторжений супостатов бронзового века. Кто-то переселился сюда совсем недавно. Греков среди них изначально не было; они стали греками по прибытии на свое место в бассейне Эгейского моря. Они теперь определялись языком, и с его помощью между ними сплелись новые связи. Наряду с общим наследием в виде религии и мифологии греческий язык служил важнейшим признаком принадлежности к грекам, непреложным и высшим проявлением общей культуры.

Но все равно такие связи с точки зрения политики никогда особой роли не играли. Они вряд ли служили укреплению единства из-за самого театра греческой истории, которая на самом деле относилась не к грекам, а скорее к бассейну Эгейского моря в целом. Предшествовало всему широкое распространение минойского и микенского влияния на заре цивилизации, тем более что практически круглогодично существовала возможность беспрепятственного сообщения по воде между множеством островов и побережий этого моря. Появление греческой цивилизации вообще можно объяснить особенностями географии ее распространения. Прошлое тоже, разумеется, что-то да значило, но минойский Крит и Микены вполне могли оставить Греции меньшее наследие, чем англосаксонская Англия оставила поздней Великобритании. Окружение играло более важную роль, чем история, так как его составляла группа жизнеспособных с хозяйственной точки зрения сообществ людей, общавшихся на одном языке и пользовавшихся легким выходом не только друг на друга, но и к центрам цивилизации на Ближнем Востоке возрастом постарше. Точно так же, как древние речные долины – но по иным причинам, – бассейн Эгейского моря оказался удачным местом для сотворения цивилизации.

Бассейн Эгейского моря греки по большому счету заселили из-за ограниченных возможностей для проживания, которые они обнаружили на материке. Только на очень небольших его клочках плодородие земли и климатические особенности сулили возможность земледельческого изобилия. По большей части земледелие втискивалось в узкие полоски пойм рек, окаймленные каменистыми или поросшими лесом холмами, которые приходилось обрабатывать после окончания паводка; месторождения полезных ископаемых встречались редко, а залежей олова, меди или железа не удалось отыскать вообще. Совсем немного долин спускалось прямо к морю, и осуществлять сообщение между ними обычно представлялось трудной задачей. Все эти географические сложности склоняли жителей Аттики и Пелопоннеса к обращению взоров на земли, лежащие за морем, перемещаться по которому было намного легче, чем по неровностям суши. Тем более разделяли морских соседей расстояния, не превышавшие 65 километров.

Такая тенденция усилилась уже в X веке до н. э. из-за роста населения, когда удобных для земледелия земель стало явно не хватать.








В конечном счете, наступила великая эпоха колонизации; к ее завершению в VI веке греческий мир простирался далеко за пределами бассейна Эгейского моря от Черного моря на востоке до Балеарских островов, Франции и Сицилии на западе и Ливии на юге. Но переселение это продолжалось несколько веков, на протяжении которых кроме демографического фактора следует отметить роль еще несколько важных обстоятельств. В то время как Фракию заселяли колонисты-земледельцы, занимавшиеся поиском свободных земель, остальные греки осели в Леванте или Южной Италии в качестве купцов в расчете либо на потенциальное богатство, либо ради выхода на металлы, в которых они нуждались, но не могли найти в Греции. Некоторые черноморские греческие города возникали там, где можно было организовать торговлю, а другие в местах, где имелся потенциал для занятия земледелием. И при этом торговцы и земледельцы были не единственными миссионерами, занимавшимися распространением греческого уклада жизни и преподаванием греческого языка среди народов, населявших внешний мир. Хронологические записи других стран служат для нас свидетельством появления там греческих наемников начиная с VI века (когда они воевали на стороне египтян против ассирийцев) и дальше. Все приведенные выше факты должны были оставить важные социальные и политические последствия для родины самих греков.

Несмотря на службу в зарубежных армиях и яростные ссоры между собой, всегда подчеркивая различия в традициях и духовной сфере между беотийцами, дорийцами или ионийцами, греки никогда не забывали о своей общей этнической принадлежности и отличии от других народов. Это имело практическую важность; греческих военнопленных, например, нельзя было обращать в рабов, в отличие от «варваров». Это определение стало порождением самоосознанного эллинизма, однако тогда оно звучало содержательнее и не так презрительно, как в современной речи; к варварам относились народы остальной части мира, то есть те, кто не владел разборчивым греческим языком (каким бы то ни было его диалектом), а произносил некую тарабарщину, непонятную простому греку. На великие религиозные праздники греческого года, когда народ из многих городов собирался вместе, тех, кто не владел греческим языком, не пускали.

Религия служила еще одной основой греческой идентичности. Греческий пантеон выглядит явлением чрезвычайно сложным и представляет собой сплав массы мифов, сочиненных обитателями многочисленных общин, проживавших на обширной территории в разное время. Между этими мифами порой отсутствует связь или даже просматриваются противоречия, преодоленные позже благодаря рациональному подходу. Некоторые из этих мифов пришли извне, как азиатский миф о золотых, серебряных, бронзовых и железных веках. В основе греческого религиозного опыта лежали местные предрассудки и вера в подобные легенды. Причем религиозный опыт греков в значительной мере отличался от религиозного опыта других народов его исключительно гуманизирующей направленностью. Греческие боги и богини при всем их божественном положении и власти выглядят поразительно человечными. Во многом позаимствованные у египтян и народов Востока, в греческой мифологии и произведениях искусства боги обычно представляются как мужчины и женщины, обитающие в мире, лишенном чудовищ Ассирии и Вавилонии. Нет там и многорукого Шивы. Греки устроили буквально революции в религиозной сфере; обращение к ней означало, что человек – существо богоподобное. Мысль эта уже прослеживается у Гомера; быть может, он наравне с остальными греками замахнулся на сверхъестественную суть человека и не оставил большого места предметам массового поклонения. Он представляет богов, вставших на сторону того или иного из противников во время Троянской войны, в слишком человеческом виде, тем более они ввязались в спор друг с другом; а когда Посейдон изводит своими капризами героя «Одиссеи», Афина принимает участие в его судьбе. Один поздний греческий критик сетовал на то, что Гомер «приписал богам все те качества, которые считаются постыдными и заслуживающими порицания в мире людей: воровство, супружескую измену и обман». Мир богов у греков мало отличался от мира людей.

«Илиада» и «Одиссея» уже упоминались как источники сведений о доисторических временах; эти произведения тоже сыграли свою роль в определении контуров будущего. На первый взгляд они представляются занимательными объектами для воздаяния должного народу. В «Илиаде» содержится изложение краткого эпизода из легендарной, давно прошедшей войны; «Одиссея» же больше напоминает роман, автор которого повествует о скитании одного из величайших литературных персонажей по имени Одиссей по пути домой с той же самой битвы. Этим весь сюжет и исчерпывается. Но их почему-то стали почитать как некое святое писание.

Масса времени и литры чернил потрачены на споры о том, как их удалось сочинить. Наиболее вероятным теперь представляется, что они приняли свой теперешний вид в Ионии чуть раньше 700-х годов до н. э. Существенный момент состоит в том, что некто собрал материал, накопившийся за 4 века в сказаниях поэтов-песенников, и соткал его в единую устоявшуюся материю, и в этом смысле данные произведения считаются кульминацией эпохи греческой героической поэзии. Притом что эти произведения могли записать в VII веке, стандартную версию этих стихов приняли только в VI веке; к тому времени их уже считали авторитетным изложением ранней греческой истории, источником нравов и модели поведения, а также главным показателем литературного образования. Таким образом, они стали не только первыми документами греческого самоопределения, но и воплощением основных ценностей классической цивилизации. Позже им предстояло превратиться в нечто большее: вместе с Библией они стали источником западной литературы.

Какими бы гуманными по Гомеру ни выглядели его боги, обитатели греческого мира к тому же испытывали глубокое уважение ко всему оккультному и мистическому. Это уважение нашло свое воплощение в таких явлениях, как приметы и пророчества. Алтари пророчеств Аполлона в Дельфах или в Дидиме на территории Малой Азии служили местами паломничества и источниками загадочных советов. Проводились обрядовые поклонения, участники которых занимались «мистериями» с воспроизведением великих природных процессов начала цветения и роста, наблюдавшихся при прохождении сезонов. Популярная религия в литературных источниках занимает далеко не первое место, но она никогда полностью не отрывалась от религии «респектабельной». Важно не забывать о таких иррациональных недрах, тем более что достижения греческой элиты на протяжении более поздней классической эпохи выглядят внушительными и надежно опираются на здравый рассудок и логику; само безрассудное начало, однако, никуда не девалось, и в раннем периоде формирования, о котором идет речь в настоящей главе, это бросается в глаза.

В литературных источниках и признанной традиции тоже, пусть даже совсем не точно, говорится о социальных и политических атрибутах Древней Греции. Гомер представляет нам картину общества царей и аристократов, но общества уже отжившего свое к моменту, когда он взялся за его изображение. Титул царя иногда продолжал существовать, и в одном месте, то есть в Спарте, постоянно правили два царя сразу. К историческим временам власть перешла от монархов к родовой знати практически во всех греческих городах. Постоянную напористость и самостоятельность греческой общественной жизни можно объяснить поглощенностью военной аристократии проблемой храбрости; Ахиллес в том виде, в каком его представляет нам Гомер, выглядит таким же задиристым и ранимым персонажем, каким был любой средневековый европейский барон. Греки не удосужились создать некую прочную империю, так как основанием ей должен был служить фундамент из известной степени подчинения блага меньшего благу большему или некоторой готовности согласиться с дисциплиной упорядоченной службы. Это было бы совсем неплохо, только греки с их эллинским гонором не могли собрать в единое государство даже свою собственную родину.

Ступенькой ниже родовой знати древних городов стояли жители прочих слоев все еще весьма примитивного общества. Вольные граждане работали на собственной земле или иногда на чужой. Состояние не переходило к новому владельцу быстро или легко до тех пор, пока деньги не сделали его доступным в виде, позволяющем более упрощенную передачу, чем передача земли. Гомер измерял ценность в волах, и он явно предвидел появление золота и серебра в качестве предметов передачи в процессе вручения даров, но не как средства обмена. Это послужило фоном для формулирования более поздней идеи о том, что торговля и выполнение подсобных задач не пользуются уважением; взгляд на аристократию оставался неизменным. Теперь проще понять, почему в Афинах (и, возможно, повсеместно) торговлей на протяжении длительного времени занимались метеки, или переселенцы из зарубежья, не пользовавшиеся никакими гражданскими привилегиями, но зато оказывавшие греческим гражданам услуги, которые те сами себе отказались бы оказывать.

Рабство воспринималось, разумеется, как дело само собой разумеющееся, хотя много непонятного окружает само его учреждение. Оно со всей очевидностью позволяет самое вольное толкование. В допотопные времена, если Гомер именно их имел в виду, в большинстве своем в рабов обращали женщин, служивших добычей победителя, а убийство плененных мужчин позже уступило место и их обращению в рабство. Крупномасштабное рабство на плантациях, каким оно было в римских или европейских колониях новейших времен, встречалось крайне редко. Многие греки в V веке, числившиеся вольными гражданами, владели одним или двумя рабами, а по одной оценке в период высшего расцвета Афин около четверти населения этого государства составляли рабы. Рабы могли рассчитывать на освобождение; один раб в IV веке стал весьма известным банкиром. Весь мир в то время строился на предположении о том, что рабство вечно, и поэтому вряд ли кому на ум приходило желание оспаривать то, что греки считали бесспорным. Не существовало ни одного дела, выполнение которого обходилось бы без рабов, – от земледельческого труда до обучения (наше слово «педагог» изначально относилось к рабу, который сопровождал мальчика из знатного рода в школу).

Рабы могли, а иностранные граждане должны были служить одними из многочисленных каналов, посредством которых греки продолжали подвергаться влиянию Ближнего Востока еще на протяжении долгого времени после того, как цивилизация снова появилась в бассейне Эгейского моря. Гомер упоминал demiourgoi (иноземных ремесленников), которые наверняка принесли с собой в города эллинов не только техническое умение, но и сведения о других народах. В более поздние времена мы слышим о греческих мастерах, осевших в Вавилоне, и можно привести множество примеров, когда греческие солдаты нанимались на службу при иноземных царях. Когда персы брали Египет в 525 году до н. э., греки воевали с обеих сторон. Некоторые из ветеранов той войны должны были возвращаться на свою эгейскую родину обогащенными новыми представлениями и впечатлениями. Между тем существовало непрерывное торговое и дипломатическое общение между греческими городами в Азии и их соседями.

Разнообразие постоянных обменов, вытекающих из предприимчивости греков, весьма затрудняет разграничение местного и иноземного вклада в культуру Древней Греции. Одной из соблазнительных сфер можно назвать искусство; точно так же, как у жителей Микен, которые отразили азиатские образцы, у греков сюжеты с животными, украшающие бронзовые изделия, или позы богинь, например Афродита, напоминают искусство Ближнего Востока. Позже мастера монументальной архитектуры и скульптуры Греции подражали египетским коллегам, по египетским памятникам старины шлифовались стили произведений, сотворенных греческими ремесленниками в Навкратисе. Притом что конечный продукт в виде зрелого искусства классической Греции считается единственным в своем роде, его корни лежат далеко в прошлом, когда случилось восстановление связей с Азией в VIII веке. Не поддающимся скорому описанию остается последующее неспешное освещение процесса культурного взаимодействия, которое к VI веку шло в обоих направлениях, так как Греция к тому времени выступала в роли одновременно и ученика и учителя. Например, царство Лидия, принадлежащее легендарному Крёзу, считающемуся богатейшим в мире человеком, подверглось эллинизации со стороны его греческих городов-данников; подданные Крёза переняли от греков искусство и, более того, позаимствовали у них алфавит, косвенно приобретенный через Фригию. Таким манером в Азию вернулось то, что было у нее получено раньше.

Задолго до 500-х годов до н. э. греческая цивилизация отличалась такой сложностью, что в любой момент легко потерять связь с истинным положением дел. По стандартам ее времени, Древняя Греция выглядела стремительно меняющимся обществом, причем одни ее изменения заметить легче, чем другие. Одним из важных событий к концу VII века представляется вторая и более значительная волна переселенцев, часто прибывавших из восточных греческих городов. Их колонии появились в силу аграрных трудностей и бурного роста народонаселения на родине. Потом наступила очередь подъема торговли: новые хозяйственные отношения, завязывавшиеся в виде торговли с негреческим миром, стали проще. В качестве свидетельства такого подъема можно привести увеличение объема обращения серебра. Царь Лидии первым приступил к чеканке настоящих монет, отличавшихся стандартным весом и вытиском. А в VI веке деньги начали широко использоваться во внешней и внутренней торговле; только в Спарте противились их внедрению. Проблему нехватки земли на родине попытались решить методом узкой специализации. Правитель Афин обеспечил ввоз необходимых его подданным объемов зерна через специализацию на изготовлении огромного количества глиняной посуды и постного масла; с Хиоса отправляли на продажу постное масло и вино. Некоторые греческие города попали в гораздо большую зависимость от иностранного зерна, ввозимого, в частности, из Египта или греческих колоний Черного моря.

Торговая экспансия означала не только то, что земля перестала служить единственным магистральным источником богатства, но также и то, что больше людей могло купить землю, которая стала основным показателем статуса в обществе. Торговая экспансия потребовала радикальных преобразований в военной и политической сферах. Древним греческим идеалом войны считалось единоборство, то есть вид сражения, естественный для общества, выставлявшего воинов-аристократов, верхом или на колеснице, для встречи на поле боя с равными им представителями знати, в то время как легковооруженные слуги выясняли отношения с равными себе. Нувориши могли приобрести доспехи и оружие для оснащения самого передового на то время военного инструмента в виде полка гоплитов или тяжеловооруженных пехотинцев, на протяжении двух веков служившего становым хребтом греческих армий и обеспечивавшего им превосходство над врагами. Они одолевали врага своим дисциплинированным единством, а не отчаянной храбростью отдельных бойцов.

Гоплиты защищали голову шлемами, грудь – кирасами и несли с собой щиты. Их главным оружием было копье, предназначавшееся не для метания с некоторого расстояния, а для нанесения колющих и режущих ударов в рукопашной схватке, происходившей после сближения с противником в организованном строю гоплитов. Причем основной пробивной силой выступал как раз такой строй. Они разгонялись в виде организованной массы, чтобы смять противника своей инерцией, при этом их успех полностью зависел от способности организовать дисциплинированную боевую единицу. Сутью новой войны стало развитие способности к коллективным действиям. Притом что теперь к участию в сражениях привлекалось гораздо большее число воинов, расчет тем не менее делался не только на количество, как доказали три века греческих побед над азиатскими армиями. Большую роль стали играть такие факторы, как дисциплина и тактическая выучка, а для них требовалась соответствующая регулярная подготовка, а также расширение социальной прослойки воинов. Таким образом, потребовалось привлекать больше мужчин к обеспечению властных полномочий, считавшихся в древности практической монополией властей предержащих.

В те годы пришлось пойти и еще на некоторые нововведения. Греки додумались до политической деятельности; задумка обратиться к коллективным проблемам через обсуждение вариантов возможного выбора решений в публичном поле принадлежит им. Масштаб содеянного греками сохранился в языке, которым мы до сих пор пользуемся, так как слова «политика» и «политический» происходят от греческого слова «полис» (polis), или «город-государство». Он служил каркасом жизни греков. Полис – нечто много больше для грека, чем простое скопление народа, решившего жить в одном месте из хозяйственных соображений. И это проявляется еще в одном греческом обороте речи: греки не могли сказать, что Афины делают то-то или Фивы занимаются тем-то (как сказали бы англичане), а упоминали конкретно афинян и жителей Фив (как принято по нормам русского языка). Часто жестко разделенное население полиса, или города-государства, представляло собой общину, сплоченное единство людей, осознающих общие интересы и объединяющие цели.

Такое коллективное единомыслие можно назвать сутью существования города-государства; все недовольные порядками в своем городе могли поискать альтернативу в другом месте. Такая свобода выбора обеспечивала высокую степень единства горожан, но одновременно обусловливала узость их воззрений; греки навсегда сохраняли привязанность к своей местной автономии (еще одно греческое слово), и жители города-государства всегда взирали на внешний мир с настороженностью и подозрением. Постепенно у жителей полисов появились свои боги-хранители, свои праздники и свое церковное представление, соединившее живущих людей с прошлым, а также служившее обучению их традициям и законам. Так город-государство превратился в организм, существующий, сменяя поколения. В годы ветхозаветной старины категория граждан, то есть тех, кто составлял политически активную общину, сводилась к гоплитам, на которых держалась защита города-государства. Неудивительно, что в дальнейшем греческие реформаторы, обеспокоенные последствиями действий сторонников политического экстремизма, будет часто с надеждой обращаться к сословию гоплитов, видя в них устоявшийся прочный фундамент полиса.

У истоков городов-государств лежали и некоторые другии реалии: география, экономика, родство. Многие из этих городов выросли на очень древних территориях, заселенных в микенские времена; другие были новее, но почти всегда города-государства располагались в узких долинах, едва обеспечивавших их существование. Некоторым из них повезло больше: Спарту основали в просторной долине. Другим не посчастливилось совсем: Аттике досталась совсем тощая земля, и по этой причине граждан Афин приходилось кормить привозным зерном. Местный диалект усиливал ощущение независимости, укреплял чувство общего племенного происхождения, продолжавшее жить в массовых публичных поклонениях.

К началу исторических времен эти факторы уже поспособствовали возникновению чувства принадлежности к своей общине и индивидуальности, в силу которых греки фактически не могли себе представить жизни без родного города-государства: некие туманные лиги и конфедерации в расчет не брались. Участие граждан в жизни города было самым непосредственным; мы бы сочли его даже чрезмерным. Но из-за его масштаба город-государство мог обойтись без тонко настроенной бюрократии; сословие граждан, всегда составлявшее гораздо меньшую часть всего его населения, всегда можно было созвать на собрание в заранее оговоренном месте. Крайне маловероятно, что правитель города-государства стремился к мелочному бюрократическому регулированию дел его граждан; что-либо подобное находилось далеко за пределами полномочий его учреждений. Если судить по свидетельствам из Афин, а об этом государстве мы имеем больше всего информации, почерпнутой из надписей на камнях, разграничение полномочий власти, суда и законотворчества у древних греков происходило несколько иначе, чем в современном обществе; по аналогии с Европой Средневековья, исполнительный акт можно было оформить как решение суда в толковании действующей нормы права. Судоустройство, формально говоря, определялось ассамблеей граждан.

Число и квалификация членов этого ведомства определяла учредительный характер самого государства. От него в большей или меньшей степени зависели полномочия постоянного правительства в форме магистратов или судов. Ничто не напоминало бюрократию, уже наблюдавшуюся нами в царствах Ближнего Востока или в Китае периода Сражающихся царств (и даже еще большую при династии Хань). Правда, однозначные выводы по таким вопросам делать рискованно. Тогда существовало больше 150 городов-государств, и о многих из них нам ничего не известно; о большинстве остальных мы располагаем совсем скудными сведениями. Очевидно, что существовали большие различия между способами ведения городских дел, но общие подходы предположить можно. Поскольку богатство становилось все более широко распространенным, аристократия, потеснившая царей, сама превратилась в объект соперничества и нападок. Новые люди стремились заменить их правительствами, представители которых относились к традиционным интересам с меньшим почтением; в результате наступила эпоха правления тех, кого греки назвали тиранами. Они часто располагали большими деньгами, но к власти приходили за счет своей популярности у народа, и многие тираны должны были выглядеть доброжелательными деспотами. Они восстановили мир, нарушенный по причине социальных дрязг, вероятно усилившихся из-за затруднений, связанных с нехваткой земли для всех желающих. Мир способствовал экономическому росту, равно как обычно добрые отношения, связывавшие тиранов друг с другом. VII столетие было для них Золотым веком. Но все-таки век тиранов длился не долго. Не многие тирании просуществовали больше одного поколения. В VI веке до н. э. практически повсеместно течение жизни повернуло в сторону коллективного правления; стали появляться такие формы правления, как олигархия, конституционное правительство и даже зачаточная демократия.

Выдающимся примером послужили Афины. На протяжении длительного времени казалось, что в Аттике вполне достаточно пусть и тощей земли для того, чтобы предотвратить общественные волнения в Афинах, которые в других государствах вызвали движение колонистов. К тому же в ее хозяйственной системе с самого начала предусматривалась особая живучесть во многих отношениях; по гончарному производству уже в VIII веке до н. э. было видно, что Афины занимают положение лидера в сфере торговли и ремесел. Однако в VI веке до н. э. Афины тоже потряс конфликт между богатыми и бедными гражданами. Масло и вино (и емкости для их хранения) стали основными товарами афинского экспорта, а зерно оставалось дома. Одновременно через серию реформ уравняли права старого поместного сословия с недавно разбогатевшими нуворишами через новый народный совет, призванный исполнять функций экклесии, то есть общего собрания всех граждан. Сразу ликвидировать раскол в афинском обществе с помощью таких изменений не получилось. Век тиранов завершился только с изгнанием последнего их представителя в 510 году до н. э. Тогда в Греции наконец-то начали функционировать учреждения, посредством которых греки парадоксальным образом пришли к самому демократичному способу государственного управления. И это притом, что в Греции насчитывалось рабов больше, чем в любой империи.

Все политические решения принимались большинством голосов экклесии (участники которой к тому же выбирали главных судей и полководцев). Действенные меры предусматривались для организации граждан в объединения, предназначенные для того, чтобы предотвратить появление отдельных группировок городских жителей, противопоставлявшихся земледельцам или купцам. Наступала великая эпоха процветания, когда Афинам предстояло по сознательной инициативе властей организовывать праздники и поклонения, выходившие за пределы города и становящиеся достоянием всех греков. Это походило на попытку Афин стать лидером греческого мира.

Многое было сделано на противопоставлении Афин и их великого соперника Спарты. В отличие от Афин перед Спартой стояла задача не совершенствования ее учреждений, а противодействия их изменению. В Спарте нашел воплощение самый консервативный подход к этой проблеме, состоявший в ее решении на протяжении достаточно длительного периода времени посредством укрепления общественной дисциплины дома и покорения соседей, что позволяло спартанцам удовлетворять потребность в земле за счет других народов. Очень скоро по этой причине произошло окостенение спартанской общественной структуры. Спарта превратилась в настолько жестко традиционное государство, что появилось предположение о том, что ее легендарный законодатель по имени Ликург даже запретил записывать ее законы; положения всех законов внедряли в рассудок спартанцев с помощью строгого воспитания с юных лет как мальчиков, так и девочек.

Спарта обошлась без каких-либо тиранов. Правление ею поручалось двум ведомствам: совету старейшин и пятерке магистратов, названных эфорами, в то время как двух наследных царей наделяли особыми военными полномочиями. Эти олигархи подчинялись исключительно и в случае крайней необходимости ассамблее спартиатов (которых, если верить Геродоту, в начале V века до н. э. насчитывалось около 5 тысяч человек). Таким образом, Спарта представляла собой великую аристократию, своим происхождением, на чем сходятся древние писатели, обязанную сословию гоплитов. Спартанское общество осталось земледельческим; купеческому сословию пути не давали. Спарта даже осталась в стороне от движения колонизации, и спартанцы предприняли всего лишь одно мероприятие подобного рода. Из-за этого среди спартиатов возникла своего рода военизированная уравниловка, основанная на готовности каждого пожертвовать собой ради своего государства. Хотя время шло и позиция царей позволила немного смягчить условия их жизни, спартиаты так и не узнали, что такое богатство или уют. До самого наступления классических времен они все носили одинаковую одежду и питались в общинных столовых. Условия их жизни характеризовались одним словом – «спартанские», отразившим идеализацию бойцовских качеств и жесткой дисциплины.

Возможно, спартанская политика упрощалась или приглушалась серьезнейшей проблемой Спарты, которая заключалась в делении общества на общины граждан и остальных жителей. Большая часть жителей спартанского государства к категории граждан не принадлежала. Часть жителей Спарты были гражданами, но большинство составляли илоты (по сути рабы, привязанные к земле), которые наряду со свободными крестьянами выполняли ту же задачу выращивания продуктов, потребляемых в общинных столовых спартиатов. Изначально илотское население могли составлять местные жители, взятые в рабство в результате нашествий дорийцев, но этих рабов, как позже смердов, привязали к земле, а не сделали собственностью частных владельцев. Понятно, что позже их численность выросла в результате завоеваний чужих земель, прежде всего после аннексии в VIII веке до н. э. равнины Мессинии, исчезнувшей из греческой истории в качестве независимого государства на 300 с лишним лет. В результате над спартанским достижением нависло облако страха перед илотским восстанием, и этот факт не остался без внимания остальных греков. Отношения спартанцев с другими государствами осложнились. Все сильнее они опасались надолго отправлять свою армию за границу, чтобы в ее отсутствие дома не возникло соблазна мятежа. Власти Спарты постоянно находились начеку, а враг, которого они боялись, поджидал удобного момента у них дома.

Спарту и Афины в V веке до н. э. ждал смертельный разлад, и после него эти государства воспринимались как два полюса политического мира античной Греции. Ими конечно же не ограничивались модели государственного устройства, и здесь кроется одна из загадок греческого успеха. Следует помнить о богатстве политического опыта. Этот опыт послужил бы пищей для первых системных размышлений о великих проблемах права, долга и обязанностей, с тех пор занимавших лучшие умы человечества, по большому счету с точки зрения, обозначенной классическими греками. В доклассические времена царили авторитет обычаев и исключительно местный опыт.

Город-государство был общим наследием и практической собственностью греков, но они знали о других типах политической организации через контакты, установленные в ходе торговых отношений и в силу открытой природы многих их собственных поселений. У греческого мира имелись пограничные области, где существовала опасность возникновения конфликта с соседями. На западе они когда-то упорно продвигались в ходе практически безграничной экспансии, но два века поразительного продвижения закончились около 550-х годов до н. э., когда карфагенцы и этруски своей мощью поставили предел.

Первые поселения, располагавшиеся на местах, которые за несколько веков до этого использовались минойцами и микенцами, служат свидетельством того, что в их появлении торговля играла такую же важную роль, как земледелие. Их большая часть находилась на Сицилии и в Южной Италии, то есть на территории, которую в более поздние классические времена назовут Magna Graecia (Великая Греция). Богатейшей из этих колоний считались Сиракузы, основанные коринфянами в 733 году до н. э., и в конечном счете им суждено было превратиться в доминировавшее на западе греческое государство. Самая удобная их гавань находилась на Сицилии. За пределами данной колониальной территории поселения появились на Корсике и на юге Франции (в Массилии, позже названной Марселем), одновременно кое-кто из греков поселился среди этрусков и латинян в Центральной Италии. Греческие товары появляются даже в далекой Швеции, и греческий стиль архитектуры замечается в оборонительных сооружениях Баварии постройки VI века. Влияния более деликатные трудно определить, хотя один римский историк полагал, что греческий пример послужил предтечей цивилизации варваров на территории, позже ставшей Францией, и именно греки научили этих варваров возделывать почву и культивировать виноградную лозу. Если все произошло именно так, то потомки многим обязаны неугомонным греческим купцам.

Греки со своей энергичной экспансией явно вызвали у финикийцев зависть и желание повторить их пример. Финикийцы основали Карфаген, а карфагеняне захватили плацдарм на западе Сицилии. В конечном счете, они смогли перекрыть грекам торговлю в Испании. Однако они не могли прогнать греческих поселенцев с Сицилии, как смогли этруски, прогнавшие греков из Италии. Решающее сражение, во время которого сиракузцы разбили карфагенскую рать, состоялось в 480 году до н. э.

Этот год имел еще большее значение для греческих отношений с Азией, так как жители греческих городов Малой Азии часто находились в состоянии ссоры со своими соседями. Они претерпели много бед от лидийцев, пока не достигли соглашения с лидийским царем Крёзом, обладавшим легендарным богатством, и не принесли ему полагающуюся дань. Еще раньше греки повлияли на лидийские манеры; кое-кто из предшественников Крёза отправлял подношения для возложения к алтарям Дельфов. Теперь эллинизация Лидии стала происходить еще быстрее. Как бы там ни было, но намного более грозный соперник появился гораздо дальше на востоке. То была Персия.

Война между Грецией и Персией считается кульминационным моментом истории Древней Греции с последующим переходом ее в классическую эпоху. Так как греки придавали громадное значение своему затянувшемуся конфликту с персами, легко теряются из виду многочисленные нити, связывавшие соперников. На персидских флотах, и в меньшей степени в персидских армиях, отправленных на штурм Пелопоннеса, служили тысячи греков – главным образом выходцев из Ионии. Кир привлекал наемных греческих резчиков по камню и скульпторов, а у Дария служил лекарь грек. Вероятно, война послужила появлению антагонизма не меньше, чем его дальнейшему разжиганию, какое бы глубокое эмоциональное отвращение ни провозгласили греки к стране, народ которой относился к своим царям как к богам.

Причины той войны лежали в мощной экспансии Персии, находившейся под властью Ахеменидов. Около 540-х годов до н. э. персы покорили Лидию (то есть наступил конец правлению Крёза, якобы спровоцировавшего нападение персов своим опрометчивым толкованием высказывания дельфийского прорицателя, который будто бы сказал, что если тот пойдет войной на Персию, то сможет разрушить великую империю, но не уточнил какую). Теперь грекам и персам предстояло противостояние повсюду, куда бы ни направлялся наступательный порыв персидских армий. Когда персы покорили Египет, греческие купцы лишились там своих доходов. Затем персы переправились в Европу и подчинили себе прибрежные города до самого Македона, находившегося далеко на западе; переправиться через Дунай у них не получилось, а в скором времени пришлось уйти из Скифии. В этом регионе возник своего рода перерыв в войне. В 50-х годах V века до н. э. жители азиатских греческих городов подняли мятеж с целью избавления от персидского сюзеренитета. Поводом для мятежа можно считать поражение Дария в борьбе со скифами. Жители материковых городов или некоторых из них приняли решение выступить на помощь мятежникам. В Ионию направился флот Афин и Эретрии. В ходе последовавших операций греки сожгли бывшую столицу Лидии город Сарды (библейский Сардис), где размещалась западная сатрапия Персидской империи. Но мятежники в конечном счете потерпели поражение, а жителям материковых городов пришлось испытать на себе месть разгневанного противника.








Большие события в древнем мире обычно разворачивались неспешно, а подготовка масштабных экспедиций тем более требовала массу времени, но практически сразу после подавления ионийского восстания персы послали на греков свой флот; этот флот погиб во время шторма у Афонского мыса. Со второй попытки, предпринятой в 490 году до н. э., персы расправились с Эретрией, но потом потерпели поражение от афинян в сражении у местечка, название которого стало легендарным, – Марафон.

Притом что эта победа принадлежит афинянам, лидером на следующем этапе борьбы с Персией выступала Спарта, считавшаяся самым сильным из городов-государств на Греческой земле. Из Пелопоннесской лиги – так назывался военно-политический союз, образованный греками ради того, чтобы спартанцам не пришлось в будущем отправлять свою армию в зарубежные походы, – выделился некий национальный лидер в лице той же Спарты. Когда персы десять лет спустя возобновили наступление на греков, те практически единодушно смирились с верховенством Спарты, даже правитель Афин, которому удалось укрепить афинский флот, превратившийся в главную морскую силу лиги на море.

Греки говорили и, несомненно, верили в то, что персы пришли снова (в 480 году до н. э. через Фракию) числом в несколько миллионов человек; даже если, как теперь кажется более вероятным, персы на самом деле располагали войском в лучшем случае под 100 тысяч человек (включая несколько тысяч греков), их было достаточно много для непропорционально меньшего числа защитников греческих городов. Персидское войско медленно двигалось вдоль побережья вниз к Пелопоннесу в сопровождении огромного флота, нависавшего с флангов. При всем этом греки располагали важными преимуществами в виде прекрасно обученной военному делу тяжелой пехоты, имевшей более совершенное вооружение, высокого боевого духа и рельефа местности, лишавшего персидскую конницу превосходства над греками.

На сей раз решающее сражение произошло в море. За ним последовал еще один ставший легендарным эпизод, когда царь Спарты Леонид I с 300 воинами своей личной гвардии на два дня остановил превосходящие силы персов в Фермопильском проходе. После гибели всех защитников персам пришлось оставить Аттику. Греки отошли к Коринфскому перешейку, свой флот они сосредоточили в бухте у острова Саламин под Афинами. Время работало на пользу грекам. Стояла осень; в скором времени должна была наступить зима, к которой персы не были готовы, а зимы в Греции весьма суровые. Персидский царь Ксеркс пренебрег численным превосходством своего флота и принял решение сразиться с греками в узких проходах у острова Саламин. Его флот дрогнул, и Ксеркс начал долгое отступление к Геллеспонту. На следующий год войско, которое он оставил после своего отступления, потерпело поражение при Платеях, а греки в тот же день победили в еще одном великом морском сражении при Микале у мыса с противоположной стороны Эгейского моря. На этом греко-персидская война завершилась.

То был великий момент в греческой истории, быть может, величайший, и Спарта с Афинами покрыли себя неувядающей славой. Затем наступила очередь освобождения азиатской части Греции. И это был период непреклонной веры греков в свои силы. Их порыв не ослабевал до самой высшей точки своего проявления, когда через полтора столетия образовалась Македонская империя. Осознание греками своей самости достигло максимального предела, и людям, оглядываясь назад на эти героические дни, оставалось только задаваться вопросом, не был ли тогда навсегда упущен великий шанс объединения Греции как великой нации. Возможно, к тому же здесь заключалось нечто большее, так как отражение азиатского деспота греческими вольными гражданами заложило зерно противопоставления между тиранией и народовластием, часто используемого поздними европейцами, хотя в V веке до н. э. это противопоставление возникало в умах очень немногих греков. Но из мифов рождаются будущие реалии, и несколько веков спустя другим людям придется оглянуться в старину, на Марафон с Саламином, и увидеть в них первые из многочисленных побед в сражениях, когда Европа вставала на пути варваров и одерживала верх.

С победой над персами началась величайшая эпоха в истории Греции. Кое-кто говорит о «греческом чуде», настолько высокими представляются достижения этой цивилизации. Однако фоном для тех достижений служила настолько горькая и развращенная политическая история, что все закончилось исчезновением главного атрибута, в котором существовала греческая цивилизация, – города-государства. Сложное в деталях, это дело совсем несложно представить в общем виде.

Война с Персией после сражений при Платеях и Микале тянулась еще на протяжении 30 лет, но теперь она служила всего лишь фоном явления поважнее – обостряющегося соперничества между Афинами и Спартой. Все обошлось, и спартанцы с легкой душой отправились домой, переживая о своих илотах. В результате Афины остались бесспорным лидером тех государств, цари которых горели желанием продолжать освобождение от персов остальных городов. Они образовали конфедерацию под названием Делосская лига (союз), предназначенную для содержания общего флота, нацеленного на борьбу с персами, а командовать ею назначили афинянина. Время шло, но своих кораблей члены конфедерации в общий флот не предоставляли, ограничиваясь денежными пожертвованиями. Кто-то стал воздерживаться от платежей под тем предлогом, что угроза со стороны Персии ослабела. Вмешательство афинян, проверявших поступление средств, усилилось и стало жестче. Царя Наксоса, например, попытавшегося покинуть альянс, осадили на его острове и силой вернули в лигу. Делосская лига постепенно превращалась в Афинскую империю, и признаками этого можно назвать переезд ее совещательного органа с Делоса в Афины, использование общих денежных взносов на нужды Афин, распространение власти афинского городского суда на участников лиги и передачу важных уголовных дел на рассмотрение в афинские суды. После заключения мирного договора с Персией в 449 году до н. э. Делосскую лигу распускать не стали, хотя причины для ее сохранения не находилось. На пике существования этой лиги дань Афинам платили 150 с лишним государств.

Первые этапы этого процесса в Спарте восприняли благосклонно, довольные тем, что обязательства перекладываются на другие государства за пределами их собственных границ. Как и в остальных странах, изменения обстановки в Спарте осознавали с некоторым запаздыванием. Когда суть этих изменений до них доходила, оказывалось, что афиняне со своей гегемонией все больше влияли на внутреннюю политику греческих государств. У них часто возникал раскол по поводу содержания лиги. Вносившие налоги богатые граждане негодовали из-за необходимости вносить дань, а те, кто был беднее, ничего не платили, у них просто не находилось денег. Вмешательство афинян сопровождалось внутренней революцией, результатом которой становилась имитация афинских учреждений. Афины сами жили в условиях постоянной борьбы, которая неуклонно вела их в направлении демократии. К 460 году до н. э. эта проблема стала острой, и раздражение по поводу их поведения на дипломатическом поприще скоро приобрело идеологический привкус. Усилить раздражение Афинами могли и другие факторы. Они слыли крупным торговым государством, и положение еще одного большого торгового города – Коринфа – выглядело весьма неустойчивым. К тому же объектами прямой афинской агрессии оказались беотийцы. Таким образом, накопились предпосылки для формирования коалиции против Афин, и во главе ее в конечном счете встала Спарта, вступившая против Афин в войну, начавшуюся в 460 году до н. э. Последовали 15 лет весьма вялых вооруженных столкновений, закончившихся сомнительным миром. И только спустя еще 15 лет, в 431 году до н. э., началась большая внутренняя распря, которой суждено было сломать хребет классической Греции: речь идет о Пелопоннесской войне.

Она длилась с перерывами 27 лет, до 404 года до н. э. По сути, то была война сухопутных греков против греков морских. На одной стороне выступала Спартанская лига с Беотией, Македонией (ненадежный союзник) и Коринфом как самыми важными сторонниками Спарты; они удерживали Пелопоннес и пояс суши, отделявший Афины от остальной территории Греции. Союзники Афин располагались вдоль побережья Эгейского моря, в ионийских городах и на островах, то есть в области, принадлежавшей им со времен Делосского союза. Стратегия диктовалась доступными средствами. Армию Спарты было лучше всего использовать для захвата афинской территории с последующим ее подчинением. Афинянам было нечего противопоставить своим врагам на суше. Зато они располагали более мощным флотом. Он считается в значительной мере творением двух великих афинских государственных деятелей и патриотов – Фемистокла и Перикла, которые полагали, что великий флот позволит их городу отразить любое нападение. События развивались совсем по иному сценарию, к тому же в городе вспыхнула эпидемия чумы, а после смерти Перикла в 429 году до н. э. афиняне лишились достойного командования, но фактическая бесполезность первых десяти лет войны вытекает из данного стратегического тупика. В 421 году до н. э. пришлось заключить мир, продлившийся совсем недолго. Огорчения афинян в конце концов нашли выход в замысле по переносу военных действий вглубь суши.

В Сицилии находится богатый город Сиракузы, бывший важнейшей колонией города Коринфа, самого по себе крупнейшего из торговых соперников Афин. Овладение Сиракузами обещало глубокое поражение врага, прекращение поставок зерна на Пелопоннес, а также сулило громадные трофеи. С захватом его богатства в Афинах могли надеяться на строительство и укомплектование экипажами еще более мощного флота, достаточного для достижения окончательного и неоспоримого превосходства во всем греческом мире. Можно даже было рассчитывать на установление своей власти над финикийским городом Карфагеном и к тому же на господство в западной части Средиземноморья. Но все закончилось злополучной экспедицией на Сицилию 415–413 годов до н. э. Она сыграла решающую роль и пришлась смертельным ударом по афинским амбициям. Афиняне потеряли половину армии и весь флот экспедиции; на родине у них наступил период политического брожения и раскола. В завершение поражение послужило дальнейшему сплочению союза врагов Афин.

Теперь спартанцы попросили помощи персов и обрели ее в обмен на обещание содействовать в деле превращения греческих городов материковой Азии в вассалов Персии (какими они и были перед греко-персидской войной). При этом у спартанцев появилась возможность нарастить мощь своего флота, способного оказать помощь подчиненным Афинам городам, изъявившим желание избавиться от афинского имперского диктата. Военное и морское поражение послужило подрыву боевого духа воинства в Афинах. В 411 году до н. э. из-за неудачной революции демократический режим там на короткое время сменился олигархией. Тогда посыпались новые беды, в том числе захват врагом остатков афинского флота, а в конце концов – установление блокады. На сей раз все решил голод населения. В 404 году до н. э. с Афинами заключили мирный договор, по условиям которого все укрепления города сравняли с землей.

Такого рода события отозвались бы трагедией в истории любой страны. Переход от славных дней борьбы против Персии к возвращению персами всего ими утраченного практически без усилий благодаря расколу в стане греков представляется драмой, захватывающей воображение при каждом обращении к ней. Повышенный интерес к данному отрезку истории Греции проявляется еще и в силу того, что он послужил предметом исследования автора бессмертной книги «История Пелопоннесской войны» по имени Фукидид, сотворившего первый научно-исторический труд свидетеля тех событий. Но принципиальное объяснение причины, почему эти несколько лет нас так волнуют, когда более крупные сражения оставляют равнодушными, состоит в нашем ощущении того, что в центре всех хитросплетений боевых столкновений, интриг, бедствий и славы находится увлекательная и большая загадка. Что же там случилось: неужели греки после Микале прозевали все свои реальные возможности или затянувшийся их упадок наступил после того, как рассеялись все иллюзии, а обстоятельства, как на мгновение показалось, обещали больше, чем фактически было возможно?

У тех военных лет существует еще один потрясающий аспект. Пока шла война, дало результат величайшее достижение цивилизации, когда-либо являвшееся миру людей. Политические и военные события, случившиеся тогда, очертили те достижения в определенных направлениях, которые должны были сохраниться в будущем. Именно поэтому столетие или около того истории этой небольшой страны, судьбоносные десятилетия которой приходятся на ту войну, заслуживает столько же внимания, сколько тысяча лет империи древности.

Вначале нам следует вспомнить, на каком узком, образно говоря, постаменте возникла греческая цивилизация. В то время, разумеется, существовало множество греческих государств, причем рассеянных по обширному пространству бассейна Эгейского моря. Но даже с учетом Македонии и Крита площадь земной поверхности Греции вполне поместилась бы на территории Англии без Уэльса или Шотландии, причем только лишь приблизительно одна пятая часть этой территории подходила для возделывания. Подавляющее большинство этих государств были крошечными, с численностью населения не больше 20 тысяч; население самого крупного государства могло составлять 300 тысяч человек. В этих государствах лишь малочисленная верхушка принимала активное участие в решении проблем всего общества и пользовалась благами того, что мы теперь называем греческой цивилизацией.

Теперь наступило время понять, в чем с самого начала заключалась сущность той цивилизации. Греки уже тогда прекрасно разбирались в радостях комфорта и чувственных удовольствиях. Предметы физического наследия, оставленного ими, служили канонами красоты во многих направлениях искусства на протяжении 2 тысяч лет. К тому же греков вспоминают как великих поэтов и философов; главное наше внимание привлекают именно достижения разума древних греков. Эти достижения косвенно признаются в представлении о канонической Греции через творения более поздних эпох, а не самих греков. Конечно же кое-кто из греков V и IV веков до н. э. считал себя носителями культуры более высокого порядка по сравнению с существовавшими тогда другими культурами, но сила классического совершенства заключается в том, что в ней представлялись воззрения из более поздней эпохи, лучшие умы которой оглядывались на Грецию и находили в ней стандарты, по которым оценивали себя. Представители последующих поколений искали такие стандарты, прежде всего, в V веке до н. э., то есть в годах, наступивших после победы греков над персами. Этот V век обладает объективной значимостью потому, что в этот период произошло особое напряжение и ускорение развития греческой цивилизации, даже притом, что та цивилизация неискоренимо была связана с прошлым, устремлялась в будущее и выплескивалась наружу, растекаясь по всему греческому миру.

Корни той цивилизаций уходили во все еще относительно примитивный хозяйственный уклад; по сути, они прорастали из предыдущей эпохи. Никакая великая революция не изменила ее с времен введения денежного обращения, и на протяжении трех столетий или около того наблюдаются всего лишь последовательные или частные трансформации в направлениях или номенклатуре товаров греческой торговли. Натуральный обмен повседневными товарами еще долго сохранялся после наступления эпохи чеканки монет. Объемы производства ремесленных товаров оставались на низком уровне. Существует такое предположение, что в разгар повального увлечения самой качественной афинской гончарной продукцией ее изготовлением и украшением занималось не больше 150 ремесленников. Стержнем экономики практически повсеместно служило натуральное сельское хозяйство. Несмотря на специализацию Афин или Милета с точки зрения спроса на товары и их производства (например, присвоение наименования по основному ремесленному товару, как, например, столица шерстяных изделий), типичная община жила за счет продукции мелких земледельцев, занимавшихся выращиванием зерна, маслин, виноградных лоз и заготовкой древесины для внутреннего рынка.








Такие мужчины считаются типичными греками. Кого-то из них можно назвать людьми богатыми, подавляющее же большинство по современным стандартам следует отнести к беднякам, но даже сейчас средиземноморский климат позволяет оценить весьма низкие доходы здешних жителей как более терпимые, чем где бы то ни было еще. Торговля на всех уровнях и другие виды предпринимательской деятельности могли находиться по большому счету в руках метеков. Они занимали заметное положение в обществе, а многие из них владели весьма значительными состояниями, однако, например в Афинах, они не имели возможности приобрести землю без особого на то разрешения, хотя подлежали призыву на военную службу (в начале Пелопоннесской войны в войске числилось приблизительно 3 тысячи человек из тех, кто мог позволить себе приобрести оружие и доспехи, необходимые для прохождения службы гоплитом в пехоте). Остальные жители города-государства мужского пола, не удостоенные статуса граждан, относились к категории либо вольных людей, либо рабов.

Женщинам тоже права гражданства не предоставлялись, хотя общие рассуждения относительно их законных прав выглядят занятием весьма рискованным. Так, в Афинах они не пользовались правом наследования или владения собственным имуществом, тогда как в Спарте и то и другое считалось возможным, и они не могли заключать коммерческую сделку, превышающую стоимость бушеля зерна. Развод по инициативе жены для афинских женщин теоретически разрешался, но практиковался, как представляется, весьма редко и с большими оговорками. Мужчинам избавиться от опостылевшей жены было гораздо проще. По литературным свидетельствам можно предположить, что жизнь у замужних женщин, кроме жен богачей, по большей части была не легче, чем у ломовых лошадей. Общественные представления относительно должного поведения женщин отличались большой строгостью; даже женщинам из высших сословий предписывалось большую часть времени сидеть в заточении дома. Выходить из дома они могли исключительно в сопровождении мужчины; появление на пиру означало для женщины поставить под сомнение свою порядочность. Рассчитывать на публичную жизнь среди женщин могли исключительно артистки и куртизанки, они пользовались определенной славой, а почтенная женщина – не могла. Показательно, что в канонической Греции девочки считались неспособными к обучению. Такое отношение позволяет предположить существование примитивной атмосферы в обществе, в котором росли греческие девочки, и это общество весьма отличалось от социума, скажем, минойского Крита или Рима более поздних времен.

Судя по литературным источникам, греческий брак и статус родителей могли предусматривать глубокие чувства и настолько же высокие взаимные отношения между мужчинами и женщинами, как и в современном обществе. Один элемент в нем, который в наше время рациональной оценке поддается с трудом, заключался в допустимости и даже романтизации мужеложства. Его существование допускалось обычаем. Во многих греческих городах для молодых мужчин высшего сословия считалось приемлемым завязывать романтические отношения с пожилыми мужчинами (примечательно, что в греческой литературе встречается намного меньше свидетельств однополой любви между мужчинами одного возраста).

В этом отношении (как во всем остальном) нам известно намного больше о поведении высшего сословия, чем о жизни основной массы греков. Гражданство, на практике охватывавшее совсем разные социальные слои, является категорией, слишком широкой, чтобы позволить себе обобщения. Даже в демократических Афинах человек, поднявшийся в общественной жизни и о котором, поэтому, мы читаем в летописях, обычно принадлежал к землевладельцам; в летопись вряд ли мог попасть торговец, тем более ремесленник. Некий ремесленник мог играть важную роль как представитель своего цеха на собрании, но едва ли он мог пробиться в руководство государством. Торговцам могли мешать издавна внушенные предубеждения греков высшего сословия, считавших торговлю и ремесло недостойными занятиями для благородного человека, который в идеале должен проводить свою жизнь в заслуженной праздности, обеспеченной доходами от принадлежащих ему земель. Такое представление перешло в европейскую традицию, вызвав важные последствия.

История греческого общества проступает в политике греческого государства. Поглощенность греков политической жизнью – жизнью полиса – и тот факт, что история классической Греции четко делится на две совершенно самостоятельные эпохи (эпоху греко-персидских войн и эпоху новой империи – Македонской), облегчают понимание важности греческой политической истории для цивилизации. На предстающей взору картине главное место принадлежит Афинам, и поэтому приходится брать на себя большой риск, называя явления, наблюдающиеся исключительно в Афинах, типичными. Часто мы склонны считать главным то, о чем нам известно больше всего, а поскольку величайшие из греков V века были афинянами и Афины числились одним из полюсов великой трагедии Пелопоннесской войны, огромное внимание ученые уделили как раз ее истории. Причем к тому же нам известно, что Афины, если ориентироваться всего лишь на два показателя, были большим городом и центром торговли; то есть мы имеем дело с нетипичным государством.

Не таким опасным с точки зрения истины видится искушение переоценить культурное значение Афин. Их культурное первенство признавалось во все времена. Хотя многие величайшие греки не были афинянами и много греков отвергали претензии афинян на превосходство, граждане Афин считали себя стоящими во главе Греции. Когда в самом начале Пелопоннесской войны Перикл заявил своим соотечественникам, что их государство являло собой образец для остальной Греции, он предался простой пропаганде, но все равно уже сложилось убеждение в справедливости того, что он сказал. Такое положение основывалось и на идеях, и на власти. Мощь флота принесла Афинам бесспорное господство в акватории Эгейского моря, и отсюда, естественно, шла дань, пополнявшая афинскую казну в V веке до н. э. Пик влияния и богатства Афин пришелся как раз на начало Пелопоннесской войны, на годы, когда творческая деятельность и патриотическое вдохновение афинян достигли предельной высоты. Гордость за расширение территории своей империи позже связали с достижениями в области культуры, которыми на самом деле пользовался народ.

Торговля, флот, идейная стойкость и демократия представляются достижениями, неразрывно и традиционно вплетенными в историю Афин V века до н. э. Практически всеми признавалось в то время, что флот в составе кораблей, приводимых в движение исключительно наемными гребцами, человек по 200 на каждом, служил одновременно инструментом имперской власти и гарантом демократии. Гоплиты в морском государстве ценились меньше, чем где-то еще, и особой необходимости в дорогостоящих доспехах для гребцов не наблюдалось. Гребцам платили из пожертвований в лиге или поступлений от успешной войны – как на это надеялись, например, при подготовке сицилийской экспедиции. Автократия пользовалась настоящей популярностью среди афинян, рассчитывающих на прибыль, пусть даже только на косвенную и коллективную, но нести ее бремя никто не хотел. Это было аспектом афинской демократии, которому уделяли большое внимание ее критики.

Демократия возникла в Афинах неожиданно, и сначала ее почти никто не замечал. Ее корни лежат в учредительных изменениях VI века до н. э., когда организующий принцип кровного родства заменили на принцип места проживания; в теории и праве, по крайней мере, отнесение к месту проживания стало важнее семьи, к которой принадлежал человек. Это изменение явно представляется общим для всей Греции, причем демократии придали отдельный правовой статус, сохраняющийся за ней с тех самых пор. Не заставили себя ждать новые изменения. К середине V века до н. э. всех взрослых мужчин обязали принимать участие в ассамблее, а через нее, тем самым, в выборах крупных административных чиновников. Полномочия Ареопага или совета старших постоянно сокращались; после 462 года до н. э. он представлял собой всего лишь судебный орган по рассмотрению определенного круга преступлений. Остальные суды в то же время оказались более восприимчивыми к демократическим веяниям через учреждение платы за отправление функций присяжного заседателя. Так как они к тому же плотно занимались административными делами, им требовалось активное участие населения в организации повседневной жизни их города. Сразу после Пелопоннесской войны, когда наступили трудные времена, за участие в ассамблее предлагали плату. Наконец, афиняне верили в выбор по жребию; его использование для назначения судей отвергало передающиеся по наследству авторитет и власть.

В основе такого установления лежит неверие в эрудицию, признанный авторитет и надежность коллективного здравого смысла. Отсюда, несомненно, проистекает относительное отсутствие интереса афинян, проявляемого к последовательной юриспруденции – допрос в афинском суде велся в основном с целью выяснения повода для правонарушения, статуса и сути, а выполнение закона отходило на второй план. Достойными политическими лидерами в Афинах считали тех, кто обладал талантом привлечь на свою сторону народ яркими речами. Достойны ли они называться демагогами или ораторами, значения не имело; они были первыми политиками, навязывавшими свою власть через убеждение толпы в своей правоте.

Ближе к концу V века до н. э., притом что такого обычным делом никак не назовешь, кое-кто из политиков пришел из-за пределов традиционного правящего класса. Сохранение роли древних политических кланов служило тем не менее важной рекомендацией демократической системы. Фемистокл в начале века и Перикл в начале Пелопоннесской войны принадлежали к старинным семьям, по своему происхождению они имели полное право даже в глазах консерваторов взять на себя бразды правления в государстве; старые правящие классы согласились смириться с демократией хотя бы в силу того, что по своему статусу пользовались полным правом на власть при ней. Эти факты как-то теряются из вида, когда люди начинают заниматься развенчанием или идеализацией афинской демократии, к тому же они всегда некоторым образом пытаются оправдать ее очевидную умеренность. Налогообложение в Афинах выглядело малообременительным, а законодательство относительно богатых, то, что мы теперь связываем с демократическим правлением, можно было назвать дискриминационным с большой натяжкой. Появление такого законодательства Аристотель назвал неизбежным результатом правления бедных.

Даже на стадии становления афинская демократия отождествлялась с риском и предприимчивостью во внешней политике. Поддержки греческих городов Азии, население которых восстало против владычества Персии, потребовала афинская общественность. Позже по понятным причинам та же общественность придала внешней политике антиспартанский уклон. Борьбу за обуздание власти Ареопага возглавил Фемистокл. Тот, который занимался строительством афинского флота, одержавшего победу под Саламином, и разглядел происходившую от Спарты после окончания греко-персидской войны опасность. Таким образом, вину за Пелопоннесскую войну и за то, что из-за этой войны обострилось дробление и раскол всех остальных городов Греции, следует всецело возложить на плечи демократии. Она не только принесла беды к воротам самих Афин, как утверждают критики греческой демократии, но и пробудила в них горечь от раскола и общественной вражды. Если на одну чашу весов добавить к тому же исключение из афинской демократии женщин, метеков и рабов, баланс окажется против нее; по современным понятиям это выглядит и узкой, и катастрофически неудачной политической системой. Но все равно не следует лишать Афины места, доставшегося им позже в глазах потомков. Легко сравнивать свой режим с отжившим прошлым да еще подходить к нему пристрастно; Афины нельзя сопоставлять с идеалами, не осознанными до конца за последовавшие две тысячи лет. Сравним их с примерами той поры. При всей живучести влияния авторитетных семей и невозможности для большинства граждан появления на каких-либо ассамблеях, созываемых по конкретным вопросам, все-таки к самоуправлению привлекалось больше афинян, чем граждан всех остальных государств. При афинской демократии в большей степени, чем при любом другом государственном устройстве, удалось освободить мужчин от политической привязанности к семье, что считается одним из великих достижений греков. Даже без права назначения всех граждан на государственную службу афинская демократия все еще могла использоваться в качестве величайшего инструмента политического просвещения, созданного к тому времени.

Но притом, что греческая демократия предусматривала участие народа в делах государства, ею к тому же поощрялась состязательность. Греки восхищались мужчинами-победителями и считали, что все мужчины должны стремиться к победе. Последовательное высвобождение физической человеческой энергии было колоссальным и к тому же опасным. Образец, выраженный широко используемым словом и переведенным не совсем верно как «мужество», служит этому иллюстрацией. Когда его произносили греки, они подразумевали людей способных, сильных и сообразительных, притом обладающих такими качествами, как справедливость, принципиальность или добродетельность в современном им смысле. Герой Гомера Одиссей часто поступал как ловкач, но проявлял при этом храбрость и незаурядный ум, потому преуспел в своем деле; за это заслужил восхищение. Проявление такого качества ставилось в заслугу; никто не учитывал возможные при этом высокие общественные издержки. Грек заботился о поддержании своего достойного восприятия в обществе; воспитанный в своей культурной среде, он боялся позора больше, чем наказания, и его страх перед позором не шел ни в какое сравнение с боязнью общественного предъявления обвинения. Некоторое объяснение чувства горечи от раскола в греческой политике как раз лежало в данной плоскости. За это не жалко было заплатить любую цену.

Достижение, сделавшее Грецию наставником всей Европы (и через нее всего мира), представляется слишком роскошным и многообразным, чтобы делать по его поводу обобщения даже в пространном и подробном исследовании; на страничке или около того вывод не сформулируешь. Однако следует обратить внимание на один существенный аспект, возникающий из него: укрепление уверенности в необходимости рационального, сознательного изыскания. Если цивилизацию считать продвижением к контролю сознания и окружающей среды на рациональной основе, то заслуга греков в этой сфере выглядит большей, чем всех их предшественников. Они поставили этот философский вопрос как частное и общее одной из величайших догадок всех времен: они утверждали возможность найти последовательное и логическое объяснение сути вещей, того, что мир, в конечном счете, объясняется совсем не бессмысленными и произвольными указаниями сверху богов или демонов. Сформулированную таким образом истину далеко не все могли ухватить или ухватили, даже не всем грекам это удалось. Эта истина с трудом пробивала себе путь в мире, пронизанном безрассудством и суеверием. Тем не менее греки предложили революционное и полезное понятие. Даже Платон, считавший невозможным, чтобы большинство людей могло разделить его мнение, согласился с этим понятием и поставил перед правителями его идеального государства задачу рационального понимания в качестве обоснования одновременно своих привилегий и дисциплины. Греки взялись за избавление общественной и умственной деятельности от бремени присутствующего в ней бессознательного начала и добились на этом поприще весьма многого, избавившего от иррациональности в жизни, как никто другой до них. При всем последовавшем искажении и мифотворчестве освободительное содержание этой эмфазы ощущалось снова и снова на протяжении нескольких тысяч лет. В этом одном уже заключалось величайшее достижение греков.

В то время как мракобесие и суеверия все еще таились во многих закоулках народного бытия, в греческом обществе стали высоко ценить всевозможные формы человеческой рассудительности. Афинский философ Сократ, благодаря своему ученику Платону обретший статус исходной личности и человека величайшего ума и оставивший потомкам в качестве максимы представление о том, что «непознанная жизнь не стоит того, чтобы быть прожитой», обидел богов, почитавшихся в его государстве, и сограждане осудили его на смерть; ему вменили в вину сомнение в признанной астрономии. Но несмотря на такие важные исторические, образно говоря, осадочные философские породы, в греческой мысли ярче, чем в любой древней цивилизации, отразились изменения акцентов и стилей.

Эти изменения произрастали из собственного динамизма греческого общества и не всегда приводили к обогащению приемов воздействия на природу и само общество. Скорее греки шли на уступки, а иногда они сами оказывались в тупике и обращались к сумасбродным фантазиям. Греческую философскую мысль монолитной назвать нельзя; нам следует ее представлять не в виде блока, связывающего все его части, а как исторический континуум, распространяющийся на три или четыре столетия, в котором в разное время выступают наружу различные элементы и который с трудом поддается оценке.

Одна причина этого состоит в том, что греческие мыслительные категории – сам способ, если можно так выразиться, с помощью которого греки составляли интеллектуальную схему перед тем, как начать размышлять о ее отдельных компонентах, – нам не принадлежат, хотя часто они обманчиво похожи на наши категории. Некоторые из используемых нами категорий для греков не существовали, и со своими знаниями они проводили совсем иные границы между сферами исследования, отличными от тех, что мы считаем само собой разумеющимся.

Иногда это выглядит очевидным и не вызывает затруднений; когда философ, например, выделяет управление домашним хозяйством и его земельным владением (экономикс) как сферу исследования предмета, который нам надлежит назвать политикой, нам не составит труда его понять. При рассмотрении тем более абстрактных у нас могут возникать затруднения.

Один пример следует привести из греческой науки. Для нас наука выглядит доступным способом приближения к пониманию материального мира с применением методов практического эксперимента и наблюдения. Греческие мыслители нашли подход к природе материального мира через отвлеченные соображения, через упражнения в метафизике, логике и математике. Говорят, что греческая рассудительность в конечном счете встала на пути научного прогресса, потому что исследователи прибегали к логической и отвлеченной дедукции, а не занимались наблюдением природы. Среди великих греческих философов один только Аристотель уделял достаточно внимания сбору и классификации данных, но делал он это по большей части только при проведении своих социальных и биологических исследований. Тем самым он обосновал одну из причин того, что историю греческой науки не стоит совсем отделять от философии. Эти философы в целом представляют собой продукт существования множества городов и череды событий за четыре столетия или около того.

С их появлением в человеческой мысли происходит революция, а когда там появляются древнейшие греческие мыслители, о которых мы располагаем информацией, эта революция уже случилась. В VII и VI веках до н. э. они жили и творили в ионийском городе Милете. Актуальная интеллектуальная деятельность продолжалась там и в остальных ионийских городах вплоть до замечательной эпохи афинского абстрактного теоретизирования, начавшегося с Сократа. Несомненно, важную роль сыграл стимул азиатского происхождения, большое значение имел и тот фактор, что Милет был богатым городом – древние мыслители явно относились к людям состоятельным и могли себе позволить тратить время на отвлеченные размышления. Как бы то ни было, с опорой на Ионию прокладывается путь из древности к разнообразной интеллектуальной деятельности, распространившейся со временем на весь греческий мир. Западные поселения в Magna Graecia (Великой Греции) и Сицилии сыграли решающую роль во многих событиях VI и V веков до н. э., и первенство в более поздней эллинистической эпохе должно было перейти к Александрии. Весь греческий мир в целом принимал участие в достижении успеха греческого образа мысли, и даже большой эпохе афинского сомнения в его пределах не стоит придавать излишнего значения.

В VI веке до н. э. философы Милета Фалес и Анаксимандр начали здравое теоретизирование по поводу природы мира, показавшее, что решающая граница между мифологией и наукой преодолена. Египтяне в свое время приступили к прагматической переделке природы и в ходе этого процесса получили массу логических знаний, а в заслугу вавилонянам следует поставить важные измерения. Представители милетской школы с толком воспользовались добытыми ими знаниями и к тому же смогли взять на вооружение более фундаментальные понятия космологии, унаследованные от прежних цивилизаций; считается, что философы Милета видели происхождение земли из воды. Причем ионийские философы в скором времени пошли дальше приобретенного ими наследия. Они разработали общие воззрения на сущность Вселенной, которые пришли на смену мифологии в виде беспристрастного толкования. Такая замена производит более глубокое впечатление, чем тот факт, что конкретные ответы, предложенные ими, в конце-то концов оказались бесполезными. Примером можно привести анализ греков, посвященный природе материи. Хотя общие черты атомистической теории появились за две с лишним тысячи лет до наступления ее времени, от нее отказались к IV веку до н. э. в пользу представления, основанного на взглядах ранних ионийских мыслителей, считавших, что вся материя состоит из четырех «элементов» – воздуха, воды, земли и огня, соединяющихся в веществах в различных пропорциях. Эта теория вплоть до Ренессанса служила лекалом для придания контуров западной науке. Она сыграла огромную историческую роль, так как по ней устанавливались пределы и определялись возможности. К тому же все это, разумеется, оказалось большим заблуждением.

Такой вывод стоит помнить в качестве вторичного соображения к главному пункту. Философы из Ионии с основанной ими школой заслужили благодарность потомков за то, что потом совершенно справедливо назвали «ошеломительной» новизной. В своем понимании природы они отодвинули в сторону богов и нечистых духов. Время не пощадило часть того, что они сделали, и это приходится признать. В Афинах в конце V века до н. э. нечто большее, чем временная тревога перед лицом поражения и опасности, просматривалось в попытках осуждения в качестве богохульных взглядов, гораздо более умеренных, чем те, что пропагандировались ионийскими мыслителями двумя столетиями раньше. Один из них сказал: «Если бы телец мог нарисовать картину, его бог выглядел как телец»; несколько веков спустя каноническая средиземноморская цивилизация утратила большую часть такого восприятия действительности. Его появление в древности представляется самым наглядным признаком живучести греческой цивилизации.

Подобные передовые представления тонули не только в широко распространенном суеверии. Свою роль играли прочие тенденции в становлении философской мысли. Одна из них сосуществовала с ионийской традицией в течение долгого времени, к тому же ей была уготована судьба прожить дольше и не утратить своего влияния. Главной загвоздкой для ее носителей было обоснование положения о нематериальности бытия; что, как позже Платон выразился в одном из своих самых убедительных высказываний, в жизни мы воспринимаем только изображения чистых Форм и Идей, которые являются небесными воплощениями истинной действительности. Такую действительность можно было осознать только посредством размышления, причем не только путем систематических предположений, но и к тому же интуиции. При всей отвлеченности у такого рода мысли имелись свои корни в греческой науке, если и не в предположениях ионийцев о веществе, то в трудах математиков.

Некоторые их величайшие достижения приходятся на время после смерти Платона, когда практически оформится единственный крупнейший триумф греческой мысли, которым считается учреждение арифметики и геометрии, служивших западной цивилизации вплоть до XVII века. Каждому школьнику, как правило, известно имя Пифагора, жившего в Кротоне на юге Италии в середине VI века до н. э. и, можно сказать, обосновавшего метод дедуктивного доказательства. К счастью или несчастью, на этом его достижения не заканчиваются. Наблюдая за вибрирующей струной, он открыл математическое обоснование гармонической функции, но особенно его интересовало соотношение чисел и геометрия. К ним он выбрал полумистический подход; как и многие математики его времени, Пифагор относился к верующим в Бога людям, и говорят, что успешное завершение доказательства своей знаменитой теоремы он отметил приношением в жертву тельца. Представители его школы – в свое время существовало «Пифагорейское братство» – позже пришли к заключению о том, что изначальная природа мироздания есть по сути явление математическое и числовое. «В их представлении принципы математики служили принципами всех вещей», – несколько неодобрительно утверждал Аристотель, хотя его собственный учитель Платон находился под сильным влиянием такого заблуждения, а также скептицизма пифагорейца начала V столетия до н. э. Парменида по поводу мира, познаваемого органами чувств. Цифры выглядели привлекательнее материального мира; они обладали одновременно заданным совершенством и относительностью Идеи, в которой воплощалась действительность.

Пифагорейское влияние на греческую мысль представляет собой многомерный предмет для изучения; к счастью, он не требует подведения итога. Главное заключается в негативных последствиях для формирования представлений о Вселенной, носители которых ориентировались на математические и дедуктивные принципы, а не на наблюдения. Поэтому на протяжении без малого двух тысяч лет они держали астрономию на ложных путях. От них пошло видение Вселенной, построенной из последовательно перекрывающих друг друга сфер, на которые поместили Солнце, Луну и планеты, движущиеся по заранее заданной траектории вокруг Земли. Греки заметили, что в реальности небесные тела перемещались несколько иначе. Но очевидные вещи они пытались объяснять новыми уточнениями в ложную в своей основе схему, и древние математики при этом уклонялись от тщательного исследования принципов, из которых все это выводилось. Окончательно доработанная греческая математическая теория мироздания увидела свет во II веке н. э. в трудах знаменитого александрийца Птолемея. Усилия Птолемея получили достойную оценку современников, а возражения поступили от совсем немногочисленных раскольников (то есть в греческой науке могли появиться и иные интеллектуальные результаты). При всех признаках несостоятельности системы Птолемея она позволяет делать предположения по поводу движения планет, положение которых все-таки служило точными ориентирами для прокладки курса судов в океане в эпоху Колумба, пусть даже тогдашние корабелы опирались на ложные представления.

Теория четырех элементов и развитие греческой астрономии служат иллюстрацией дедуктивного уклона греческой мысли и присущей ей слабости – ее представители стремились к созданию правдоподобной теории, объясняющей самый широкий спектр знаний без проверки их практическим экспериментом. В эту теорию греки попытались втиснуть все сферы мыслительной деятельности, которые, как мы теперь полагаем, должны объясняться наукой и философией. Плодами поборников данной теории, с одной стороны, стал аргумент в пользу беспрецедентной неукоснительности и проницательности, а с другой стороны, абсолютное неверие в чувственные данные. Только греческие лекари пятого столетия, возглавляемые Гиппократом, достигли многого за счет эмпиризма.

В случае с Платоном – на беду или на счастье контуры философской дискуссии в целом определил он и его ученик Аристотель, а не кто-либо еще – этот уклон мог получить подкрепление его по большому счету пренебрежением ко всему, что он видел собственными глазами. Аристократ по происхождению, афинянин Платон отвернулся от мира прозаических дел, в которых он надеялся принять участие, уже разочарованным вершителями политики афинской демократии и, в частности, их обращением с Сократом, которого они осудили на смерть. От Сократа Платон перенял не только его пифагорейство, но и идеалистический подход к проблемам нравственности, а также метод философского научного изыскания. Добро, считал он, постигается методом поиска и интуицией; так диктовала действительность. «Добро» Платон назвал величайшим из «понятий», стоявших в ряду «Правды, Красоты и Справедливости». На самом деле они не были понятиями в том смысле, что в любой момент у них существовала форма в чьем-либо сознании (иначе говоря, кто-то мог бы сказать, что «у меня есть представление о том-то»). Однако они представляли собой реальные явления, на самом деле существующие в мире конкретном и вечном, элементами которого являлись эти представления. Этот мир неизменной действительности, считал Платон, был скрыт от людей чувствами, обманывающими их и толкающими на неверный путь. Зато он был доступным для души, способной осознать его при помощи рассудка.

Такие представления имели значение, далеко выходящее за пределы формальной философии. В них (как и в доктринах Пифагора) можно найти, например, следы знакомой нам появившейся позже идеи, фундаментальной для пуританцев, согласно которой человеческая натура делится на противоречивые составляющие в виде души, божественного происхождения, и физического тела, в котором все это заключено. Результатом борьбы этих трех начал должно стать не примирение, а победа одного из них. Такое представление сути человека во многом определит сущность грядущего христианства. Сразу за этим у Платона возникло острое прагматичное беспокойство, так как он полагал, что познание совершенного мира могло бы помочь изменить в действительности условия, в которых жили люди. Он сформулировал свои взгляды в серии диалогов между Сократом и людьми, посещавшими его для обмена мнениями. Так появились первые учебники философских воззрений, и труд, который мы называем «Республика», считается первой книгой, в которой изложена схема общества, направленного на достижение высшей нравственной цели. В этой книге описывается авторитарное государство (напоминающее Спарту), в котором браки будут регулироваться ради достижения у потомства самых позитивных наследственных качеств, прекратят существование семья и частная собственность, культуру и искусство будут подвергать строгой цензуре, а образование тщательному надзору. Те немногие, кому предстоит управлять таким государством, должны обладать достаточными интеллектуальными и нравственными качествами, чтобы овладеть знаниями, которые позволят им создать справедливое общество, на практике постигая совершенный мир. Наравне с Сократом Платон считал, что мудрость заключается в понимании действительности, и пришел к такому выводу: чтобы увидеть правду, следует сделать невозможными поступки, идущие вразрез с нею. В отличие от своего учителя он полагал, что для большинства людей образование и законы должны наложить запрет на то, что Сократ считал неисследованной жизнью, которую не стоит вести.

«Республика» и приведенные в ней аргументы стали поводом для продолжавшихся несколько веков обсуждений и подражаний, и такой же была реакция практически на все труды Платона. Как выразился английский философ XX века, почти вся последующая философия на Западе состояла из повторов и ссылок на Платона. Несмотря на отвращение Платона к тому, что он наблюдал вокруг себя, и предубеждения, порожденные всем этим, он предвосхитил практически все великие вопросы философии, будь то касающиеся нравов, эстетики, основы знания или природы математики. К тому же он изложил свои представления в крупных произведениях литературы, которые люди всегда читали с удовольствием и волнением.

Академия, которую основал Платон, обладала полным правом считаться первым университетом. Из ее дверей вышел его ученик Аристотель, мыслитель более всесторонний и уравновешенный, отличавшийся большей верой в возможности сущего и меньший авантюрист, чем его учитель. Аристотель никогда не пытался развенчать учение своего наставника, но позволил себе отступление от него по принципиальным направлениям. Он весьма преуспел в сборе и классификации сведений (особенно его интересовала биология) и, в отличие от Платона, не отрицал чувственного опыта. Действительно, он искал одновременно надежные знания и счастье в практическом мире, отклоняя при этом понятие универсальных идей и вынужденно переходя от фактов к общим законам. Аристотель относился к таким всесторонним мыслителям и интересовался столь широким спектром практической жизни, что его историческую роль так же сложно поместить в рамки, как влияние Платона. В своих трудах он обозначил пределы поля для обсуждения в области биологии, физики, математики, логики, литературной критики, эстетики, психологии, этики и политики на предстоявшие две тысячи лет. Он наметил направления овладения этими предметами и подходы к ним, которые представлялись гибкими и в конечном счете достаточно просторными, чтобы вместить в себя христианскую философию. Он к тому же основал науку о дедуктивной логике, которая прослужила людям до конца XIX столетия. Ему приписываются великие достижения, отличающиеся по сути, но такие же важные, как достижения Платона.

Политическое мышление Аристотеля в известном смысле совпадало с воззрениями Платона: город-государство представлялся им наиболее подходящей формой общественного существования, Аристотель видел необходимость ее реформирования и очищения для функционирования должным образом. Но за пределами данного пункта его воззрения далеко расходились с позицией наставника. Аристотель предполагал надлежащее функционирование полиса таким образом, чтобы каждый гражданин получал соответствующую его положению роль, и в этом, по сути, заключался вопрос, решение которого привело бы жителей большинства существующих государств к счастью. При формулировании ответа он использовал греческую идею, которой его учение должно было дать долгую жизнь, то есть понятие «усреднения», означавшее то, что совершенство находится в равновесии между крайностями. Эмпирические факты это подтверждали, и Аристотель собрал таких доказательств больше, чем, как нам представляется, это сделал кто-либо из его предшественников; но он выступал за примат фактов при обращении с обществом, а его ждало еще одно греческое изобретение в образе истории.

Так что разберемся с очередным крупным достижением греков. В большинстве стран истории предшествуют хроники или летописи, предназначенные для регистрации событий в их последовательности. В Греции все обернулось иначе. Исторические писания на греческом языке появились благодаря поэзии. Поразительно то, что этот литературный стиль достиг своего высшего уровня в его первых воплощениях – в двух книгах мастеров, не имевших равных среди последователей. Первого из них – Геродота – с полным на то основанием назвали «отцом истории». Само слово – historia – существовало еще до его рождения и означало «исследование». Геродот придал ему дополнительное значение: исследование событий во времени и письменная регистрация результатов в произведении искусства прозы на первом дошедшем до нас европейском языке. Им двигало желание понять близкий к его современности факт великой войны с Персией. Он собрал информацию о персидских войнах и предшествовавших им событиях, прочитав огромную массу доступной ему литературы, опросив людей, встретившихся на пути во время его путешествий, а потом усердно записал все, что ему рассказали и что сам прочитал. Впервые все эти сведения стали предметом системного анализа, а не просто хроники. В результате появился труд Геродота под названием «История» в восьми томах, представляющий собой замечательное повествование, посвященное Персидской империи, с встроенной в него обширной информацией о ранней греческой истории и своего рода мировым обзором, сопровождаемым летописью персидских войн вплоть до битвы при Микале. Геродот родился (так традиционно утверждают) в дорийском городе Галикарнасе в юго-западной части Малой Азии в 484 году до н. э., и большую часть своей жизни он посвятил путешествиям. В какой-то момент он прибыл в Афины, где остановился на несколько лет в статусе метека, и во время пребывания в этом городе его могли наградить за публичные декламации своих трудов. Потом он отправился в новую колонию, основанную в Южной Италии; там он закончил свой труд и умер в начале 430-х годов до н. э. Следовательно, он на собственном опыте приобрел кое-какие знания о территории греческого мира, а также посетил Египет и множество других государств. Таким образом, в основу его труда лег богатый личный опыт, изложение тщательно отобранных сообщений очевидцев, хотя Геродот иногда относился к своим рассказчикам с излишней доверчивостью.

Обычно признается, что одно из преимуществ творчества Фукидида, считавшегося величайшим из преемников Геродота, заключается в его более строгом подходе к изложению фактов истории и попытках подавать их в критическом ключе. В результате достижение его интеллекта производит более благоприятное впечатление, хотя на фоне строгости изложения очарование трудов Геродота доставляет большее эстетическое удовольствие. Предметом исследования Фукидид выбрал событие, случившееся ближе к его времени, – Пелопоннесскую войну. В таком выборе нашли отражение глубокое личное участие и некая новая концепция: Фукидид принадлежал к ведущему афинскому роду (он служил военным начальником, но подвергся опале за провал порученной ему операции), а жизнь свою посвятил поиску причин, приведших его город и Грецию к ужасному поражению. Он разделял с Геродотом его практические мотивы, побуждавшие к труду, считал (как и почти все греческие историки после него), что все им обнаруженное будет обладать прагматической ценностью, поэтому стремился не просто описывать исторические события, а еще и пытался дать им объяснение. В итоге он оставил потомкам одно из самых ярких произведений исторического анализа, среди когда-либо созданных в мире, и первым попытался представить многогранные и разносторонние толкования событий. В процессе работы над своим трудом он предложил будущим историкам модель беспристрастного суждения, ведь его пристрастное отношение к Афинам читателю практически не навязывается. Книга осталась неоконченной – повествование доходит только лишь до 411 года до н. э. – но общий вывод автора выглядит лаконичным и точным: «Укрепление мощи Афин и страх со стороны Спарты послужили, по моему мнению, причиной, подтолкнувшей эти государства к войне».

Изобретение истории само по себе служит свидетельством выхода литературы, созданной греками, на новый интеллектуальный уровень. Мы имеем дело с первым завершенным диапазоном, известным человечеству. Еврейская литература выглядит практически такой же всеобъемлющей, однако в ней отсутствуют такие жанры, как драма и критическая история. Не будем упоминать более легкие жанры. Но греческая литература делит с Библией первенство с точки зрения формирования контуров всего последующего писательского творчества. Наряду с положительным содержанием своей литературы греки определили ее главные формы и исходные темы для критики, по которым можно судить о литературных произведениях.

С самого начала, если судить по Гомеру, греческие авторы тесно связывали свое творчество с религиозными верованиями и нравственными учениями. Поэт Гесиод, предположительно живший в конце VIII века до н. э. и по традиции считающийся первым стихотворцем постэпического периода, сознательно обратился к проблеме справедливости и природы богов. Тем самым он подтвердил традиционное мнение о том, что литература представляет собой нечто больше, чем просто развлечение, и поднял одну из основных тем греческой литературы, обсуждавшуюся на протяжении последующих четырех веков. Греки всегда будут смотреть на поэтов как на своего рода наставников, ведь их творчество пронизано мистическими скрытыми намеками и вдохновением. У греков будет много поэтов, и возникнет множество стилей поэзии на греческом языке. Первый такой стиль, поддающийся вычленению, относится к личным переживаниям. Он отвечал вкусам аристократического общества. Но когда с наступлением в VII и VI веках до н. э. эры тиранов в большую моду вошло личное покровительство, это явление постепенно вышло на коллективную и гражданскую арену. Тираны сознательно поощряли проведение всевозможных публичных праздничных мероприятий, которые должны были послужить продвижению в массы величайших образцов греческого литературного искусства в форме трагедий. Происхождение драмы коренится в религии, и ее элементы должны были присутствовать в каждой цивилизации. Первым театральным представлением был обряд молитвы. В данном случае достижение греков заключалось в побуждении аудитории к сознательному восприятию происходящего на сцене; от этой аудитории ожидалось нечто большее, чем послушное смирение или разнузданная одержимость. В представлении заключался нравоучительный посыл.

Первые греческие драмы приняли форму дифирамба в виде хорового пения, посвященного празднику Диониса, сопровождаемого танцем и пантомимой. В 535 году до н. э., как нам известно, этот жанр подвергся коренному обновлению, когда Феспид ввел в представление отдельного актера, речь которого звучала неким антифоном хоровому пению. С дальнейшими нововведениями появлялось все больше актеров, и через сотню лет мы получаем полноценные, зрелые театры Эсхила, Софокла и Эврипида. Из их постановок до наших дней дошло 33 пьесы (с учетом одной полноценной трилогии), но нам известно, что в V веке до н. э. в Греции исполнялось больше 300 разнообразных трагедий. В греческой драме все еще сохраняется религиозный подтекст, хотя не столько в словах, как в мизансценах, в которых они произносились. Великие трагедии иногда исполнялись в виде трилогий на публичных праздничных мероприятиях, участниками которых становились граждане, уже знакомые с основными сюжетами (часто мифологическими), которые они собирались посмотреть в игровой форме. При этом подразумевался просветительный момент. Вероятно, большинство греков никогда не видели постановку Эсхила; конечно же их было бесконечно малое число по сравнению с количеством современных англичан, видевших пьесы В. Шекспира. Как бы то ни было, на такие представления собиралась огромная аудитория народа, не слишком занятого на своих земельных наделах или не находящегося в дальнем путешествии.

Больше людей, чем в любом другом древнем обществе, тем самым поощрялось к тщательному исследованию и размышлению над содержанием их собственного нравственного и общественного мира. От народа ожидалось, что он осознает скрытые акценты знакомых обрядов, сделает новый выбор их значения. Именно эту возможность дали своему народу великие драматурги Греции, даже если в некоторых своих пьесах они заходили достаточно далеко, а иногда даже, в подходящие моменты, высмеивали признанные в обществе святыни. Речь, разумеется, идет не о представленных натуралистических сценах, а о функционировании законов героического, традиционного мира и их мучительного воздействия на людей, попавших в молох этих законов. Во второй половине V века до н. э. Эврипид даже начал использовать обычную форму трагедии в качестве средства для развенчания воззрений на то, что считалось приличным; тем самым он внедрил приемы, которые в западном театре используют современные нам и столь разные авторы Н.В. Гоголь и Г. Ибсен. Рамки, ограниченные замыслом, тем не менее всем знакомы, и в его сердцевине лежало признание авторитета неумолимого закона и неотвратимого возмездия. Само допущение такого условия можно считать свидетельством особенности иррациональной, а не рациональной стороны греческого сознания. Все-таки было еще далеко от состояния сознания, когда паства восточного храма в ужасе или с надеждой наблюдала за очередным представлением неизменного ритуала с жертвоприношением.

В V веке до н. э. разнообразие театральных жанров расширялось еще по некоторым направлениям. Это случилось, когда в самостоятельный жанр развилась аттическая комедия, и нашелся Аристофан, ставший первым великим постановщиком развлечений для зрителей с помощью манипулирования людьми и событиями. Он подбирал для своих постановок особый материал: часто на политические темы, почти всегда в высшей степени актуальный, и частенько подавал его в непристойном виде. Факт того, что Аристофан не просто выжил, но и пользовался успехом, служит для нас самым наглядным свидетельством терпимости и свободы нравов афинского общества. Спустя 100 лет греки практически подошли к современному миру с точки зрения манеры лицедейства по поводу интриг рабов и несчастных любовных отношений. Речь не о влиянии Софокла, но греческая пьеса все еще удивляет и представляется практически чудом, ведь за 200 лет до этого ничего подобного не существовало. Стремительность, с какой греческая литература развилась после завершения периода эпической поэзии, и ее непреходящий авторитет служат доказательством предрасположенности греков к новаторству и умственному росту, которые легко признавать, даже когда не получается объяснить.

В конце классической эпохи греческой литературе все еще предстояла долгая жизнь, наполненная важными событиями, когда исчезли города-государства. У нее росло число поклонников, так как греческому языку суждено было стать одновременно языком общения и официальным языком на всем Ближнем Востоке и практически повсеместно в Средиземноморье. Ему не грозило снова пережить высоты афинской трагедии, зато на нем были созданы настоящие литературные шедевры. Ощущение заката видов изобразительного искусства представляется более очевидным. В этом направлении сверх монументальной архитектуры и обнаженной фигуры Греция снова установила стандарты для грядущих поколений. Из первых заимствований в Азии развилась совершенно невиданная до тех пор архитектура – классический стиль, элементы которого все еще сознательно повторяются, даже в лаконичных конструкциях строителей XX века. На протяжении нескольких сотен лет этот стиль распространился по большой части мира от Сицилии до Индии; в этом искусстве греки тоже выступили в роли поставщиков культуры остальным народам.

Им повезло с точки зрения геологии, ведь недра Греции богаты строительным камнем высокого качества. Его долговечность проверена сохранившимся великолепием реликвий, которыми мы любуемся сегодня. И все-таки нам не удается избежать некоторой иллюзии. Чистота и строгость, с которыми Афины V века до н. э. предстают перед нами в образе Парфенона, скрывают их видение глазами грека. До нас не дошли аляповатые статуи богов и богинь, разноцветные краски, охра и беспорядочно расставленные монументы, алтари и стелы, которые должны были загромождать Акрополь и лишали его храмы нынешней строгости. На самом деле многие крупные греческие центры могли больше напоминать, скажем, современный Лурд; при приближении, например, к храму Аполлона в Дельфах могло возникать такое впечатление, что его загромождают неопрятные мелкие алтари, там толпились купцы, гнездились лотки и валялся мусор, в который превратились подношения идолам (хотя нам следовало бы сделать скидку на вклад, внесенный археологами с их фрагментарными открытиями).

Тем не менее после всех оговорок обратим внимание на разрушение временем, в результате которого возникла красота формы, практически непревзойденная красотой рукотворной. При этом не приходится говорить о какой-либо скидке на взаимосвязь суждения об объекте со стандартами, которые происходят исключительно из объекта как такового. Остается совершенно справедливым то, что создание произведения искусства, настолько глубоко и мощно говорящего о человеческом разуме на протяжении стольких поколений, само по себе не поддается простому толкованию, разве что его можно приводить в качестве доказательства непревзойденного творческого величия и поразительного мастерства в придании ему выразительности.

Такое качество к тому же представлено в греческой скульптуре. В ней свою роль сыграло наличие достойного по качеству камня, а также влияние восточных, часто египетских, скульптурных образцов. Как и гончарное ремесло, однажды позаимствованные восточные образцы скульптуры эволюционировали в направлении большего натурализма. Высшим сюжетом греческих скульпторов служила человеческая фигура, изображаемая уже не ради увековечения, а ради самого ее совершенства. Опять же, приходится только верить в законченный вид статуи, которую видели греки; эти изваяния часто покрывали позолотой, краской или декорировали слоновой костью и драгоценными камнями. Некоторые изделия из бронзы кто-то похитил или расплавил, поэтому нынешнее преобладание каменных резных фигур может само по себе вводить в заблуждение. Зато их внешний вид служит доказательством очевидной эволюции мастерства ваятелей. Мы начинаем со статуй богов, а также молодых людей и женщин, живые прототипы которых часто нам неизвестны, просто и симметрично представленных в позах, напоминающих статуи с Востока. В классических изваяниях V века до н. э. их натурализм начинает говорить о неравномерном распределении веса и отказе от простого положения анфас. Развитие ремесла идет в направлении зрелого, человеческого стиля Праксителя и IV века до н. э., в котором впервые отображается человеческое тело, обнаженная женская фигура.

Великая культура представляется большим, чем простой экспонат музея, и никакую цивилизацию нельзя втиснуть в выставочный каталог. При всем их элитарном качестве достижение и роль Греции осознаны во всех сторонах жизни; они включают политику города-государства, трагедию Софокла и статуи Фидия. Представители последующих поколений осознали это интуитивно, счастливо неосведомленные о добросовестной дискриминации, которой ученые-историки в конечном счете подвергли различные периоды истории и места исторических событий. Они совершили весьма плодотворную ошибку, потому что в конечном счете вклад Греции в культуру будущего стали ценить ровно настолько высоко, насколько она того заслуживала. Значение исторического опыта Греции пришлось пересматривать заново и давать ему иное толкование, а Древнюю Грецию открывали заново и повторно оценивали, так что на протяжении двух с лишним тысяч лет Греция рождалась заново. Снова использовался ее опыт, и каждый раз по-разному. Во всех случаях, когда действительность отставала от более поздней идеализации, и при всей силе ее связей с прошлым греческая цивилизация весьма объективно служила самым важным инструментом познания человечеством его судьбы в древности. На протяжении четырех веков греки успели изобрести философию, политику, практически полную арифметику и геометрию, а также категории западного искусства. Этого было бы достаточно, даже если их ошибки тоже не были такими плодотворными. Европа начислила проценты на капитал Греции, заложенный с тех пор, и через Европу остальная часть мира вела дела по тому же самому счету.




3

Мир эллинов


В истории Греции после V века до н. э. произошло множество причудливых зигзагов, но самым поразительным из них можно назвать то, как греческая цивилизация внедряла и придавала направление имперским мечтам о монархии, которую кое-кто называл совсем не греческой, а македонской. Во второй половине IV века до н. э. на основе этого государства, располагавшегося на севере Греции, образовалась величайшая за всю историю человечества империя, унаследовавшая территории и Персии, и всех греческих городов-государств. Мир этой империи мы называем эллинским, так как преобладающей и объединяющей его силой служила культура, греческая по духу и языку. Именно македонцы принесли миру греческую культуру посредством поразительных завоевательных походов их императора IV века до н. э. Александра.

Рассказ наш начинается с заката авторитета Персии. Персидское возрождение в союзе со Спартой на время скрыло непреодолимые внутренние слабости этой империи. Одна из них увековечена в известном сочинении Ксенофонта под названием «Анабасис», посвященном протяженному маршу армии греческих наемников обратно домой вверх по реке Тигр и через горы к Черному морю после неудачной попытки притязания на персидский престол со стороны брата царя. Тот поход выглядит мелким и второстепенным эпизодом на фоне общего заката персидской империи, порождением одного частного проявления внутреннего раскола. На протяжении всего IV века до н. э. эту империю не оставляли проблемы, когда область за областью (среди них Египет, который уже в 404 году до н. э. добился независимости и пользовался ею в течение 60 лет) уходили из-под ее власти. Крупный мятеж западных сатрапов вызревал долгое время, и, хотя императорское правление в конечном счете удалось восстановить, далось это восстановление большой ценой. Власть персы сумели вновь навязать, но правили персы подчас без должной напористости.

Одним из правителей, соблазнившимся возможностями такого ослабления персов, был Филипп II Македонский, правивший далеко не могущественным царством, власть которого держалась на воинской аристократии. В этом царстве сложилось грубое, жестокое общество; его правители все еще напоминали военачальников времен Гомера, их власть опиралась больше на личное могущество, чем на атрибуты государства. Принадлежность данного государства к греческому миру вызывала большие сомнения; многие греки считали македонцев варварами. Вместе с тем их цари претендовали на происхождение из греческих родов (один из которых восходил к Гераклу), и их претензии обычно признавались. Сам Филипп тоже хотел укрепить свое общественное положение; он требовал считать мифологического Македона греком. Когда в 359 году до н. э. его назначили регентом малолетнего правителя Македона (Македонии), он приступил к последовательным территориальным приобретениям за счет других греческих государств.

Единственным объяснением своей экспансионистской политики Филипп II считал собственное войско, которое к концу его правления превратилось в самую совершенную по степени обученности и организации армию в Греции. По сложившейся в Македонии воинской традиции главная роль на поле боя отводилась коннице, закованной в тяжелую броню, и она продолжала служить главным родом войск. Традиционную военную науку Филипп обогатил опытом использования пеших воинов, который он приобрел в юности, когда находился заложником в Фивах. Из тактики гоплитов он позаимствовал новый боевой порядок, представлявший собой фалангу из 16 шеренг воинов, вооруженных длинными пиками. Воинов для такого боевого порядка вооружали пиками, которые были в два раза длиннее копий гоплитов, и действовали они в более рассредоточенном строю, когда пики воинов второй и третьей шеренги направляли между фалангистами для придания гораздо большей плотности убойных наконечников при переходе в атаку. Еще одно преимущество македонцев заключалось в освоении ими приемов осады укреплений, неизвестных остальным греческим армиям; они располагали катапультами, с помощью которых вынуждали защитников осажденного города уходить в укрытие, а сами в это время вводили в дело тараны и осадные башни на колесах. Такую технику до них применяли только в армиях Ассирии и их азиатских наследников. Наконец, Филипп правил весьма состоятельным государством, его богатства значительно возросли, когда он владел золотыми рудниками на горе Пангей, хотя он так сильно потратился, что после него остались огромные долги.

Он пользовался своей властью в первую очередь ради надежного объединения Македонии. За считаные годы младенца, регентом при котором его назначили, свергли с престола, а Филиппа избрали царем. Тогда он начал посматривать на юг и северо-восток. Экспансия в тех направлениях рано или поздно вела к посягательству на интересы Афин и наступлению на их позиции. Союзники афинян на Родосе, Косе, Хиосе и из Византии воспользовались македонским покровительством; остальные, то есть Фокида, потерпели поражение в войне, к которой ее подстрекали Афины, но не оказали достойную поддержку. Хотя Демосфен как последний великий агитатор афинской демократии обеспечил себе место в истории (до сих пор мы связываем его со словом «филиппики») тем, что предупредил своих соотечественников о грозящих им опасностях, спасти их он не смог. Когда война между Афинами и Македонией (355–346 гг. до н. э.) наконец-то закончилась, Филипп не только получил в свое распоряжение Фессалию, но и утвердился в Центральной Греции, а также взял под свой контроль проход Фермопилы.

Для него складывалась благоприятная ситуация с реализацией замыслов по Фракии, и при этом подразумевалось возвращение греческого интереса к Персии. Один афинский писатель выступил в пользу проведения греческого крестового похода, чтобы воспользоваться ослаблением Персии (в противоположность Демосфену, продолжавшему осуждать действия македонского «варвара»). И снова разрабатывались планы по освобождению азиатских городов. Такое предложение выглядело достаточно привлекательным, чтобы принести плоды в рядах инертного Коринфского союза, сформированного в 337 г. до н. э. из крупнейших греческих государств без участия Спарты. Филипп числился его председателем и военачальником, и он в чем-то напоминал Делосский союз; внешняя самостоятельность его участников служила всего лишь ширмой, так как все они числились македонскими сателлитами. Создание этого союза стало кульминацией правления Филиппа (в следующем году на него будет совершено покушение), но воплощение в реальность дела его жизни произойдет только после нового разгрома македонцами афинян и фиванцев в 338 году до н. э. Условия мира, навязанного Филиппом, были сносными, но участникам Коринфского союза пришлось согласиться пойти войной на Персию под македонским руководством. После смерти Филиппа греки еще раз попытались напомнить о своей независимости, но его сын и наследник Александр сокрушил греческих мятежников, как делал это с остальными повстанцами в других частях его царства. Фивы он приказал тогда (335 год до н. э.) стереть с лица земли, а их население обратить в рабство.

Так опустился занавес четырехвековой драмы греческой истории. За этот период времени удалось сотворить цивилизацию и поселить ее в городе-государстве, располагавшем одним из самых совершенных политических режимов, известных миру. Теперь, причем не в первый раз и далеко не в последний, казалось, что будущее принадлежит тем, у кого больше войско и крупнее организация. Материковая Греция с этого времени представлялась тихой политической заводью под властью македонских губернаторов и начальников гарнизонов. По примеру своего отца Александр стремился снискать расположение греков, предоставив им широчайшие права для внутреннего самоуправления в обмен на поддержку его внешней политики. При таком подходе всегда оставался кое-кто из греков, прежде всего афинские демократы, с кем невозможно было договориться.

Александр, которого мы знаем как Александра Великого, родился в 356 году до н. э. Невзирая на то что отец хотел привить ему любовь к передовой греческой философии и науке, в юности Александр предпочитал семинарам попойки с приятелями; он также питал симпатию к необузданному насилию – один историк назвал его «юным пьющим головорезом». Однако он к тому же мечтал превзойти великие завоевания отца. Когда Александр в 336 году до н. э. взошел на престол, он решил разгромить персов и покорить весь мир.

Правление Александра началось с трудностей, устроенных греками, но, как только те угомонились, он смог обратить свое внимание на Персию. В 334 году до н. э. он переправился на территорию Азии во главе войска, четверть которого укомплектовал ратниками из Греции. Речь тут шла не об одном только идеализме; наступательная война могла к тому же представляться предприятием благоразумным, ведь прекрасной армии, оставленной Филиппом, надо было платить, чтобы она не представляла угрозы свержения новому царю, а завоевательный поход сулил необходимые деньги. Александру исполнилось 22 года, и перед ним лежал короткий по времени, но великий по достижениям путь военных побед, настолько блистательных, что его имя на века войдет в легенды и обеспечит внешние условия для самого широкого распространения греческой культуры. Он вывел жителей городов-государств в невиданный для них большой мир.

Все события укладываются в весьма лаконичное повествование. В легенде говорится, что после перехода в Малую Азию он, образно говоря, разрубил гордиев узел. Потом он нанес поражение персам в битве при Иссе. За ней последовала кампания, развернувшаяся южнее, через Сирию. По пути Александр разрушил Тир и в конечном счете вступил в Египет, где основал город, до сих пор носящий его имя. В каждом сражении он лично вел своих воинов в бой, и в рукопашных схватках не раз был ранен. Он двинулся вглубь пустыни, допросил оракула оазиса Сива, а затем вернулся в Азию, чтобы нанести второе и решающее поражение Дарию III в 331 году до н. э. в битве при Гавгамелах. Македонцы взяли приступом и спалили Персеполь, а Александра объявили наследником персидского престола; Дария на следующий год убил один из его сатрапов. Александр двинул свое войско дальше, преследуя иранцев северо-востока, отступавших на территорию Афганистана (туда, где находится Кандагар, в названии которого среди многих других городов увековечено его имя). При этом он на 160 километров или около того прошел через Инд вглубь Пенджаба. Там его воины отказались идти дальше, и тогда он повернул назад. Они устали, и разгромившее армию, оснащенную 200 боевыми слонами, его воинство не горело большим желанием сразиться с еще одной, насчитывавшей 5 тысяч слонов, якобы ожидавшей македонцев в долине Ганга. Александр вернулся в Вавилон. Там он умер в 323 году до н. э. тридцати двух лет от роду. Прошло чуть больше 10 лет после того, как он покинул Македонию.

И его территориальные приобретения, и их включение в империю носят печать гения одного человека; это словосочетание звучит не слишком громко, так как достижения такого масштаба представляются не просто результатом удачи, благоприятного стечения исторических обстоятельств или слепой предопределенности. Александр обладал творческим умом и даром провидца, пусть даже он кажется занятым самим собой и одержимым погоней за славой человеком. Великий ум сочетался в нем с практически безрассудной храбростью; он считал предком своей матери гомеровского Ахиллеса и всячески стремился подражать этому персонажу. Его честолюбие заставляло постоянно доказывать свое превосходство в глазах других людей (а быть может, в глазах его властной и неласковой к нему матери) через завоевание новых земель.








Сама идея эллинского крестового похода на Персию без сомнения являлась для него делом реальным, но к тому же при всем его восхищении греческой культурой, о которой он узнал от своего наставника Аристотеля, Александр был человеком слишком эгоцентричным, чтобы быть миссионером, а его космополитизм базировался на оценке бытия. Его империей должны были управлять персы наряду с македонцами. Сам Александр сначала женился на бактрийской, а затем на персидской принцессе и принял – неправомерно, по мнению некоторых его компаньонов, – почести, которые на Востоке воздавали правителям, считавшимся богоподобными. К тому же он подчас проявлял поспешность и опрометчивость; именно солдаты принудили Александра повернуть назад у Инда, правитель Македонии не должен был бросаться в схватку, не заботясь о том, что произойдет с его монархией, если он погибнет, не оставив наследника. Хуже всего то, что в пьяной ссоре он убил друга и мог быть причастен к убийству своего отца.

Жизнь Александра закончилась слишком скоро, чтобы обеспечить единство его империи в будущем или доказать потомкам, что даже он не мог долгое время гарантировать ее целостность. Однако все им содеянное за это время внушает бесспорное восхищение. Основание им 25 «городов» уже само по себе выглядит великим делом, даже если некоторые из них представляли собой всего лишь укрепленные опорные пункты; они служили ключами к азиатским сухопутным маршрутам. Соединение Востока и Запада с их общим правительством все еще представлялось задачей куда более сложной, но Александр за 10 лет многое сделал на этом пути. Понятно, что особого выбора у него не было; не нашлось достаточно греков и македонцев, чтобы воевать и управлять огромной империей. Сначала он управлял завоеванными областями через персидских чиновников, а после возвращения из Индии приступил к реорганизации войска в смешанные полки, состоявшие одновременно из македонцев и персов. То, что он переоделся в персидское платье и попытался заставить своих соотечественников, а также персов, кланяться ему до земли, вызвало недовольство со стороны его последователей, поскольку в таких нововведениях проявилась его склонность к восточным манерам. Последовали заговоры и мятежи; все они провалились, а по его относительно умеренным репрессиям можно предположить, что особой опасности для Александра такие происки врагов не представляли. Переломный момент наступил вслед за его самым экстравагантным жестом по культурной интеграции, когда Александр, взяв в жены дочь Дария (не расставшись при этом со своей женой принцессой Бактрии Роксаной), исполнил обряд массового бракосочетания 9 тысяч его воинов с восточными женщинами. В историю это мероприятие вошло как «обручение Востока с Западом», и это был акт государственного деятеля, а не идеалиста, так как новую империю ради ее сохранности требовалось чем-то скреплять.

Что империя Александра на самом деле значила в культурной связи, осмыслению поддается с трудом. Греки расселились, понятное дело, на обширной территории. Но последствия этого проявились лишь после кончины Александра, когда формальная структура империи рухнула, зато из нее возник культурный факт существования эллинского мира. На самом деле о жизни в империи Александра Великого нам известно немного, и с учетом кратковременности ее существования представляется маловероятным наличие каких-либо ограничений для античного правительства и отсутствие желания заняться коренными преобразованиями, когда большинство ее населения в 323 году до н. э. сочло свою жизнь заметно отличающейся от той, которую они вели за десять лет до того.

Походы Александра сказались и на жизни народов Востока. Он правил недостаточно долго, чтобы заметно повлиять на взаимоотношения западных греков с Карфагеном, которым пришлось заниматься весь конец IV века до н. э. В самой Греции до самой его кончины обстановка оставалась спокойной. Именно в Азии он правил землями, которыми греки раньше не управляли. В Персии он объявил себя наследником Великого царя, и правители северных сатрапий Вифинии, Каппадокии и Армении признали его власть.

Слабая, так как связи империи Александра представлялись непрочными, она подвергалась испытанию, когда он умер, не оставив неоспоримого наследника. Его военачальники затеяли борьбу за все то, что они могли отхватить и удержать, а империя распалась еще до посмертного рождения его сына от Роксаны. Она к тому времени уже убила его вторую жену, поэтому, когда она и ее сын умерли в злоключениях, какая-либо надежда на прямого наследника исчезла. За 40 с лишним лет междоусобиц все успокоились на том, что воссоздать империю Александра Великого никому не удастся. На ее месте появилось несколько крупных государств, представлявших собой наследственные монархии. Их основали удачливые военачальники – диадохи или «преемники» Александра Македонского.

Птолемей Сотер, считающийся одним из лучших генералов Александра, захватил власть в Египте сразу после смерти своего господина, и туда же он впоследствии перевез ценный трофей в виде тела Александра Великого. Потомкам Птолемея предстояло править его провинцией на протяжении без малого 300 лет до смерти легендарной Клеопатры в 30 году до н. э. Египет при династии Птолемеев оказался самым живучим и богатым из государств – преемников империи Александра Македонского. Из азиатской части империи индийские территории и часть Афганистана ушли из рук греков целиком, так как их пришлось уступить индийскому правителю в обмен на военную помощь. Оставшаяся от нее часть к 300 году до н. э. представляла собой огромное царство площадью 28,5 миллиона квадратных километров с приблизительно 30 миллионами подданных. Она простиралась от Афганистана до Сирии, а столица находилась в Антиохии. Этой обширной вотчиной правили потомки еще одного македонского полководца по имени Селевк. Из-за набегов кочевых кельтов, забредавших из Северной Европы (которые уже вторглись в саму Македонию), в начале III века до н. э. произошло ее частичное разобщение, и отколовшаяся от нее территория впоследствии превратилась в вотчину царства Пергам, которым правила династия так называемых Атталидов, выдавивших кельтов дальше вглубь Малой Азии. Селевкидам перепали остальные территории, хотя в 225 году до н. э. им пришлось уступить Бактрию, где потомки воинов Александра образовали знаменитое греческое царство. Македонцы при правлении еще одной династии – Антигонидов попытались сохранить контроль над греческими государствами, оспаривавшимися в Эгейском море флотом Птолемеев, а в Малой Азии – селевкидами. Около 265 года до н. э. афиняне предприняли очередную попытку обрести независимость, но потерпели неудачу.

Эти события выглядят сложными, но не представляют большой важности для нашего повествования. Значение имело то, что на протяжении около 60 лет после 280 года до н. э. эллинские царства пребывали в относительном равновесии сил, занятые событиями в Восточном Средиземноморье и Азии и, за исключением греков и македонцев, обращая мало внимания на события, происходившие дальше на западе. Сложились мирные условия для самого активного распространения вширь греческой культуры, и с такой точки зрения эти государства представляли большую важность. Именно своим вкладом в распространение и рост цивилизации они привлекают наше внимание, а не туманной политикой и неблагодарной междоусобицей диадохов.

Греческий язык теперь считался официальным языком на всем Ближнем Востоке; но гораздо важнее то, что он был языком общения жителей городов, служивших очагами нового мира. При династии Селевкидов союз эллинской и восточной цивилизаций, о котором мог мечтать Александр Македонский, начал обретать реальные очертания. Селевкиды собирали всех греческих переселенцев и основывали новые города везде, где они могли служить средством укрепления структуры их империи и эллинизации местного населения. Власть Селевкидов сосредоточивалась в городах, поскольку за их пределами простирались районы обитания разнообразных местных племен, персидских сатрапий и вассалов. В основе административной системы селевкидов все еще лежали сатрапии; теорию абсолютизма цари Селевкидов унаследовали у Ахеменидов, а также их систему налогообложения.

В появлении новых городов отразился экономический рост, а также здравость политики властей. Победоносные участники войн Александра и продолжателей его дела завладели огромной добычей, большую часть которой составляли слитки золота, накопленные правителями персидской империи. Добытые трофеи пошли на стимулирование хозяйственной жизни по всему Ближнему Востоку, но к тому же принесли бедствия инфляции и нестабильности. Однако, как бы там ни было, в целом все шло к дальнейшему накоплению богатства. Никаких нововведений не внедрялось ни в ремесленное производство, ни в освоение новых природных ресурсов. Средиземноморская экономика оставалась практически тем, чем всегда была, разве что вырос ее масштаб. Зато эллинская цивилизация стала богаче своих предшественников, и прирост населения служил одним из показателей этого.

По развалинам эллинских городов можно судить о затратах на внешние атрибуты греческой городской жизни; в избытке строили театры и гимназии, во всех городах проводились спортивные игры и праздничные мероприятия. Местное сельское население, вносившее подати и в некоторой своей части негодовавшее по поводу того, что теперь называют «вестернизацией», вряд ли приглашали на все эти городские мероприятия. Тем не менее солидные достижения были налицо. Через города удалось провести эллинизацию Ближнего Востока в том виде, в каком он оставался до прихода ислама. В скором времени здесь появляется собственная греческая литература.








Все-таки притом, что здесь прижилась цивилизация греческих городов, по своему духу она отличалась от цивилизации прошлого, как это с горечью отмечала некоторая часть греков. Македонцы никогда не знали жизни города-государства, и в их творениях в Азии отсутствовала сущность таких городов; Селевкиды основали множество городов, но над ними сохранили старую автократическую и централизованную администрацию сатрапий. Мощное развитие получила бюрократия, а самоуправление зачахло. Как ни странно, наряду с ответственностью за ликвидацию последствий стихийных бедствий, лежавшей на них с прошлого, города самой Греции, где сохранялась едва тлеющая традиция независимости, представлялись той частью эллинского мира, которая фактически переживала экономический и демографический упадок.

Хотя политический кураж из городов ушел, городская культура все еще служила великим механизмом передачи греческих воззрений на мир. Огромный интеллектуальный капитал можно было позаимствовать в двух крупнейших библиотеках древнего мира, открытых в Александрии и Пергаме. Птолемей I к тому же основал свой Музей, представлявший собой своего рода учреждение передового просвещения. В Пергаме один царь жертвовал средства наставникам, и в том же Пергаме народ усовершенствовал использование пергамента, когда Птолемеи прекратили поставку папируса. В Афинах сохранились Академия и Лицей, и эти учреждения способствовали повсеместному оживлению традиции греческой интеллектуальной деятельности свежими мыслями. В таких заведениях велась в основном деятельность в узком смысле академическая, то есть по большому счету подыскивались достойные толкования былых достижений, но зато она находилась на высоком качественном уровне и теперь представляется малозначимой из-за грандиозных достижений ученых V и IV веков до н. э. Эта традиция была достаточно прочной, чтобы выдержать испытание временем на протяжении даже христианской эры, хотя значительная ее содержательная часть безвозвратно утрачена. Со временем мир ислама воспримет учение Платона и Аристотеля через наследие эллинских грамотеев-наставников.

Наилучшим образом в эллинской цивилизации сохранилась греческая традиция в науке, и здесь выдающаяся роль принадлежит Александрии, как крупнейшему из всех эллинских городов. Величайшим специалистом в области систематизации геометрии считается Евклид, определявший путь развития этой науки вплоть до XIX века, а Архимед, известный своими практическими достижениями в разработке конструкции боевых устройств на Сицилии, числится предположительным учеником Евклида. Еще один александриец по имени Эратосфен первым из представителей рода человеческого вычислил размеры Земли, а эллинский грек Аристарх Самосский договорился до того, что Земля вращается вокруг Солнца, хотя его взгляды отвергли современники и потомки потому, что они противоречили принципам Аристотелевой физики, построенным на противоположном принципе. Архимед добился больших успехов в развитии гидростатики (он к тому же изобрел ворот), но главные достижения носителей греческой традиции всегда лежали в области математики, а не прикладных дисциплин, и в эллинские времена греческие математики достигли своих высот в теории конических сечений и эллипсов, а также заложили основы тригонометрии.

Они послужили важными дополнениями к инструментальному набору познания мира человечеством. И все же они не настолько определенно выглядели достижениями эллинской нравственной и политической философии по сравнению с тем, что было раньше. Представляется заманчивой попытка отыскать причину этого в политических изменениях при переходе от города-государства к более крупным государственным образованиям. В тех же Афинах философия нашла свой величайший центр развития, и Аристотель надеялся возродить этот город-государство; в достойных руках, думал этот философ, в нем могли бы появиться условия для лучшей жизни. Но, возможно, из-за необходимости произвести благоприятное впечатление на представителей остальных национальностей, в силу, возможно, несомненной привлекательности для них мира за пределами греческой культуры, новые монархи все больше склонялись к восточным культам, положенным личности правителя. Такое почитание царя уходило корнями в месопотамскую и египетскую старину. Между тем настоящим основанием эллинистических государств служила бюрократия, причем не обузданная традициями гражданственной независимости (так как большинство греческих городов в Азии основали или восстановили Селевкиды, все, что они давали, они же могли и забрать), и армии греческих и македонских наемников, освободивших их от зависимости, привязанной к местным ратникам. Какими бы могущественными и внушающими страх они ни были, в таких структурах обнаруживалось мало качеств, способных внушить их разношерстым подданным лояльность и эмоциональную привязанность.

В некотором роде эллинистический триумф греческой культуры выглядел обманчиво. Греческий язык все еще использовался, но некоторые его слова приобретали иное значение. Греческая религия, например, как великая объединяющая эллинов сила пребывала в упадке, и греческий рационализм V века до н. э. вместе с ней. Такой крах традиционной системы ценностей послужил предпосылкой к переменам в области философской мысли. Изучение философии в самой Греции все еще велось весьма энергично, и даже здесь представители эллинистической ветви предположили, что люди возвращаются к своим личным проблемам, отстраняются от общества, на которое не могут повлиять, ища убежища от ударов судьбы и трудностей повседневной жизни. Похоже, ничего нового в этом нет. Вспомним хотя бы Эпикура, искавшего благо исключительно в личных человеческих удовольствиях. Вопреки появившимся позже искаженным толкованиям он подразумевал под этим нечто далекое от потакания своим слабостям. Удовольствием Эпикуру служила субъективная удовлетворенность и отсутствие боли. Такое представление об удовольствии для современного человека выглядит аскетичным. Но с точки зрения симптоматики его важность представляется значительной, потому что в нем просматривается устремление человеческого увлечения в сторону частного и личного.

Другая форма этой философской реакции выразилась в отстаивании идеалов самоотречения и неприсоединения. Представители школы, известной как школа киников, отказались от общепризнанных норм жизни и старались избавиться от радостей окружающего их материального мира. Один из них – киприот по имени Зенон, живший в Афинах, стал пропагандировать собственную доктрину в общественном месте – в расписном портике stoa Poikile. По месту сбора учеников Зенона его школу назвали школой стоиков. Стоики заняли место среди наиболее влиятельных философов, потому что их учение казалось легко применимым к повседневной жизни. По большому счету стоики проповедовали ту истину, что жизнь следует прожить в соответствии с разумным порядком, позаимствованным у движения Вселенной. Человек не может повлиять на то, что с ним происходит, говорили они, но он может принять послания судьбы, распоряжение воли Всевышнего, в которого они верили. Благие дела, соответственно, не следует совершать ради ожидаемой похвалы, ведь они могут не получиться или принести зло. Совершать их надо ради них самих и приносимой ими пользы.

В стоицизме, пользовавшемся большой популярностью в эллинистическом мире, заложена доктрина, придающая человеку новую опору для нравственной веры в то время, когда авторитетом больше не пользовался ни полис, ни традиционная греческая религия. Стоицизм к тому же обладал потенциалом на долгую жизнь, потому что он отвечал чаяниям всех людей, которые согласно этому учению уравнивались в правах: в нем содержалось зерно нравственного всеспасения, через которое постепенно изживалось старинное различие между греком и варваром, а также любое другое различие между благоразумными людьми. Оно взывало к общей человечности и фактически выражало осуждение рабству, что представляется потрясающим шагом в мире, построенном на принудительном труде. Стоицизму предстояло послужить плодотворным источником для мыслителей на протяжении двух тысяч лет. В скором времени его этика дисциплинированного здравого смысла должна будет удостоиться великого успеха в Риме.

У философии, таким образом, появились признаки эклектизма и космополитизма, которые бросаются в глаза практически в любом аспекте эллинской культуры. Возможно, их самым наглядным отображением послужило приспособление греческой скульптуры к монументальной скульптуре Востока, мастер которой произвел таких чудовищ, как тридцатиметровый Колосс Родосский; все же в конечном счете эклектизм и космополитизм проявились в устремлениях стоиков точно так же, как в экзотических восточных культах, пришедших на смену греческим богам. Ученый Эратосфен сказал, что он видел во всех добрых людях своих соотечественников, и в данном замечании выражается новый дух эллинизма в его лучших проявлениях.

Политическая конструкция этого мира, в конце концов, стремилась к переменам, так как источники перемен появлялись помимо человеческой воли. Одним из ранних предзнаменований грядущих перемен стало появление новой угрозы с востока в виде Парфянского царства. К середине III столетия до н. э. слабость, обусловленная сосредоточением династией Селевкидов населения и богатства в западной половине их царства, потребовала безотлагательно заняться отношениями с остальными эллинскими государствами. С северо-востока, как всегда, угрожали степные кочевники, но правительство отвлеклось от этой опасности на добывание денег и ресурсов, необходимых для ведения споров с птолемеевским Египтом. Искушение для находившегося вдали сатрапа действовать по своему собственному усмотрению в качестве военачальника подчас было просто непреодолимым. Ученые не сходятся в деталях, но одной из сатрапий, где предводитель не удержался от такого соблазна, было Парфянское царство, занимавшее важную область на юго-восточном побережье Каспийского моря. Ему предстояло занять еще более важное место несколько веков спустя, так как через него пролегали караванные маршруты в Центральную Азию, по которой осуществлялась связь западного классического мира с далеким Китаем по Великому шелковому пути.

Кто же были эти парфяне? Изначально они представляли собой иранскую кочевую народность, появившуюся из Центральной Евразии. Из нее в высокогорье Ирана и Месопотамии возникло некое политическое образование. Они стали символом военной выучки, так как только парфяне владели одним неоценимым навыком: они умели пускать стрелы в цель из лука на скаку. Но просуществовало их царство почти 500 лет не только за счет воинского искусства. Они к тому же унаследовали административную структуру, оставленную Селевкидам Александром Македонским, который позаимствовал ее у персов. На самом деле парфяне во многом казались наследниками, а не творцами; официальные документы их великой династии составлялись на греческом языке, и они явно не имели никакого собственного права, зато радостно согласились на уже сложившуюся практику, будь то вавилонян, персов или эллинов.

Их древняя история по большому счету остается туманной. В III столетии до н. э. в Парфянском царстве существовала какая-то монархия, центр которой не удается обнаружить до сих пор, но Селевкидам до него явно не было особого дела. Во II веке, когда династия Селевкидов полностью отвлеклась на проблемы, нависшие с запада, два брата, младшего из которых звали Митридат I, образовали Парфянскую империю, территория которой к моменту кончины Митридата простиралась от Бактрии (еще один осколок наследия Селевкидов, который в конечном счете отделился приблизительно в то же самое время, что и Парфянское царство) на востоке до Вавилонии на западе. Прекрасно помнивший судьбу тех, кто ушел в лучший мир до него, Митридат сам приказал отчеканить на своих монетах собственное положение «великий царь». После его смерти случилось несколько потерь, но его тезка Митридат II вернул утраченные позиции и пошел дальше. Селевкиды теперь увязли в проблемах Сирии. В Месопотамии границей его империи служил Евфрат, а китайцы установили с ним дипломатические отношения. На монетах второго Митридата чеканился гордый ахеменидский титул «царь царей», и напрашивается разумный вывод о том, что династия Аршакидов, к которой принадлежали Митридаты, теперь сознательно связывалась с великим персидским родом. Все-таки Парфянское государство представляется намного более свободным, чем персидское. Оно больше напоминает феодальное объединение дворян вокруг военачальника, чем забюрократизированное государство.

На Евфрате Парфянское царство должно было в конечном счете познакомиться с новой державой запада. Даже эллинские царства, находившиеся ближе к нему, чем Парфянское царство, и поэтому практически не имеющие оправдания, почти не обращали внимания на подъем Рима – этой новой звезды политического небосклона, и они пошли своим путем, не принимая во внимание то, что происходило на западе.








Западные греки, конечно, лучше знали о происходящем, но были заняты первой большой угрозой, то есть Карфагеном, противостоящим грекам в Средиземноморье. Основанный финикийцами около 800-х годов до н. э., возможно, даже тогда, чтобы прекратить греческое коммерческое влияние на маршрутах транспортировки металлов, Карфаген вырос и превзошел Тир с Сидоном в богатстве и мощи. Но он остался городом-государством, пользующимся союзами и покровительством, а не завоеваниями и гарнизонами, его граждане предпочитали торговлю и земледелие войнам. К сожалению, собственные документы Карфагена погибли, когда в конечном счете этот город стерли с лица земли в 146 году до н. э., и мы мало знаем о его истории из первых рук.

Все же он откровенно представлялся значительным коммерческим конкурентом для западных греков. К 480 году до н. э. они были ограничены в коммерческом плане чуть больше, чем долиной Роны, Италией и, прежде всего, Сицилией. Этот остров и один из его городов – Сиракузы – служил ключом к греческому западу. Сиракузы прикрыли Сицилию от карфагенян в первый раз, когда их жители схватились с ними и разбили. На протяжении практически всего V века до н. э. Карфаген больше не обеспокоил западных греков, и жители Сиракуз смогли оказать помощь греческим городам Италии в борьбе против этрусков. Тогда Сиракузы стали целью провалившейся сицилийской экспедиции из Афин (415–413 гг. до н. э.), потому что они были величайшим из западных греческих государств. Карфагеняне после этого вернулись, но Сиракузы избежали поражения, чтобы в скором времени вступить в величайший период своей власти, распространявшейся не только на сам остров, но и на Южную Италию и Адриатику. Жителей Сиракуз переполняла решимость к действию; в какой-то момент они чуть было не захватили Карфаген, и в результате еще одной экспедиции к своей Адриатической вотчине добавили Керкиру (Корфу). Но чуть позже 300-х годов до н. э. стало ясно, что карфагенская мощь росла, в то время как Сиракузам пришлось встретиться с римской угрозой на материке Италии.

Сицилийцы поссорились с человеком, который, возможно, спас их, – с Пирром Эпирским, и к середине III века до н. э. римляне стали хозяевами своего материка.

Теперь на западной арене появилось три основных персонажа, но эллинский Восток казался удивительно равнодушным к тому, что происходило (хотя Пирр знал обо всем). Такое безразличие выглядит недальновидным, но в это время римляне не видели себя мировыми завоевателями. Во время вступления в Пунические войны с Карфагеном, из которого они выйдут победителями, ими двигали в равной степени страх и алчность. Потом им предстоит обратить свой взор на восток. Кое-кто из эллинских греков к концу века начнет понимать то, что их могло ожидать. «Туча на Западе» – так называли битву между Карфагеном и Римом, за которой наблюдали на эллинизированном Востоке. Независимо от ее исхода она должна была иметь большие последствия для всего Средиземноморья. Как бы там ни было, Восток должен был доказать в таком случае, что у него найдутся собственные силы и воля для сопротивления. Как позже выразился один римлянин, Греция возьмет своих пленителей в неволю, приобщив к греческой культуре новых варваров.




4

Рим


По всему западному средиземноморскому побережью и на протяжении обширных областей Западной Европы, Балкан и Малой Азии можно до сих пор встретить реликвии великих достижений Римской империи. Больше всего их находится в некоторых известных местах – особенно на территории самого Рима. Причина их появления там объясняется тысячелетней историей великой империи. Если не оглядываться на достижения римлян, как часто делали наши предки, завидуя этому народу, все равно не оставляет ощущение замешательства и даже восхищения тем, как много способен сотворить человек. Понятно, что чем пристальнее историки присматриваются к величественным останкам былых достижений и чем тщательнее они анализируют сохранившиеся документы, в которых разъясняются римские идеалы и умения римских мастеров, тем нагляднее мы осознаем простую истину того, что римляне все-таки не обладали сверхчеловеческими способностями. Великолепие, присущее Риму, иногда кажется показной мишурой, а достоинства, провозглашенные его публицистами, могут во многом звучать политическим лицемерием точно так же, как и подобные лозунги сегодня. Все-таки, когда все уже сказано и сделано, нам остается поразительный и мощный стержень творческой изобретательности. В завершение следует обратить внимание на то, что римляне поменяли декорации греческой цивилизации. Тем самым они обозначили контуры первой цивилизации, охватывающей всю Европу. К такому достижению римляне шли вполне осознанно. Оглядываясь на пройденный путь, когда позже все вокруг них уже рушилось, они по-прежнему ощущали себя такими же римлянами, как их предки, сотворившие свою цивилизацию. Они и были римлянами, пусть даже по ощущению, в которое верили. А все остальное было пустое. При всей его объективной внушительности и эпизодической грубости стержень римского успеха состоял в идее, идее самого Рима, в ценности того, что в нем воплотилось и через него передалось другим, в понятии того, что однажды назовут romanitas (признаками римского духа).

У всего этого просматриваются глубокие корни. Римляне говорили, что их город основал некий Ромул в 753 году до н. э. Всерьез воспринимать такую выдумку не стоит, но легенда о волчице, вскормившей своим молоком Ромула и его брата-близнеца Рема, заслуживает внимания; она являет собой наглядный символ долга Древнего Рима перед его прошлым, принадлежащим народу под названием этруски, среди культов которого прослеживается особое преклонение перед волком.

При всем богатстве археологических находок, украшенных многочисленными письменами, и всех добросовестных усилиях ученых по установлению их смысла, этруски остаются для нас таинственным народом. На текущий момент удалось с некоторой достоверностью очертить в общем плане природу этрусской культуры и в значительно меньшей степени его историю или хронологию. Ученые до сих пор не договорились о времени появления этрусской цивилизации, историки указывают самый широкий период от X до VII века до н. э. Не могут они прийти к единому мнению о происхождении этрусков; сторонники одной из гипотез называют их переселенцами из Азии, двинувшимися в путь сразу после краха Хеттской империи, но находятся сторонники и других гипотез. Уверенно можно лишь утверждать, что они не были первыми итальянцами. Когда и откуда бы они ни пришли на Апеннинский полуостров, Италию уже тогда населяли самые разные народы.

В то время вполне могли еще среди них проживать кое-какие коренные местные племена, к предкам которых присоединились индоевропейские захватчики, прибывшие во 2-м тысячелетии до н. э. На протяжении последующих тысяч лет некоторые из этих итальянцев создали свои разновидности передовой культуры. Обработка железа, вероятно, велась уже около 1000-х годов до н. э. Этруски могли перенять такое умение от народов, осевших там раньше их, возможно, у представителей культуры, названной культура Вилланов (по месту археологических раскопок под современной Болоньей). Они довели металлургию до высокого уровня и активно осваивали месторождения железной руды на острове Эльба недалеко от побережья Этрурии. Располагая железным оружием, они могли установить этрусское господство, в период максимального расцвета охватывавшего всю центральную часть Апеннинского полуострова от долины реки По до области Кампания. Политическая организация Этрурии до конца не выяснена, но можно предположить, что она представляла собой свободный союз городов под управлением царей. Этруски владели грамотой и использовали алфавит на основе греческого языка, который, возможно, позаимствовали у жителей городов Magna Graecia (хотя из их письма трудно что-либо разобрать). К тому же их можно считать относительно состоятельными людьми.

В VI веке до н. э. этруски закрепились на важном плацдарме южного берега реки Тибр. Там находился городок Рим, бывший тогда одним из многочисленных небольших городов латинцев, давно обосновавшихся в области Кампания. Через этот город кое-что из сохранившегося от этрусков передалось в европейскую традицию и потом в ней затерялось. Ближе к концу VI столетия до н. э. римляне покончили с этрусским господством во время восстания населения латинских городов против своих господ. Но до тех пор этим городом управляли цари, последнего из которых, согласно традиционной легенде, прогнали в 509 году до н. э. Какую бы точную дату ни называли, все определенно случилось приблизительно в то время, когда этрусской власти, занятой упорной борьбой с западными греками, успешно бросили вызов латинские народы, выбравшие после того свой собственный путь. Тем не менее Риму досталось много полезного от его этрусского прошлого. Как раз через Этрурию Рим впервые получил выход на греческую цивилизацию, с которой римляне продолжали жить в контакте и по суше, и по морю. В Рим сходились главные сухопутные и водные пути вдоль по течению Тибра, хотя морские суда в город войти не могли.

Важнейшим наследованием Рима можно назвать его обогащение влиянием греков, но римляне к тому же сохранили еще многое от этрусского прошлого. Одним из этрусских наследий можно считать то, как народ сводили в «центурии» для ведения боевых действий; больше несерьезных, но поразительных примеров находим в гладиаторских схватках, городских торжествах и толковании предзнаменований – в виде обсуждения внутренностей жертвенных животных ради определения контуров будущего.








Римской республике суждено было просуществовать больше 450 лет, и даже после падения сохранились названия ее учреждений. Римляне всегда любили порассуждать по поводу преемственности и их всеподданнейшей приверженности (или предосудительного отвержения) старым добрым традициям своей древней республики. И дело касается не просто исторических выдумок. В подобных утверждениях кроется известная истина. Например, в утверждениях по поводу преемственности парламентской формы правления в Великобритании или мудрости отцов-основателей Соединенных Штатов Америки, согласившихся на утверждение конституции, которая до сих пор себя вполне оправдывает. Разумеется, по мере прохождения веков в традиции вносились заметные изменения. Они нарушали правовую и идеологическую преемственность, и историки все еще спорят о том, как их правильно истолковать. Как бы там ни было, при всех этих изменениях с помощью непременных римских атрибутов созданы условия для того, чтобы римское Средиземноморье и Римская империя простирались далеко за пределы того, что должно было стать колыбелью Европы и христианства. Таким образом, Рим, как и Греция (традиции которой пришли к многим последующим поколениям людей только через тот же Рим), в большой степени сформировал контуры современного мира. Причем не просто в физическом значении существования людей среди его развалин.

Если не вдаваться в подробности, изменения республиканских времен выглядят признаками и результатами двух главных процессов. Одним из них был распад; учреждения республики постепенно прекращали функционировать. Ими больше нельзя было сдержать развитие политических и социальных реалий, и в конечном счете такая неконтролируемость событий уничтожила атрибуты республики, даже когда сохранились их названия. Второй процесс состоял в пространственном напряжении римского правления, сначала за пределами городов, а потом – Италии. И на протяжении около двух веков оба процесса проходили весьма медленно.

Внутренняя политика коренилась на договоренностях, изначально предусматривавших предотвращение возврата к монархии. Учредительная теория в кратком виде выражена в девизе, украшавшем памятники и штандарты Рима, когда уже давно наступили времена империи: SPQR, то есть первыми буквами латинских слов «Римский сенат и Народ». Теоретически, безусловный суверенитет всегда определялся народом, который действовал через сложную систему собраний, открытых абсолютно для всех граждан (разумеется, не все жители Рима считались гражданами). Точно такая же система применялась во многих греческих городах-государствах. Общим ведением практических дел занимался сенат; сенаторы принимали законы и регулировали функционирование избиравшихся магистратов. Самые острые политические проблемы римской истории обычно выражались как раз в форме напряженных переговоров между полярными группировками сената и народа.

Отчасти вызывает удивление то, что внутренние распри в начале становления республики выглядят относительно бескровными. Их последствия представляются неоднозначными, а кое в чем даже мистическими, хотя результат состоял в том, что гражданское сообщество получило возможность активно участвовать в делах своей республики. Сенат, в стенах которого сосредоточились рычаги политического руководства государством, к 300-м годам до н. э. стал представлять интересы правящего сословия, в котором объединились прежние патриции дореспубликанских времен с состоятельными представителями плебса, как называли остальную часть граждан. Члены сената составили некую воспроизводящуюся олигархию, хотя некоторых из них обходили во время очередной переписи населения (проводившейся раз в пять лет). Стержнем сената служила группа дворянских семей, происхождение которых можно было иногда проследить к плебейскому сословию, но среди их предков были консулы, то есть высшие должностные лица магистрата.

Последних царей в конце VI века до н. э. как раз сменили два консула. Назначаемые на один год, они правили через сенат и числились его самыми важными чиновниками. Кандидатов на такие посты подбирали из людей опытных и пользующихся авторитетом в обществе, ведь перед избранием на должность им предстояло пройти обсуждение как минимум на двух подчиненных уровнях избираемых депутатов, таких как квесторы и преторы. Только после этого они получали право на использование всех своих полномочий. Квесторы (двадцать из которых переизбирали каждый год) к тому же автоматически становились членами сената. С помощью такой процедуры обеспечивалось предельное единство римской правящей верхушки и необходимые профессиональные навыки, так как продвижение по карьерной лестнице регулировалось тщательным подбором кандидатов из многочисленных претендентов, прошедших необходимую проверку и подготовку в ходе исполнения служебных обязанностей. То, что такое устройство себя вполне оправдывало на протяжении долгого времени, бесспорно. Риму всегда хватало способных мужчин. Парламентом маскировали естественное стремление олигархов к формированию фракций, поскольку, какие бы победы ни одерживали плебеи, функционирование системы гарантировало такое положение вещей, что государством управляли богачи, и богачи спорили за право занять ту или иную государственную должность исключительно между собой. Даже в коллегии выборщиков, вроде предназначавшейся для представления всего народа, существовали comitia centuriata (центуриатные комиции), с помощью которых подавляющее влияние переходило в распоряжение граждан весьма состоятельных.

Слово «плебеи» в любом случае нами воспринимается обманчиво упрощенно. Этим словом в разное время обозначались различные явления общественной реальности. По мере территориальных приобретений и предоставления избирательных прав новым гражданам происходило медленное расширение границ гражданства. Даже в старинные времена эти границы простирались далеко за пределами конкретного города и его окрестностей, так как в состав республики включались все новые города. В то время типичным гражданином считался некий сородич. Фундамент римского общества всегда составляли земледельцы и селяне. Важно отметить, что латинское слово для обозначения денег – pecunia – происходит от слова, обозначавшего отару овец или стадо крупного рогатого скота, а римской мерой земли был iugerum – площадь поля, которую можно было вспахать за день на паре волов. Земля и общество, существовавшее за счет этой земли, во времена республики связывались постоянно меняющимся образом, но основой республики всегда служило ее сельское население. Сложившееся позже в умах людей представление об имперском Риме как великом городе-паразите уводит от истинного положения вещей.

Вольные граждане, составлявшие основу населения на заре республики, относились к земледельцам, некоторые из которых были гораздо беднее других. В соответствии с законом существовала сложная система их подразделения на группы, уходившая корнями в этрусское прошлое.

Имевшиеся различия большой экономической роли не играли, хотя с точки зрения избирательного права их структурной важностью пренебрегать не стоит, и по ним более сложно судить об общественных реалиях республиканского Рима, чем по различиям, предполагаемым римской переписью, между теми, кто был в состоянии приобрести для себя оружие и доспехи, необходимые для службы в качестве ратников, и теми, чей вклад в государство состоял исключительно в производстве детей (proletarii – неимущие, дающие только потомство), а также теми, кого просто считали по головам, так как они не владели собственностью и не заводили семьи. Ниже их всех по положению в обществе, разумеется, находились рабы.

Существовала устойчивая тенденция, стремительно нарастающая в III и II веках до н. э., которая касалась многих плебеев, которые на первых порах сохраняли за собой некоторую вольность в силу владения собственной землей, а потом скатывались в нищету. Между тем новая аристократия увеличила свою относительную долю земли, поскольку завоевания чужих территорий принесли ей еще большее богатство. Такой процесс затянулся надолго, и за это время появились новые подвиды общественных интересов и политических акцентов. Ко всему прочему следует добавить еще один усложняющий фактор, когда вошло в широкую практику предоставление гражданства союзникам Рима. В республике фактически наблюдалось постепенное увеличение сословия граждан с одновременным реальным ослаблением ее полномочий с точки зрения влияния на происходящие события.

Дело даже не в том, что в проведении римской политики теперь приходилось всецело учитывать интересы богатого сословия. К тому же все вопросы теперь приходилось решать в Риме, притом что никто не позаботился о передаче представительских функций на места для учета пожеланий даже тех римских граждан, которые жили в перенаселенной столице, не говоря уже о гражданах на остальной обширной территории Италии. На таком фоне стала складываться тенденция направления угроз по поводу отказа от военной службы или вообще выхода из-под власти Рима и основания города в другом месте, при этом плебеи смогли несколько ограничить полномочия сената и магистратов. После 366 года до н. э. к тому же одного из этих двух консулов стали избирать в обязательном порядке из сословия плебеев, а в 287 году до н. э. решениям плебейского собрания придали преимущественную силу закона.

Но главное ограничение для традиционных правителей ввели с помощью десяти выборных народных трибунов, то есть избираемых всеобщим голосованием должностных лиц, пользующихся правом законодательной инициативы или вето на обсуждаемые законы (одного вето было достаточно), и они круглые сутки вели прием граждан, считающих, что с ними несправедливо обошлись в магистрате. Наибольший вес трибуны приобретали в случае обострения социальных противоречий или расхождения личных взглядов в сенате, ведь тогда их начинали всячески обхаживать политики. В самом начале существования республики, но и гораздо позже трибунам, принадлежавшим к правящему сословию и даже носившим дворянские титулы, как правило, было гораздо проще находить общий язык с консулами и остальными членами сената. Административный талант и опыт этого коллектива и повышение его престижа, благодаря руководству войной и мероприятиями по ликвидации последствий чрезвычайных ситуаций, невозможно было поставить под сомнение до тех пор, пока социальные изменения не достигли достаточно серьезной степени, чтобы составить угрозу крушения республики как таковой.

Учредительное устройство Римской республики с самого ее начала тем самым представлялось очень сложным, но зато функциональным. Оно служило предотвращению насильственной революции и содействию последовательным переменам. Но все-таки нам оно виделось бы не таким важным, как устройство Фив или Сиракуз, если не сыграло бы решающую роль в первой фазе победоносной экспансии римской власти на соседей. Судьба республиканских учреждений представляется важной и в более поздние периоды из-за того, во что превратилась республика сама по себе. Практически весь V век до н. э. ушел на подчинение соседей Рима, и в ходе этого территория империи увеличилась в два раза. Затем признали верховенство Рима остальные города Латинского союза; когда жители некоторых из них в середине IV века до н. э. поднимали мятежи, их насильно возвращали на место, причем на более жестких условиях. Это походило на приземленный вариант афинской империи, существовавшей на сто лет раньше; политика римлян состояла в том, чтобы поручать своим «союзникам» осуществление самоуправления, но им вменялось в обязанность подчиняться внешней политике Рима и предоставлять контингенты в распоряжение римской армии. Кроме того, римские политики в остальных итальянских общинах высоко ценили устоявшиеся господствовавшие кланы, и выходцы из римских аристократических семей умножили с ними личные связи. Гражданам таких общин к тому же предоставляли право на получение гражданства, если они переселялись в Рим. Этрусскую гегемонию в центральной Италии, считавшейся самой богатой и наиболее развитой частью Апеннинского полуострова, тем самым заменили гегемонией римской.

Римская военная мощь выросла пропорционально числу покоренных Римом государств. В основе собственной армии республики лежал принцип всеобщей воинской повинности. Каждый гражданин мужского пола, владевший собственностью, был обязан служить по призыву, и эта обязанность выглядела не такой уж легкой – 16 лет для пешего ратника и 10 лет для кавалериста. Организационно армия состояла из легионов по 5 тысяч ратников каждый. Вооруженные длинными копьями ратники сражались в плотном строю под названием фаланга. Такая армия не только подчинила Риму соседей, но и отбила ряд вторжений галлов с севера в IV веке, хотя в одном случае галлы взяли сам Рим (в 390 году до н. э.). Последние вооруженные схватки этого периода формирования империи приходятся на конец IV века до н. э., когда римляне завоевали народы самнитов, жившие в области Абруцци. Фактически теперь республика могла выставить союзное войско со всей Центральной Италии.

Наконец Рим остался один на один с западными греческими городами. Сиракузы были, безусловно, самым важным из них. В начале III века до н. э. греки попросили помощи у великого военачальника материковой Греции короля Эпира по имени Пирр, который вел кампанию и против римлян, и против карфагенян (280–275 гг. до н. э.), но достиг только дорого ему обошедшихся и сомнительных побед. С тех пор такие победы стали называть «пирровыми». Он не мог устранить римскую угрозу, нависшую над западными греками. В течение нескольких лет они волей-неволей ввязались в борьбу между Римом и Карфагеном, в которой на кону стояло все Западное Средиземноморье, – в Пунические войны.

Поединок между ними продолжался больше столетия. Их название происходит от римского произношения слова «финикийский», и, к сожалению, мы располагаем одной только римской версией происходившего в ходе той войны. Речь идет о трех вспышках вооруженного противостояния, и в ходе первых двух решился вопрос превосходства. Вначале (264–241 гг. до н. э.) римляне впервые приступили к военно-морской операции крупного масштаба. Располагая новым флотом, они взяли Сицилию и утвердились на Сардинии с Корсикой. Сиракузы покинули прежний союз с Карфагеном, а Западную Сицилию и Сардинию в 227 году до н. э. провозгласили первыми римскими областями. Важный шаг был сделан.

Так закончился всего лишь первый тур. Конец III века до н. э. приближался, а окончательного результата все еще не просматривалось, зато напрашивается масса предположений по поводу того, какая из сторон в этой опасной ситуации несет ответственность за развязывание Второй Пунической войны (218–201 гг. до н. э.), ставшей величайшей из трех. Война разворачивалась на огромном по протяженности театре вооруженного противоборства, ведь когда она начиналась, карфагеняне уже обосновались в Испании. Некоторым тамошним греческим городам римляне обещали покровительство. Когда один из них подвергся осаде с последующим разрушением карфагенским войском во главе с полководцем Ганнибалом, война как раз и началась. Она получила широкую известность благодаря протяженному переходу Ганнибала в Италию и преодолению его войском Альп вместе со слонами, а также своей кульминации в виде сокрушительных карфагенских побед у Тразименского озера в 217 году до н. э. и при Каннах в 216 году, где погибла римская армия, в два раза превосходившая численностью ратников войска Ганнибала. В этот момент хватка Рима, которой он держал Италию, серьезно ослабла; некоторые его союзники и вассалы начали приглядываться к карфагенской мощи как символу лучшего будущего. Фактически весь юг перешел в войне на противоположную сторону, только Центральная Италия осталась преданной Риму.

В отсутствие прочих ресурсов, кроме собственных усилий, и благодаря великому преимуществу, состоявшему в том, что Ганнибалу остро не хватало войск для осады Рима, римляне выстояли и спаслись. Ганнибал вел свою кампанию во все более оголенной во всех отношениях сельской местности в отрыве от своих тыловых складов. Римляне беспощадно разгромили мятежного союзника в лице жителей города Капуя, без Ганнибала прибывших на помощь, а потом храбро перешедших к тактике набегов на Карфаген, находившийся под властью Рима. Такую тактику ратники Капуи применяли в Испании. В 209 году до н. э. «Новый Карфаген» (Картахена) сдался римлянам. Когда в 207 году до н. э. попытку младшего брата Ганнибала привести ему подкрепление удалось отбить, римляне перенесли свои наступательные действия на территорию самой Африки. Туда наконец-то вслед за ними пришлось отправиться Ганнибалу и в 202 году до н. э. потерпеть от римлян поражение в битве при Заме. На том война и закончилась.

Этой битвой не просто закончилась война, ею решилась судьба всего Западного Средиземноморья. Когда же римляне поглотили долину реки По, Италия во всех очертаниях ее границ превратилась в субъекта власти Рима. Мир, навязанный Карфагену, выглядел оскорбительным и хрупким. Мстительные римляне продолжали преследовать Ганнибала и принудили его к изгнанию при дворе Селевкидов. Поскольку Сиракузы снова вступили в союз с Карфагеном во время этой войны, их самонадеянность была наказана лишением независимости; Сиракузы были последним греческим государством на острове. Вся Сицилия теперь принадлежала римлянам, как и Южная Испания, где была образована еще одна провинция.

В конце Второй Пунической войны возникает соблазн вообразить Рим на развилке при выборе пути. На одной стороне лежал путь к умеренности и предохранению спокойствия на западе, на другом – экспансия и политика оголтелого империализма в отношении востока. Беда в том, что мы пытаемся чересчур упрощать действительность; восточные и западные проблемы слишком перепутались, чтобы позволить делать какой-то выбор. Уже в 228 году до н. э. римлян допустили к участию в греческих Истмийских играх; так проявилось признание, пусть даже только формальное, что для части греков римляне представлялись цивилизованной державой и государством эллинского мира. Через Македон тот мир уже включился непосредственно в войны Италии, так как этот Македон находился в союзе с Карфагеном; Рим поэтому принял сторону греческих городов, настроенных против Македона, и таким образом начал развлекаться греческой политикой. Когда в 200 году до н. э. поступил прямой призыв из Афин, с Родоса и от царя Пергама о помощи в противостоянии с Македоном и Селевкидами, римляне уже морально подготовились посвятить себя восточному предприятию. Вряд ли, однако, кто-то из них думал, что это могло стать началом ряда приключений, из которых появится эллинистический мир под властью Римской республики.

Еще одна перемена в римских настроениях пока окончательно не сформировалась, но начинала давать плоды. Когда сражение с Карфагеном только началось, подавляющее большинство римлян высшего сословия могли усмотреть в нем исключительно оборонительное мероприятие. Кое-кто из них продолжал опасаться даже потрепанного врага, покинувшего поле боя у Замы. Призыву Катона, прозвучавшему в середине следующего века: «Карфаген должен быть разрушен!» – суждено было приобрести известность как выражение непримиримой враждебности, порожденной страхом. Как бы там ни было, в провинциях, приобретенных в ходе войны, у людей начало пробуждаться осознание других возможностей, и скоро появились новые причины для продолжения дела. Рабы и золото с Сардинии, из Испании и с Сицилии скоро стали открывать глаза римлян на то, какие выгоды обещает им империя. Отношение к этим странам как союзникам отличалось от отношения к материковой Италии. В них римляне видели источник ресурсов, которым необходимо по-хозяйски распорядиться и который требовалось с толком освоить. При республике к тому же укреплялась традиция, когда генералы занялись раздачей крох военных трофеев среди ратников.








При всех сложных зигзагах и поворотах политики главные этапы римской экспансии на востоке во II веке до н. э. представляются вполне очевидными. Завоевание и сведение Македона до статуса провинции завершились после серии войн, закончившихся в 148 году до н. э.; их фаланги были уже не теми, что раньше, македонские полководцы тоже измельчали. По ходу дела города Греции низвели до статуса вассалов и заставили прислать в Рим заложников. Из-за вмешательства сирийского царя римские войска впервые перешли на территорию Малой Азии; потом настала очередь царства Пергама, которое прекратило свое существование, римского господства в бассейне Эгейского моря и учреждения в 133 году до н. э. новой азиатской провинции. Повсеместно покорение остальной территории Испании, кроме северо-запада, провозглашение зависимой конфедерации в Иллирии и разделение на провинции Южной Франции в 121 году до н. э. означали то, что побережье от Гибралтара до Фессалии теперь находилось под властью Рима. В 149 году до н. э. появился шанс, которого ждали враги Карфагена. Началась Третья, и последняя, Пуническая война. Три года спустя этот город лежал в развалинах, на его месте распахали поля и вместо царства Карфаген основали новую римскую провинцию, включающую Западный Тунис (Африка).

Так возникла империя, образованная властью республики. Как все империи, но, возможно, с большей очевидностью, чем предыдущие, появилась она по воле случая и настолько же благодаря человеческим замыслам. Страх, идеализм и в конечном счете алчность одновременно служили побуждениями, гнавшими легионы все дальше от родного дома. Единственной опорой Римской империи оставалась ее военная мощь, и подпитывалась она за счет непрерывной экспансии. Перевес в силе решил исход карфагенской кампании: защитникам Карфагена хватало опыта и упорства, зато римская армия взяла численным превосходством. Римляне располагали возможностью наращивать свою военную мощь за счет первоклассных ратников, поставлявшихся их союзниками и сателлитами, а республиканский режим обеспечивал порядок и постоянное управление новыми субъектами их государства. Основными административными единицами Римской империи числились ее провинции, каждой из которых управлял губернатор с проконсульскими полномочиями, формально назначаемый на один год. При нем числился налоговый чиновник.

Внутри возникшей империи неизбежно возникли политические последствия от смены режима. Прежде всего, стало еще труднее обеспечивать участие широких масс народа – то есть привлекать к решению общих вопросов бедных граждан – в управлении государством. Затянувшаяся война послужила укреплению обыденной власти и морального авторитета сената, и нужно сказать, что его послужной список выглядит убедительно. К тому же расширение территории добавило новые недостатки к уже имевшимся после распространения римской власти на всю Италию недочетам. Один из недостатков заключался в милитаризации общества и соответствующем положении военачальников. В 149 году до н. э. пришлось созывать специальный суд для рассмотрения уголовных дел, касающихся откровенного лихоимства чиновников и военачальников. Вне зависимости от природы этого лихоимства единственную возможность получить обещанные им богатства можно было приобрести через участие в политике, так как именно в сенате для новых провинций подбирали губернаторов, и как раз в сенате назначали сборщиков податей, сопровождавших губернаторов, причем их кандидатуры искали среди людей состоятельных, но не относящихся к дворянскому сословию equites, или «всадников».

Еще одна слабость государственного организма возникла потому, что принцип ежегодных выборов членов магистратов все чаще и чаще на практике старались обходить стороной. Война и мятежи в провинциях служили источниками обострения ситуации, разрешение которой консулы, выбранные за их политические умения, могли счесть непосильным для себя делом. Понятно, что проконсульская власть неизбежно переходила в руки тех, кто по роду деятельности привык преодолевать чрезвычайные ситуации, то есть в руки проверенных военачальников. Не стоит видеть в республиканских полководцах профессиональных солдат в современном толковании этого понятия; они принадлежали к правящему сословию и вполне могли преуспеть на поприще карьерного государственного служащего, судьи, адвоката, политика и даже священника. Одним из ключей к административной сноровке в Риме было согласие с принципом отсутствия у его правителей какой-либо специальности. Зато некий полководец, находившийся при своем войске на протяжении многих лет, становился совсем иной разновидностью политического творения по сравнению с проконсулами Римской республики на заре ее существования, которые командовали армией на протяжении всего одной кампании и снова возвращались в Рим к политике. Существовала даже своего рода укоренившаяся в обществе продажность, ведь все римские граждане получали выгоду от империи, в которой появлялась возможность освобождения от любых прямых поборов; жителям провинций приходилось платить дань за родную землю. Осознание такого рода пороков не требует особого осуждения со стороны записных морализаторов и разговоров о закате империи в I столетии н. э., когда они уже превратились в фатальный фактор.

Еще одно изменение, привнесенное империей, состояло в приобщении новых народов к греческой культуре и религии (эллинизация). Здесь возникают сложности с определением масштаба ее распространения. Еще до того, как римляне приступили к завоеванию территорий за пределами Италии, римская культура уже в известной мере подверглась эллинскому влиянию. Неким показателем этого представляется сознательная поддержка республикой дела независимости греческих городов Македона. При этом, чем бы Рим уже ни обладал, он мог приобрести еще очень многое только после непосредственного общения с народами, привлеченными к греческой культуре и религии. На худой конец, многим грекам Рим представлялся еще одной варварской державой, ничуть не лучшей, чем Карфаген. Обратите внимание на символизм легенды о смерти Архимеда при падении Сиракуз, которого во время решения им геометрической теоремы на песке поразил мечом римский ратник, представления не имевший, кто находится перед ним.

В условиях империи общение между народами стало прямым, а влияние греческой культуры и религии многогранным и частым. В наступившие позже эпохи вызывает удивление страсть римлян к омовениям в ваннах; эту привычку они переняли у жителей подвергшегося греческому влиянию Востока. Первые произведения римской литературы были переводами на латинский язык греческой драмы, а первые комедии на латинском языке выглядят подражанием греческим образцам. Произведения искусства начали поступать в Рим в виде трофеев, награбленных ратниками, однако с греческим стилем, прежде всего в архитектуре, римляне уже познакомились на примере западных греческих городов. Не следует сбрасывать со счетов еще и переселение народов. Одного из тысячи заложников, направленных в Рим из греческих городов в середине II века до н. э., звали Полибий, он составил для римлян их первый учебник истории, основанный на научной традиции Фукидида. Его история Рима периода с 220 года по 146 год до н. э. представляет собой осмысленное исследование явления, которое, по его ощущениям, должно было ознаменовать новую эпоху: успех Рима в разрушении Карфагена и покорении эллинского мира. Он первым среди историков признал дополнение к былым заслугам Александра Македонского по внедрению цивилизации в новом единстве, навязанном Средиземноморью Римом. Он к тому же восхитился атмосферой бескорыстия, которую римляне создали в правительстве империи – служащей напоминанием римлянам, которые сами осуждали собственные пороки в период республики ближе к ее закату.

Величайшие достижения Рима зиждились на установлении мира. Во второй великой эллинской эпохе люди могли путешествовать от одного конца Средиземноморья до другого без помех. Неотъемлемые свойства конструкции, на которой держался Pax Romana (мир внутри Римской империи), уже присутствовали при республиканском режиме и выражались, прежде всего, в космополитизме, поощряемом римской администрацией, стремившейся не навязывать некий общий образ жизни, а только собирать подати, охранять мир и разрешать ссоры мужчин в соответствии с общим для всех правом. Великие достижения римской юриспруденции ждут еще далеко впереди, но на заре республики около 450 года до н. э. зарождалось Римское право с его историей определения через консолидацию Двенадцати таблиц, которые маленькие римские мальчики, счастливые тем, что им выпало пойти в школу, все еще должны были заучивать наизусть сотни лет спустя. На них в конечном счете выстроился каркас, на основе которого могли сохраниться многочисленные культуры, внесшие вклад в общую цивилизацию.

Повествование о распространении республиканского режима правления до его пределов целесообразно закончить перед тем, как вывести заключение о том, как такое достижение в конечном счете привело к гибели республики. Заальпийская Галлия (Южная Франция) в 121 году до н. э. числилась римской провинцией, но (как и всей Северной Италии) ей продолжали досаждать кельтские племена, время от времени совершавшие грабительские набеги. Долине реки По присвоили статус провинции одновременно с Цизальпийской Галлией в 89 году до н. э., и без малого 40 лет спустя (в 51 году до н. э.) остальная часть Галлии (грубо Северная Франция и Бельгия) покорилась римлянам. После этого с кельтской угрозой удалось покончить навсегда. Между тем на востоке продолжались захваты новых территорий. Последний царь Пергама передал свое царство в распоряжение Рима в 133 году до н. э. За Пергамом в начале I века до н. э. последовало приобретение римлянами Киликии, и потом серия войн с правителем Понтийского царства на Черном море Митридатом. Итогом стало перекраивание границ государств Ближнего Востока. Рим получил побережье, простиравшееся от Египта до Черного моря, причем расположенное между зависимыми княжествами или провинциями (одну из которых назвали «Азией»). В 58 году до н. э. аннексии подвергся остров Кипр.

Как ни странно, в противоположность постоянным и неопровержимым успехам на иноземных территориях внутри империи нарастали распри. Суть дела состояла в том, что представителям правящего сословия запрещалось наниматься на государственную службу. Избирательное право и политические соглашения вступили в противоречие из-за двух серьезных перезревших проблем. Прежде всего следует назвать неуклонное обнищание итальянского земледельца, являвшегося характерной фигурой республики на заре ее появления. Причин этого было несколько, но корень зла лежал в ужасных издержках Второй Пунической войны. Мало того что мобилизованные ратники на многие годы отлучились для проведения практически безостановочных колониальных кампаний, так еще Южной Италии был нанесен огромный физический ущерб. Между тем те, кому все-таки улыбнулась удача и удалось накопить на имперских предприятиях некоторое состояние, тут же вложили его в единственное надежное и достойное инвестиций дело – в покупку земли. Конечный эффект состоял в сосредоточении собственности с образованием крупных поместий, на которых обычно трудились рабы, значительно подешевевшие из-за войн; мелким землевладельцам никакого места при таких поместьях не оставалось, и им приходилось переезжать в города и как-то устраиваться там, оставаясь римскими гражданами на словах, но превратившись в пролетарии на деле. При этом за гражданами сохранялось право голоса. Для обладателей состояний и политических амбиций римский гражданин стал объектом подкупа или запугивания. Так как путь к доходному местечку на государственной службе лежал через всеобщие выборы, политика республики все больше упиралась во власть денег. Власть денег к тому же распространилась на всю Италию. Как только голосу избирателя присвоили цену в деньгах, граждан-пролетариев Рима вряд ли обрадовала его постоянная девальвация за счет предоставления гражданских прав новым итальянцам, даже притом, что союзникам Рима приходилось брать на себя воинскую повинность.

Очередную проблему вызвало изменение в армии. История легионов под властью республики насчитывает больше 400 лет, и их развитие едва ли можно выразить простой формулой, но, если эту формулу все-таки поискать, возможно, лучше всего сказать, что армия становилась все более профессиональной организацией. После Пунических войн невозможно было больше полагаться исключительно на ратников, на какое-то время отвлеченных от земледелия. Бремя воинской повинности всегда было тяжелым для них, а теперь полностью утратило популярность среди народа. Когда в ходе военной кампании мужчины из года в год уходили все дальше от дома, а гарнизоны в захваченных провинциях иногда приходилось держать на протяжении нескольких десятков лет, даже римский мобилизационный запас рекрутов начал демонстрировать признаки истощения. В 107 году до н. э. случилось формальное признание всего происходящего: отменили имущественный ценз для призыва на военную службу. Данную реформу предложил консул по имени Гай Марий, который таким способом решил проблему комплектования легионов ратниками, так как теперь вполне хватало нищих добровольцев, а в призыве необходимость отпала. На военную службу по-прежнему брали исключительно граждан Рима, но зато их было в достатке; в конечном счете, однако, желающим поступить на военную службу предоставлялось гражданство. Еще одним нововведением Мария была выдача легионам их «орлов», то есть штандартов, служивших символом esprit de corps («духа воинского единства») или чем-то между предметом слепого поклонения и современной полковой эмблемой. По причине таких изменений римская армия постепенно превращалась в политическую силу нового вида, которой могли воспользоваться такие деятели, как Гай Марий, считавшийся талантливым полководцем и пользовавшийся большим спросом, когда требовалось навести порядок в той или иной провинции. Он требовал у всех ратников, поступавших под его командование, принимать личную присягу верности.

Растущая пропасть между богатыми и бедными в Центральной Италии по причине того, что наделы земледельцев уступили место крупным поместьям, приобретенным за деньги (причем вместе с рабами) из осколков империи, и новые возможности, открывшиеся для политизированных военачальников, в конечном счете оказались фатальными для республики. Ближе к завершению II века до н. э. народные трибуны братья Гракхи попробовали решить социальную проблему Рима единственным возможным для земледельческой системы хозяйствования способом – через земельную реформу, а также ограничения произвола сената и предоставления equites (сословию всадников) больше полномочий в правительстве. Они попытались фактически провести передел богатства империи, но их попытки закончились гибелью. На примере братьев Гракхов можно судить о росте ставок в политике; в последнем столетии республики фракционная борьба достигла своего пика, потому что ни для кого не было секретом, что участие в политической борьбе может стоить жизни. К тому же наступало время того, что назовут римской революцией, так как конвенции римской политики пришлось отбросить в сторону, когда тогдашний консул Тиберий Гракх (старший брат) убедил плебеев сместить трибуна, наложившего вето на его законопроект о земле, и тем самым заявил о своем неприятии традиционной уловки в виде права трибуна на запрет формальной воли народа.

Сползание республики в неразбериху ускорилось в 112 году до н. э. из-за новой войны, когда один североафриканский царь вырезал множество римских торговцев. Чуть позже волна захватчиков-варваров с севера создала угрозу римскому правлению в Галлии. В сложившейся опасной ситуации на передовые позиции выдвинулся консул Гай Марий, который успешно разделался с врагами республики, но сделал это ценой конституционных нововведений, приведших к тому, что его пять лет подряд избирали на должность консула. Он был фактически первым в череде военачальников, правивших республикой на протяжении последнего ее столетия, так как стремительно следовали одна война за другой. Нарастали требования по поводу распространения римского гражданства на остальные латинские и итальянские государства. В конечном счете эти союзники (socii) в 90 году до н. э. подняли мятеж, не совсем справедливо называемый «Союзнической войной». Усмирить их удалось только с помощью уступок, которые свели на нет представление о том, что римские народные собрания являются показателем абсолютного суверенитета; гражданство присвоили практически всему населению Италии. Потом пришло время новых азиатских войн – на фоне которых появился еще один полководец с политическими претензиями по имени Луций Корнелий Сулла. Прошла гражданская война, Гай Марий умер, еще раз заняв должность консула, а Сулла в 82 году до н. э. вернулся в Рим, чтобы установить диктатуру (одобренную сенатом), причем править начал с безжалостного объявления вне закона своих противников (вывесили списки их имен с наделением правом всех, кто их встретит, немедленно с ними расправиться), отмены конституционных норм о правах населения и попытки восстановления прав сената.

Одним из бывших соратников и протеже Суллы считается молодой человек по имени Гней Помпей. Сулла двигал его по карьерной лестнице через назначение на должности, обычно принадлежавшие только консулам, и в 70 году до н. э. Помпея тоже выбрали на эту должность. Три года спустя его отправили на восток, чтобы он покончил с пиратами из Средиземноморья и продолжил завоевание огромных азиатских территорий в ходе войн против Понтийского царства. Юного, успешного и талантливого Помпея стали бояться как потенциального диктатора. Но разобраться в хитросплетениях римской политики было дано немногим. Годы шли, а порядка в столице оставалось все меньше, зато продажность в правящих кругах только расцветала. Страх перед наступлением диктатуры нарастал, но эти страхи терзали участников одних олигархических фракций по отношению к другим, а так как существовало их немало, откуда исходит настоящая угроза, разобраться было сложно. Более того, на одну опасность никто долго не обращал внимания, а потом уже было поздно.

В 59 году до н. э. еще одного аристократа, приходящегося племянником жене Гая Мария, избирают консулом. Им оказывается молодой Гай Юлий Цезарь. Какое-то время он пользовался поддержкой Гнея Помпея. В должности консула он встал во главе армии и за последующие семь лет провел в Галлии череду блистательных военных кампаний, закончившихся полным покорением данной провинции. Все эти годы Цезарь внимательно следил за политическими событиями, находясь вдали от Рима, где из-за бандитизма, казнокрадства и убийств общественная жизнь выглядела уродливой, а сенат утратил доверие граждан. За годы отсутствия в столице он сказочно разбогател и воспитал преданное, опытное и уверенное в себе войско, рассчитывавшее на его руководство, достойную оплату их ратного труда, продвижение по службе и новые победы в будущем. Он к тому же зарекомендовал себя как хладнокровный, упорный и немилосердный человек. Сохранилась притча о том, как он шутил во время игры в кости с несколькими пленившими его пиратами. Цезарь вроде бы в шутку пообещал распять их на кресте, когда освободится. Пираты посмеялись, а он все-таки приказал их распять.

Кое-кто из сенаторов забеспокоился, когда Гай Юлий Цезарь, этот загадочный мужчина, изъявил желание задержаться в Галлии во главе своей армии и провинции, хотя ее покорение завершилось, сохранив за собой должность командующего до очередных выборов консула. Его противники требовали отозвать Цезаря в столицу для предъявления обвинений в попрании закона во время пребывания в должности консула. Тогда Цезарь предпринял шаги, которые, притом что ни он сам, ни кто-либо еще не мог об этом догадываться, означали начало конца республики. Он повел свою армию на форсирование реки Рубикон, обозначавшей границу его провинции, тем самым начав поход, закончившийся в Риме. Это произошло в январе 49 года до н. э. Тем самым он допустил откровенное предательство, хотя и клялся, будто защищал свою республику от ее врагов.

В такой ситуации Помпею поступило обращение сената с просьбой защищать республику. В отсутствие вооруженных сил в Италии Помпей отправился через Адриатику собирать новое войско. Консулы и чуть ли не весь сенат составили ему компанию. Гражданская война теперь казалась неотвратимой. Цезарь организовал стремительный переход в Испанию, чтобы разгромить там семь легионов, преданных Гнею Помпею; с ними тогда обошлись достаточно мягко, чтобы привлечь на свою сторону как можно больше солдат. Он мог проявлять немилосердность и даже жестокость, но считал благоразумным и дальновидным обращаться со своими политическими противниками сдержанно; Цезарь заявил, что не собирается подражать Сулле. Потом он двинулся за Помпеем, нагнал его в Египте, но Помпей был предательски убит заговорщиками. В Египте Цезарь оставался достаточно долго, чтобы поразвлечься участием в египетской гражданской войне и практически случайно вкусить любви легендарной Клеопатры. Потом он вернулся в Рим, чтобы почти сразу же отправиться в Африку и разгромить там римскую армию, выступавшую против его власти. Наконец, он снова возвратился в Испанию и разгромил войско, мобилизованное сыновьями Помпея. Это случилось в 45 году до н. э., спустя четыре года после переправы через Рубикон.

Блистательность таких деяний одними только победами на поле боя не ограничивалась. Какими бы краткосрочными ни были последние посещения Рима Цезарем, он сумел ловко организовать себе политическую поддержку и назначить в сенат своих людей. Одержанные победы принесли ему великие почести и реальную власть. Его избрали пожизненным диктатором, и Цезарь превратился в фактического монарха, пусть под иным названием. Своей властью он пользовался без какой-либо оглядки на чувства других политиков и без создания видимости того, что его правление обеспечит успехи на долгую перспективу, хотя навел должный порядок на римских улицах и предпринял шаги, чтобы покончить с влиянием ростовщиков на политику. Мы в долгу перед ним за одну важную реформу, определившую будущее Европы, – за введение юлианского календаря. Как и еще очень многое, что мы считаем римским, новый календарь пришел из эллинской Александрии, где некий астроном намекнул Цезарю на то, что в году насчитывается 365 дней с дополнительным днем, приходящимся на каждый четвертый год, и с введением такого календаря можно будет избавиться от сложностей традиционного римского календаря. Такой новый календарь внедрили с 1 января 45 года до н. э.








Пятнадцать месяцев спустя 15 марта 44 года до н. э. на пике своей карьеры Цезарь погиб от рук группы сенаторов. Причины покушения на его жизнь у участников заговора были разные. На выбор момента для его убийства, несомненно, повлияло сообщение о его намерении организовать грандиозную восточную кампанию против парфян. Если бы он возглавил свое войско, то мог вернуться с новой великой победой и еще более недосягаемым для врагов, чем когда бы то ни было раньше. Шли разговоры о переходе к монархии; кто-то видел признаки наступления эллинской деспотии. Сложным побуждениям его врагов придавало благоприличие отвращение тех, кто ощущал возмутительное унижение республиканской традиции в фактической деспотии одного человека. Мелкие акты пренебрежения конституцией побуждали к сопротивлению некоторых других граждан, и в конечном счете его убийцы представляли собой сложное сочетание обиженных ратников, лелеющих свой интерес олигархов и оскорбленных консерваторов.

Его убийцы не могли дать рецепта решения проблем, на которые у Цезаря не нашлось времени, а их предшественники откровенно потерпели неудачу, взявшись за их решение. Долгое время чувствовать себя в безопасности им не пришлось. Республику провозгласили восстановленной, но действие актов Цезаря тоже подтвердили. Заговорщики у всех вызывали чувство отвращения, и в скором времени им пришлось бежать из столицы. В течение двух лет всех их умертвили, а Гая Юлия Цезаря объявили богом. Республика, получившая смертельное увечье задолго до пересечения Цезарем Рубикона, тоже отживала свой век, ведь душа покинула ее конституцию, невзирая на все попытки по ее восстановлению. Однако ее мифы, ее идеология и формы продолжали жить в латинизированной Италии. Римляне не могли заставить себя повернуться спиной к формальному наследию и признать, что они сделали с ним нечто непоправимое. И все-таки они это сделали и уже могли напоминать римлян республики разве что по названию и устремлениям.

Если вклад греков в цивилизацию можно назвать по сути интеллектуальным и духовным, то вклад граждан Рима выглядел структурным и практичным; по сути, этим вкладом была сама их империя. Притом что ни одному человеку нельзя приписать заслугу создания империи, даже великому Александру Македонскому, ее характер и режим правления в удивительной степени выглядят творением одного человека выдающихся способностей – внучатого племянника Юлия Цезаря и приемного наследника по имени Октавиан. Позже ему присвоят почетное звание цезаря Октавиана Августа. В его честь назвали целую эпоху; от его имени образовано прилагательное для последующих поколений. Возникает ощущение, будто он изобрел практически все, что характеризовало имперский Рим, от новой преторианской гвардии, которая стала первым воинским подразделением с постоянным расквартированием в столице, до обложения податью холостяков. Считается, что он владел совершенным мастерством подавать информацию о своей деятельности в самом выгодном свете; обратите внимание на то, что до наших дней о нем дошло гораздо больше хвалебных реляций, чем о любом другом римском императоре.

Октавиан происходил из незнатной богатой семьи. От Юлия он в возрасте восемнадцати лет унаследовал аристократические связи, большое состояние и поддержку в военной среде. Какое-то время он сотрудничал с одним из приверженцев Гая Юлия Цезаря по имени Марк Антоний, помогавшим ему в жестоких гонениях на участников покушения на жизнь великого диктатора. С отъездом Марка Антония на восток, где ему предстояло одержать победы над врагами, чего не случилось, и заключением им неуместного брака с Клеопатрой, когда-то отдавшей предпочтение Юлию Цезарю, у Октавиана появились новые неожиданные возможности. От имени республики он противостоял угрозе того, что Антоний мог вернуться с претензией на кресло консула, привезя в обозе восточную монархию. После победы Октавиана у мыса Акциум (31 год до н. э.) случилось легендарное самоубийство Антония и Клеопатры; царству Птолемеев пришел конец, а Египет после аннексии стал провинцией Рима.

Так закончилась гражданская война. Октавиан вернулся, чтобы стать консулом. У него на руках находились все карты, и он рассудительно повременил их раскрывать, предоставив противникам возможность признать свою силу. В 27 году до н. э. Октавиан осуществил то, что сам же назвал восстановлением республики при полной поддержке сената, республиканское членство в котором, выхолощенное и ослабленное в ходе гражданской войны и гонений, он уладил к своему фактическому первенству в нем с тщательным выполнением формальностей. За фасадом республиканского благочестия он возродил полноту власти на уровне своего двоюродного деда. Он стал императором только на том основании, что командовал войсками пограничных провинций – но именно там располагалась большая часть римских легионов. По мере того как ветераны его войска и армии его двоюродного деда возвращались со службы домой, их должным образом обеспечивали земельным наделом и соответственно награждали за заслуги. Срок его нахождения в кресле консула продляли из года в год, а в 27 году до н. э. ему присвоили почетный титул Август, с которым он вошел в историю. В Риме тем не менее его формально и обычно называли по семейному имени или обращались как к princeps – первому среди граждан.

Шли годы, а власть Августа только укреплялась. Сенат наделил его правом на вмешательство в дела тех провинций, которыми он формально управлял (то есть там, где не было никакой потребности в размещении гарнизонов римской армии). Все проголосовали за предоставление ему полномочий трибуна. Его особый статус укрепился и получил формальное признание с присвоением ему звания dignitas, как римляне назвали его; он восседал между двумя консулами после его отставки с того поста в 23 году до н. э., и его предложения в первую очередь рассматривались на заседаниях сената. В довершение всего в 12 году до н. э. он становится главным жрецом – pontifex maximus, – главой официального культа, каким был его двоюродный дед. Формальности республики с их всеобщими выборами и выборами состава сената сохранялись, но Август сам называл, кого и куда следует избирать.

Политической действительностью, замаскированной с помощью такого верховенства, предусматривалось восхождение к господству в кругах правящего класса мужчин, обязанных своим положением цезарю. Но представителям новых элит нельзя было позволить вести себя так, как вели себя представители элит прежних. Относящийся к эпохе Августа доброжелательный деспотизм послужил упорядочению провинциального управления и армии, посредством передачи их в руки послушных людей, чей труд оплачивался за счет казны. Свою роль при этом сыграло к тому же сознательное возвращение к жизни республиканских традиций и праздников. Относящееся к эпохе Августа правительство проявляло большую заботу по поводу нравственного возрождения народа; добродетели Древнего Рима в глазах многих вроде бы оживали снова. Поэта Овидия, воспевавшего удовольствия и любовь, из-за несоответствия пропагандируемых им идеалов любви официальной политике императора Августа в отношении семьи и брака сослали из Рима в Западное Причерноморье, где он провел последние годы жизни. Если к такому официальному аскетизму добавить мир, сохранявшийся практически весь период правления Августа, и великие, притягивающие взор памятники римских архитекторов и инженеров, то заслуженная репутация, относящаяся к эпохе Августа, едва ли вызовет удивление. После кончины Августа в 14 году н. э. его стали обожествлять точно так же, как Юлия Цезаря.

Август хотел, чтобы ему на смену пришел кто-либо из членов его собственного рода. Притом что он уважал республиканские формальности (и эти формальности все чтили с завидной последовательностью), Римская республика превратилась в настоящую монархию. Этот факт наглядно продемонстрировала череда сменявших друг друга пяти членов той же семьи. Единственным ребенком Августа была дочь; его прямым преемником числился приемный сын Тиберий, рожденный его дочерью от одного из трех мужей. Последним из его правивших потомков был Нерон, умерший в 68 году н. э.

Правителям классического мира обычно доставалась нелегкая жизнь. Кое-кто из римских императоров приказывал устанавливать большие зеркала в углах коридоров их дворцов так, чтобы потенциальные убийцы не могли проникнуть через эти коридоры. Сам Тиберий вряд ли умер естественной смертью, и все четыре его преемника погибли от рук наемных убийц. Этот факт представляется важным свидетельством слабости плебейского происхождения Августа. Оно служило источником многочисленных булавочных уколов вельмож сената, который формально продолжал назначать первых магистратов, а также поводов для интриг и заговоров при дворе и в доме императора. И все-таки у сената не оставалось ни малейшей надежды на возвращение власти, так как единственной основой власти всегда служили военные. Если в центре возникал беспорядок, то окончательное решение принимали военачальники. Так произошло во время первой большой вспышки гражданской войны, потрясшей империю в 69 году н. э. – в Год четырех императоров, из которых выделился центурион Веспасиан, бывший далеко не аристократом. Первая магистратура уплыла из рук великих римских семей.

Когда младшего сына Веспасиана убили в 96 году н. э., о его внезапно возвысившемся роде все забыли. Его преемником стал пожилой сенатор Нерва. Он решил проблему наследования, отказавшись от попыток обеспечения естественной династической преемственности. Вместо этого он официально оформил практику усыновления, к которой шел Август. В результате к власти по очереди пришли четыре императора: Траян, Адриан, Антонин Пий и Марк Аврелий, подарившие империи сотню лет достойного правления; этому периоду присвоили (в честь третьего из них) название эпоха Антонинов. Все эти императоры происходили из семей с провинциальными корнями; они послужили доказательством той степени, до которой империя была космополитической в действительности, структурой постэллинского мира Запада, а не просто достоянием, порожденным итальянцами. Усыновление облегчило поиск кандидатов, на которых могли согласиться военачальники, руководители провинций и члены сената, но этот Золотой век закончился с возвратом к принципу родового наследования с императора Коммода, приходившегося сыном Марку Аврелию. Его убили в 192 году н. э. Подобное случилось в 69 году н. э., когда на следующий год на арену вышли четыре императора, поддержанные собственными армиями. В конечном счете верх одержала Иллирийская армия, навязавшая своего полководца. Очередного и последующих императоров тоже назначали военные; впереди ждали тяжкие времена.

К этому времени римские императоры правили подданными на много большей территории, чем та, которой располагал цезарь Август. На севере Гай Юлий Цезарь провел разведку территории Британии и Германии, при этом границу провел по Галлии с каналом Ла-Манш и Рейну. Август вошел на территорию Германии и также поднялся по Дунаю с юга. Впоследствии Дунай превратился в границу империи, но вторжения за Рейн оказались неудачными, и установить границу по Эльбе, как рассчитывал Август, не получилось. Зато в 9 году н. э. серьезный удар пришелся по самоуверенности римлян, когда войско херуского племени во главе с Арминием (в ком немцы последующих поколений увидят своего национального героя) в Тевтобургском лесу уничтожило три легиона. Вернуть отнятые земли и восстановить разбитые легионы больше не удалось, так как численность херусков считалась настолько огромной, что их противник заранее обрекался на поражение. Поэтому херуски больше не появлялись в военных летописях римлян. Восемь легионов остались стоять гарнизонами вдоль Рейна на страже наиболее надежно охраняемого участка границы из-за угрозы, нависавшей с противоположного берега.

На остальных направлениях римская власть все еще надвигалась на земли соседей. В 43 году н. э. Клавдий приступил к покорению Британии, и северную границу отвоеванных земель лет через сорок обозначили Валом Адриана. В 42 году н. э. римской провинцией объявили Мавританию. На востоке Траян в 105 году н. э. покорил Дакию (позже Румыния), но это случилось спустя полтора с лишним века после затянувшегося спора, начавшегося в Азии.

Римляне впервые встретились в воинами Парфянского царства на Евфрате, когда армия Суллы в 92 году до н. э. вела там военную кампанию. Последующие 30 лет ничего важного не происходило до тех пор, пока не началось выдвижение римской армии против Армении. Там наложились друг на друга сферы влияния правителей двух царств, а Помпей одно время выступал в качестве посредника в пограничном споре между армянским и парфянским царями. Затем в 54 году до н. э. римский триумвир Марк Лициний Красс затеял вторжение на территорию Парфянского царства с форсированием Евфрата. Через считаные недели сам он погиб, а римскую армию численностью 40 тысяч человек противник разгромил. Так случилась одна из тяжелейших в римской истории военных катастроф. Всем стало ясно, что в Азии появилась новая великая держава. Парфянская армия состояла из более чем приличных верховых лучников того времени. У нее в распоряжении к тому же находилась тяжелая конница непревзойденного качества с всадниками (катафрактами), защищенными кольчугой и вооруженными тяжелыми пиками. Слава об их прекрасных боевых лошадях дошла даже до далеких китайцев и вызвала у них зависть.

Дальше на протяжении сотни лет восточная граница Рима на Евфрате оставалась спокойной, но парфяне особой любви у римлян не вызывали, так как подстрекали к проведению политики гражданской войны, угрожающей Сирии и поощряющей волнения среди палестинских евреев. Марку Антонию, потерявшему 35 тысяч ратников, пришлось позорно отступить на территорию Армении после поражения в злополучном походе на парфян. Но Парфянское царство тоже пострадало от внутреннего раскола, и в 20 году до н. э. Август смог добиться возвращения римских штандартов, отобранных у легионов Красса. Тем самым он устранил какую-либо необходимость нападения на парфян ради восстановления репутации своей империи. Но угрозу конфликта устранить полностью не получилось из-за той щепетильности, с которой каждая из держав относилась к Армении, и из-за неустойчивости династической политики Парфянского царства. Один из императоров по имени Траян захватил парфянскую столицу Ктесифон и прошел войной до самого Персидского залива. Однако его преемник Адриан мудро снискал доверие парфян, возвратив им большую часть завоеваний Траяна.

Римляне гордились тем, что их новые подданные получали благо от распространения на них Pax Romana, или имперского мирового порядка, при котором исчезала угроза вторжения варваров или международной напряженности. В пределах границ империи царил мир и порядок, какого никогда не бывало прежде. В некоторых местах при этом постоянно менялись образы поселений, так как на востоке основывались новые города, или потомки ратников Цезаря оседали в новых военных колониях Галлии. Иногда последствия оказывались еще более далекоидущими. Установление границы по Рейну сказалось на истории Европы из-за разделения германцев этой рекой. Между тем по мере того, как все входило в обычную колею, повсеместно шла романизация местной знати. Ей прививали критерии общей цивилизации, распространение которой заметно облегчалось за счет невиданного ускорения сообщения по новым дорогам, прокладывавшимся в первую очередь для перемещения легионов. Курьеры Наполеона не могли домчаться от Парижа до Рима быстрее, чем это делали императоры I столетия н. э.

Римская империя занимала огромное пространство, и потребовалось решение проблем управления ею, которых не стояло перед греками или которые решили персы. Появилась сложная бюрократическая машина с огромным объемом задач. В качестве небольшого примера приведем тот факт, что послужные списки всех офицеров звена центурии и выше (командиры сотен и выше) велись централизованно в Риме. Управленческим каркасом служил корпус провинциальных государственных служащих, основанный на практической зависимости во многом от армии, в сферу деятельности которой входило не только ведение войны. Управление бюрократией осуществлялось через постановку весьма ограниченного круга задач. К ним, прежде всего, относился сбор налогов; при поступлении податей римские правители иным образом не вмешивались в местные обычаи. В Риме взяли за правило проявлять терпимость. Правители обеспечивали внешние условия, при которых пример их цивилизации отлучал варваров от врожденного образа жизни. Административная реформа началась при Августе. Назначение на многие посты все еще осуществлялось через сенат на ежегодной основе, но легатов императора, выступавших от его имени в пограничных провинциях, подбирал он сам по своему усмотрению. Все доказательства говорят о том, что, какие бы средства ни использовались для достижения такого положения, управление государством при империи подверглось заметному совершенствованию по сравнению с продажностью чиновников последнего века республики. Оно стало намного более централизованным и консолидированным, чем система сатрапий Персии.

К сотрудничеству подчиненные народы склоняли соответствующими посулами. Сначала территорию республики, а затем империи расширяли через предоставление гражданства все большему количеству подданных Рима. Гражданство считалось большой привилегией; среди прочего, как сказано в Деяниях святых апостолов, гражданством предусматривались права обжалования приговора местных судов перед императором в Риме. С помощью предоставления гражданства можно было добиться преданности местной знати; шли века, в сенате и в Риме появлялось все больше неримлян. Наконец, в 212 году н. э. гражданство предоставили всем вольным подданным Римской империи.

В этом проявилась замечательная способность римлян к ассимиляции остальных народов. Империя и принадлежащая ей цивилизация отличались откровеннейшим космополитизмом. Административная ее структура содержала в себе поразительное разноцветье противоположностей и отклонений. Они держались вместе отнюдь не за счет беспристрастной деспотии, навязывавшейся римской правящей верхушкой или профессиональной бюрократией, а конституционной системой, служившей механизмом романизации местной элиты. С I столетия н. э. среди самих сенаторов оставалась лишь тонкая прослойка мужчин итальянского происхождения. Римская терпимость в этом смысле прививалась остальным народам империи. Империя никогда не была расовым единством, иерархия которого становилась неприступной для неитальянцев. Только один из ее народов, то есть евреи, чувствовал себя отверженным с их самостью, и эта самость определялась его религией и навязанными ею традициями.

Заметное смешение традиций Востока и Запада было достигнуто уже при эллинской цивилизации; теперь этот процесс продолжали римляне, но на территории значительно обширнее. Первичным элементом нового космополитизма, наиболее в нем заметным, служил, разумеется, грек, ведь сами римляне большую часть своего культурного наследия позаимствовали у греков, хотя именно с греками в эллинскую эпоху им жилось уютнее всего. Все образованные римляне в равной степени владели двумя языками, и это служит иллюстрацией традиции, которую они свято хранили. Латынь была официальным языком и всегда оставалась языком армии; на ней общались многие народы на Западе, а если судить по военным донесениям, то грамотой в армии владели многие люди. Греческий считался языком межэтнического общения в восточных областях, понятный всем чиновникам и купцам, а также использовавшийся в судах по желанию участников процесса. Образованные римляне воспитывались на греческой классике и заимствовали из нее нормы морали и существования в обществе людей; сотворение литературы, равной старинным образцам, всегда было похвальным стремлением большинства римских писателей. В I столетии н. э. они ближе всего придвинулись к этой благородной цели. Следует отметить совпадение по времени культурных и имперских достижений, представленных с поразительной силой в произведениях Вергилия, считающегося сознательным рационализатором эпической традиции, воспевшим в поэзии миссию императора.

Здесь можно искать один из ключей к разгадке специфического уклада римской культуры. Возможно, как раз очевидность и широкая распространенность греческого происхождения лишает римскую культуру атмосферы новизны. Вес греческого фактора усиливается статичным, консервативным подходом к философским проблемам римских мыслителей. Все внимание этих мыслителей почти исключительно поглощалось двумя этими очагами, доставшимися от греков по наследству, а также нравственными и политическими традициями их республики. Оба очага существовали причудливо и отчасти искусственно в материальных условиях, которые все меньше им подходили. Систематическое образование, например, из века в век мало менялось по содержанию. Великий древнеримский историк Тит Ливий снова попытался сформулировать республиканские добродетели в своей частично сохранившейся «Истории Рима от основания города», но не решился подвергнуть их критике и дать им новое толкование. Даже когда римская цивилизация безвозвратно приобрела городскую суть, практически потухшие добродетели вольного земледельца по-прежнему пользовались широкой популярностью, и богатые римляне мечтали (по их собственным словам) бежать от городской суеты и искать спасения в простых условиях сельской жизни. Мастера римской скульптуры предлагали снова только то, что греки уже сделали, причем лучше римлян. Философская система Рима тоже принадлежала грекам. Центральное место в ней занимали эпикурейство и стоицизм; новым явлением считался неоплатонизм, но его завезли с Востока, точно так же, как таинственные религии, которые должны были в конечном счете дать римским мужчинам и женщинам нечто такое, что их культура не могла им дать.

Только в двух практических областях римляне проявили свои новаторские способности – в законотворчестве и техническом проектировании. Достижения адвокатов пришли относительно поздно; случилось это во II веке и начале III века н. э., когда римские правоведы приступили к накоплению комментариев, которые послужат бесценным наследием в будущем с передачей кодификации юристам средневековой Европы. В техническом проектировании – а римляне не отличали его от архитектуры – качество их достижений производит большое впечатление сразу же. Это источник гордости римлян, и в этой, одной из немногих областей они определенно превзошли греков. В его фундаменте лежал дешевый труд: в Риме им занимались рабы, а в провинциях – зачастую незанятые делом ратники легионов, которыми комплектовались гарнизоны в мирные времена. Им поручали выполнение масштабных работ по возведению гидротехнических сооружений, мостов и прокладке дорог. Но речь идет не только о материальных факторах. Римляне фактически основали градостроительство как художественное и административное мастерство, распространившееся к западу от Инда, а с изобретением цементного раствора и сводчатого купола они коренным образом изменили очертания строений. Впервые внутреннее пространство зданий перестало считаться только лишь вместилищем нескольких поверхностей для художественного оформления. Архитекторы обратились к пространству и освещению внутри строения, что заметно в поздних христианских базиликах.

Памятники технических достижений римлян встречаются на территории, протянувшейся от Черного моря на востоке до Вала Адриана на севере и Атласских гор на юге. Самые впечатляющие реликвии римской архитектуры сосредоточены конечно же в столице империи. Процветание империи выразилось в роскошной отделке и богатом художественном оформлении шедевров, сосредоточенных здесь в таком количестве, как нигде больше на планете. В ту пору, когда мраморную отделку еще никто не повредил, а покраска и лепные украшения были столь пышными, что почти не оставляли чистой поверхности камня, Рим, должно быть, превосходил Вавилон. Однако вся эта показная роскошь свидетельствовала о некоторой вульгарности, и в этом легко почувствовать качественную разницу между Римом и Грецией; римская цивилизация отличалась грубостью и материальностью, заметной даже в ее величайших монументах.

В какой-то мере речь шла о простом выражении общественных реалий, служивших опорой империи; Рим, как весь древний мир, строился на острых разногласиях между богатыми и бедными, и в самой столице эти разногласия приобрели форму пропасти, причем не скрываемой, а сознательно выставляемой напоказ. Контраст между великолепием домов нуворишей, которые обратили себе на пользу достижения империи, взяли в услужение множество рабов в месте проживания и отправили сотни их в поместья, за счет которых жили сами, и муравейниками съемных комнат, где прозябал римский пролетариат, выглядел вопиющим. Римляне легко мирились с таким делением; подобное положение было в большинстве цивилизаций вплоть до наших дней, хотя мало кто из них демонстрировал такое деление настолько откровенно, как граждане имперского Рима. К сожалению, реальные масштабы богатства в Риме все еще остаются смутными для историков. Финансовое состояние только одного сенатора – Плиния-младшего – известно нам во всех подробностях.

Римский стиль жизни нашел отражение во всех крупных городах империи. Он был главным для цивилизации, которую римляне насаждали повсюду. Провинциальные города стояли как острова греко-римской культуры в исконных сельских местностях подданных народов. Соответствующие поправки делались на климат, в них находили отражение особенности образа жизни среди замечательной однородности, демонстрировавшей римские приоритеты. В каждом городе были свой форум, храмы, театр, термы, либо достроенные в старых городах, либо специально предусмотренные проектом в основанных заново. Планы застройки предусматривали прямоугольное расположение улиц по направлениям частей света. Управление городским хозяйством находилось в руках местных воротил – куриалов, или отцов города, которые по крайней мере до времен Траяна пользовались большой самостоятельностью в ведении муниципальных дел, хотя позже за ними установили более жесткий надзор. Некоторые из этих городов, такие как Александрия, Антиохия или Карфаген (который римляне основали заново), разрослись до огромных размеров. Самым крупным из всех городов считался сам Рим, население которого в поздние времена насчитывало больше миллиона человек.













В этой цивилизации постоянным напоминанием о допустимой жестокости и грубой силе служили представления, проводившиеся в амфитеатрах, понастроенных повсюду. Важно не выпустить их из поля зрения просто потому, что не стоит слишком напирать на «декаданс», о котором часто упоминают в своих трудах будущие реформаторы, занимавшиеся восстановлением нравственных устоев. Одним из изъянов, по которому мы можем судить о настрое общественного сознания римской цивилизации, следует назвать такие массовые народные развлечения, как бои гладиаторов и представления с дикими зверями, радикально отличавшиеся от греческих театральных представлений. Развлечения народа в любую эпоху сложно найти высоконравственными, и римляне формализовали их наименее привлекательные аспекты, построив просторные арены для представлений и поставив воротил массовой индустрии развлечений на службу политического аппарата; проведение зрелищных представлений служило одним из способов применения богачами своего состояния ради сохранения и укрепления политического превосходства. Тем не менее мы не можем знать, как в древности развлекали себя народные массы, скажем, Египта или Ассирии, нам остаются единственные в своем роде гладиаторские ристалища; речь идет об эксплуатации жестокости в качестве развлечения в большем масштабе, чем когда-либо прежде, и что считается одним из непревзойденных зрелищ до XX века. Это стало возможным благодаря урбанизации римской культуры, в условиях которой собиралась более многочисленная, чем прежде, аудитория. Изначальные корни таких «игр» тянутся к этрускам, но их развитие ускорилось за счет нового масштаба урбанизации и потребностей римской политики.

Еще один аспект жестокости, лежавшей в основе римского общества, конечно же заключается в распространении рабовладения (в греческом обществе рабовладение отличалось таким разнообразием форм, что говорить о нем в обобщенном виде не получается). Многие римские рабы трудились за деньги, кое-кто из них купил себе свободу, и пользовались определенными правами по закону. Появление крупных землевладений, отведенных под плантации, вызвало усиление роли рабовладения примерно в I веке, однако вряд ли стоит говорить, будто римское рабство выглядело более жестоким, чем в остальных древних государствах. Те немногие, кто сомневался в справедливости рабства, встречались в Риме редко: моралисты смирились с существованием рабства примерно так же, как позже это сделали христиане.

Большая часть знаний о массовом сознании, существовавшем в древние времена, пришли к нам через религию. В римской религии со всей очевидностью отразилась жизнь народа при Римской империи, но если рассуждать о ней с применением современных понятий, то легко впасть в заблуждение. Римская религия не имела никакого отношения к спасению отдельных душ или определению поведения индивидуума; прежде всего, она считалась общим делом. Она входила в понятие res publica и представляла сабой набор ритуалов, исполнение которых шло на пользу римского государства, а игнорирование – грозило неизбежной карой. Никакой касты жрецов, обособленных от остального народа, в Риме не существовало (разве что оставалась парочка пережитков в храмах, посвященных нескольким особым культам), а исполнение обязанности жрецов перепоручалось магистратам, должностные лица которых видели в исполнении священных ритуалов мощный рычаг общественного и политического воздействия на плебс. Никакого символа веры или догмы тогда тоже не существовало. От римлян требовалось разве что посещение предписанных служб и исполнение привычным способом ритуалов; для неимущего пролетария все ограничивалось тем, что по праздникам он ничего не делал.

Гражданские власти повсеместно отвечали за проведение обрядов, а также за содержание храмов в приличном состоянии. Надлежащее соблюдение обрядов имело мощное практическое предназначение: Тит Ливий сообщает о консуле, говорящем, что боги «смотрят доброжелательно на добросовестное соблюдение религиозных обрядов, которые принесли нашей стране ее нынешнее ведущее положение». Мужчины искренне считали, что мир Августа был pax deorum, то есть пророческим вознаграждением за надлежащее почитание богов, которое восстановил Август. Отчасти даже цинично Цицерон отметил, что боги нужны ради предотвращения первозданного Хаоса в обществе. Таким образом выражался практичный подход римлян к религии. В этом нет никакой неискренности или неверия; судить об отношении к религии римлян можно хотя бы по обращению за помощью к предсказателям, толковавшим предзнаменования, и потому, что они прислушивались к решениям прорицателей относительно важных политических действий. Но в понимании официальных культов ничего таинственного не наблюдалось, все было весьма приземленным.

По содержанию эти культы представляли собой смесь греческой мифологии, а также праздников и обрядов, восходящих к первобытной римской практике, и поэтому в них выпукло отразились традиции земледельцев. Одной из них, сохранившейся в прекрасных символах другой религии, была декабрьская вакханалия сатурналии, дошедшая до нас в виде празднования Рождества. Но религия, практиковавшаяся римлянами, одними только официальными обрядами не ограничивалась. Самой поразительной особенностью римского подхода к религии были ее эклектика и космополитизм. В Римской империи находилось место для всех без исключения разновидностей религиозных убеждений, при том условии, что их носители не нарушали общественный порядок и не мешали исполнению официальных ритуалов. В большинстве своем земледельцы повсеместно сохраняли безмерное суеверие к своим местным природным культам, горожане время от времени подвергались новым повальным увлечениям, и грамотное население проповедовало поклонение классическому пантеону греко-римских богов и вело народ к их официальному признанию. В каждом клане и семье, наконец, приносили жертвы своему собственному богу с исполнением соответствующих ритуалов в важные моменты человеческой жизни: при рождении ребенка, заключении брака, в случае недуга и смерти. При каждом доме сооружался свой алтарь, а на каждом углу улицы ставился свой идол.

При императоре Октавиане Августе предпринималась попытка возродить старую веру, подвергшуюся некоторому ослаблению более близким знакомством с эллинским Востоком, к которой несколько скептиков уже во II веке до н. э. отнеслись с недоверием. После Августа римские императоры всегда оставляли за собой пост pontifex maximus (верховного понтифика), политическое и религиозное первенство таким образом объединялось в одном лице. Так начиналось повышение роли и насаждение культа императора как такового. В этом отразился врожденный римский консерватизм, почитание римлянами традиций и привычек предков. Культ императора связал уважение к традиционным покровителям, умиротворение знакомых божеств или призыв к ним, а также поминовение великих мужей и событий с идеями божественного начала монархии, пришедшими с Востока, из Азии. Именно поэтому первые алтари соорудили в честь Рима или сената, а в скором времени их посвятили императору. Культ императора распространился на всю империю, хотя только в III веке н. э. такой порядок полностью признали в самом Риме. Такими сильными в столице оставались республиканские настроения. Но даже там вожди империи уже тянули в сторону возрождения официального благоговения, достойного культа императора.

С Востока пришло еще много полезного и не очень. Ко II веку н. э. отличить исконно римскую религиозную традицию от завезенных в империю иноземных верований стало практически невозможно. Римский пантеон, как и греческий, полностью растворился в почти неразличимой массе верований и культов, слившись неуловимо по шкале опыта, простирающейся от абсолютной магии до философского единобожия, внедренного в народное сознание носителями философской системы стоиков. Представители интеллектуального и религиозного мира империи проявляли всеядность, доверчивость и крайнюю иррациональность. Тут главное не обольщаться внешней практичностью римского ума; практичные люди часто оказываются людьми суеверными. Греческое наследие тоже не подверглось полному рациональному осознанию; в I веке до н. э. греческие философы воспринимались как мужчины вдохновленные, святые люди, мистическое учение которых охотно осваивалось по их трудам, и даже греческая цивилизация всегда покоилась на широкой основе народного суеверия и местной культовой практики. Племенные боги встречались всюду на территории римского мира.

Все это в значительной мере сводится к прагматической критике древнего римского уклада. В него явно больше не помещалась городская цивилизация, сколь бы численно ни преобладали земледельцы, опиравшиеся на него. Многие традиционные праздники были пасторальными или сельскохозяйственными по происхождению, но иногда забывалось даже божество, которому они посвящались. Городские жители, обитавшие во все более усложнявшемся мире, постепенно приходили к потребности в чем-то большем, чем простая набожность. Люди отчаянно хватались за все, что могло придать значение их миру и некоторую степень управления им. Это шло на пользу древним суевериям и новым повальным увлечениям. Доказательства можно рассмотреть в привлекательности для римлян египетских богов, поклонение которым охватило всю империю, так как их покровительство облегчало путешествия и общение (их даже опекал император Луций Септимий Север). Цивилизованный мир достиг большей сложности и единства, чем любой из предыдущих миров, к тому же он отличался все большей религиозностью и практически безграничной пытливостью. Говорят, что один из последних великих проповедников языческой старины Аполлоний Тианский жил с брахманами Индии и учился у них. Люди искали новых спасителей задолго до того, как его обнаружили в I веке н. э.

Еще одним признаком восточного влияния можно назвать популяризацию мистерий в виде культов, основанных на общении носителей конкретных добродетелей и сил с посвященными людьми через тайные обряды. Одним из наиболее известных был жертвенный культ незначительного зороастрийского божества Митры, особо почитаемого легионерами. Практически во всех мистериях отмечается нетерпимость поклонников к гнету материального мира, предельное недовольство им и страх перед смертью (и возможное обещание жизни после нее). В этом кроется их способность дать психологическое удовлетворение, больше не получаемое от старых богов и никогда на самом деле не обещавшееся официальным культом. Они притягивали к себе индивидуумов; они обладали привлекательностью, позже увлекшей людей в христианскую веру, которая в самом начале часто виделась в большой степени новым таинственным культом.

Римское правление устраивало далеко не всех подданных Римской империи, и даже жителей самой Италии. Уже к 73 году до н. э., в период беспорядочной последней эпохи республики, на разгром крупного восстания рабов потребовалось три года, на протяжении которых велась военная кампания, после чего 6 тысяч мятежников распяли на крестах, установленных вдоль дорог от Рима до южных рубежей. В провинциях вспыхивали бунты местного масштаба, и их причиной всегда могли служить проявления жестокого или несправедливого правления местных властей. Таким было известное восстание Боудикки в Британии или чуть раньше великое паннонское восстание при императоре Августе. Иногда корни такого рода бедствий лежали в местных традициях независимости прошлого, таковые имели место в Александрии, где мятежи случались весьма часто. В одном особом случае, когда дело касалось евреев, затрагивались темы, мало чем отличающиеся от мотивов более позднего национализма. Выдающаяся летопись еврейского неповиновения и сопротивления возвращает нас во времена до римского правления, к 170 году до н. э., когда они оказывали непримиримое сопротивление методам «вестернизации» эллинских царств, правители которых предвосхитили политику, позже проводившуюся Римом. Внедрение культа императора только усугубило все дело. Даже те евреи, которые не возражали против действий римских сборщиков налогов, так как считали, что кесарю следует воздавать кесарево, рассматривали как факт богохульства подношение жертвы к его алтарю. В 66 году н. э. настало время великого восстания; мятежами отметились периоды правления Траяна и Адриана. Еврейские общины походили на пороховые бочонки; их щепетильность служит объяснением нежелания прокуратора Иудеи около 30 года н. э. решительно настаивать на строгом соблюдении законных прав одного приговоренного человека, когда еврейские вожди потребовали его казнить.

Существование империи поддерживалось за счет налоговых поступлений. В спокойные времена налоги, когда их вполне хватало на оплату администрации и поддержание общественного порядка, большой обузой не казались. Но вызывали гнев населения, когда время от времени поборы увеличивали за счет натуральных сборов, реквизиций и принудительных работ. В течение долгого времени их изымали из процветающей и растущей системы хозяйствования. Дело даже не в таких удачных приобретениях императора, как золотые рудники Дакии. Рост в торговом обращении и стимул в виде появления новых рынков больших приграничных лагерных стоянок войск также способствовал появлению новых отраслей и поставщиков товаров. Огромное число винных кувшинов, обнаруженных археологами, – всего лишь признак оживленной торговли продовольствием, текстилем, специями, от которых осталось гораздо меньше следов. При всем этом хозяйственной основой империи всегда служило земледелие. По современным стандартам римское земледелие не было богатым, так как его техническое оснащение оставалось примитивным; ни один римский фермер никогда не видел ветряную мельницу, а водяные мельницы были все еще большой редкостью, когда на Западе с империей было покончено. При всей ее идеализации сельская жизнь была суровым и трудоемким делом. Поэтому для нее большую важность представлял Pax Romana: римский мир означал, что налоги можно было собирать с небольшого произведенного излишка, а землю нельзя было губить.

В крайнем случае, практически все, как нам представляется, возвращается к армии, от которой зависел римский мир. Тем не менее она служила инструментом, который изменился за шесть с лишним веков точно так же, как само римское государство. Римское общество и культура всегда были военизированными, однако инструменты прежнего милитаризма изменились. Со времен Августа римская армия была регулярными, постоянного состава вооруженными силами, официально отсутствовала всеобщая воинская повинность мужского населения. Рядовой легионер служил 20 лет в регулярном войске, 4 года в запасе, и со временем все большее их число набиралось в провинциях. Как бы удивительно это ни казалось с учетом доброй славы римской дисциплины, добровольцев, по всей видимости, вполне хватало, так как с потенциальных новобранцев истребовались рекомендательные письма и заверения покровителей. После поражения в Германии в 9 году н. э. вдоль границ обычно размещалось 28 легионов общей численностью около 160 тысяч человек. Они составляли стержень армии, в которой насчитывалось еще столько же человек, служивших в коннице, вспомогательных и других родах войск. Легионами продолжали командовать сенаторы (кроме Египта), и главным вопросом политики в самой столице оставался все еще доступ к возможностям, которые давали эти легионы. Так получалось, а это становилось все яснее по мере прохождения веков, что именно в лагерях легионов находился ключ к империи, хотя преторианская гвардия в Риме иногда оспаривала их право избирать нового императора. Все же военные представляли собой всего лишь одну силу, определявшую ход истории Римской империи. Не меньшую роль играла в ней горстка мужчин, бывших последователями и учениками человека, которого прокуратор Иудеи передал стражникам для распятия на кресте.




5

Христианство и его движение на запад


Мало кто из любезных читателей настоящей книги мог слышать об Авгаре, а еще меньше о его царстве Осроены на востоке Сирии; тем не менее этот малоизвестный и затерявшийся в глубине веков монарх издавна считался первым христианским царем. На самом деле повесть о его обращении в христианство остается легендой (ведь он почил в бозе в 68 году до н. э.); скорее всего, правил Осроенами его потомок Авгарь IX, когда это царство стало христианским в конце II века н. э. Обращение в христианство могло даже не коснуться самого царя, но это совершенно не беспокоило агиографов или составителей житий святых. Они поставили Авгаря и его набатийско-арабское царство во главе длинной и великой традиции; в конце-то концов, она должна была включить фактически всю историю монархии в Европе. Оттуда она должна была распространить свое влияние на правителей в других частях света.

Все эти монархи будут вести себя по-разному, так как они видели себя христианами, и тем не менее важно отметить то, что в этом состояла всего лишь крошечная часть различий, внесенных христианством в историю человечества. Фактически до прихода индустриального общества христианство представляется одним из немногих достойных нашего внимания исторических явлений, созидательная сила и роль в формировании нашего мира которого сопоставимы с великими детерминантами предыстории. Христианство сложилось внутри канонического мира Римской империи, сплавившись в конце с ее непременными атрибутами и распространившись посредством его общественных и интеллектуальных структур, чтобы стать самым важным нашим наследием данной цивилизации. Часто маскируемое или затушевываемое его влияние распространяется вглубь стран, сформированных христианами; практически случайно христианство послужило нравственным лекалом для Европы. Этот и остальные континенты представляются тем, чем являются сейчас, потому что горстка евреев видела, как распяли их учителя и наставника, а также поверила в его воскрешение из мертвых.

Еврейство христианства считается фактором основополагающим, и оно могло послужить ему спасением (выражаясь мирским языком), так как шансов на историческое выживание, оставим в стороне вселенские достижения, у малочисленной секты, почитавшей святого человека, в Римской восточной империи практически не было. Матрицей и защитной средой в течение долгого времени, а также источником самых основательных христианских идей служил иудаизм. В свою очередь, еврейские идеи и мифы подверглись обобщению через христианство, чтобы превратиться в движущие силы мира. В основе всего этого лежали еврейские представления о том, что история являла собой чудесно обретенное многозначительное повествование, космическую драму, представленную единым всемогущим Богом для избранного им народа. Через Его завет этому народу можно обрести руководство к правильному поступку, и все зависит от приверженности Его закону. Нарушение закона всегда влекло кару, как ту, что постигла весь народ в пустынях Синая и в водах Вавилона. В следовании ему лежит обещание спасения для всей общины. Эта великая драма дала вдохновение автору еврейского исторического писания, в котором евреи Римской империи увидели образец, который придал смысл их жизни.

Такой мифологический образец имел глубокие корни в еврейском историческом опыте, который после великих дней Соломона представляется совсем не сладким и к тому же воспитывает в еврейском народе устойчивое недоверие к иноземцу и железную волю к жизни. В жизни этого замечательного народа можно вспомнить много замечательных моментов, среди них сам факт его продолжающегося существования. Вавилонское пленение, начавшееся в 587 году до н. э., когда вавилонские завоеватели увели с собой многих евреев после разрушения иерусалимского Храма, было последним решающим событием в формировании их национального самосознания, завершившемся задолго до нынешних времен. Через это самосознание выкристаллизовалось еврейское видение истории. Вавилонские пленники слышали предсказания таких пророков, как Иезекииль, о Новом Завете; жителей Иудеи наказали за их грехи изгнанием и разрушением иерусалимского Храма, а теперь Бог снова повернется лицом к Иуде, и евреи опять вернутся в Иерусалим, отпущенные из Вавилона, как колено Израилево отпустили из Ура и из Египта. Иерусалимский Храм предстоит восстановить. Вероятно, это было нужно только меньшинству евреев, находившихся в вавилонском плену, но меньшинство было значительным, и к нему принадлежала религиозная и управленческая элита Иудеи, если судить по тем (опять же предположительному меньшинству), кто при появлении возможности это сделать вернулись в Иерусалим. В пророчестве им дано название «спасительный остаток».

Прежде чем это произошло, жизнь находившихся в плену евреев поменялась, зато укрепились еврейские воззрения. Ученые разделились во мнении по поводу того, имели ли место более важные события среди изгнанников или среди евреев, которых оставили в Иудее оплакивать все, что с ними случилось. Так или иначе, еврейская религиозная жизнь тем не менее претерпела глубокие сдвиги. Самое серьезное изменение состояло во внедрении чтения Священного Писания как центральный акт поклонения иудаизму. В то время как для завершения формирования Ветхого Завета в его нынешнем виде оставалось еще три или четыре сотни лет, составление первых пяти томов, или «Пятикнижия», традиционно приписываемое Моисею, удалось практически закончить вскоре после возвращения евреев из вавилонского плена. В них содержалось обещание по поводу будущего и руководство к его достижению посредством следования Закону Божьему с учетом новых подробностей и единства. Свою роль сыграл фактор медленной работы толкователей и писцов, которые должны были выверить и объяснить текст священных книг. В какой-то момент из их еженедельных встреч должны были вырасти одновременно такой непременный атрибут, как синагоги, а также освобождение религии от места отправления культа и обряда. Однако евреи упорно и долго продолжали тосковать по восстановлению иерусалимского Храма. Отправлением еврейской веры можно было заниматься везде, где для евреев имеется возможность собраться вместе, чтобы почитать Священное Писание; им была уготована роль первых народов по Священному Писанию, а христиане и мусульмане должны были следовать за ними. По этому писанию образ Бога представлялся более абстрактным и общим достоянием.

Притом что иудаизм можно отделить от культа Храма, некоторые пророки видели искупление и очищение, которые могли предшествовать прикосновению к тому, что в наше время считается законами Моисеевыми. Самоизоляция евреев приобрела большее значение и с особенной очевидностью проявилась в городах в ходе очищения еврейских общин, когда потребовалось, чтобы все евреи, женатые на язычницах (и таких могло быть много), с ними развелись.

Все это началось после разгрома персами Вавилона. В 539 году до н. э. часть евреев воспользовалась представившейся возможностью и возвратилась в Иерусалим. Иерусалимский Храм восстанавливали в течение следующих 25 лет, и Иудейское царство стало при персидском правлении своего рода теократической сатрапией. В V веке, когда Египет восстал против персидского владычества, Иудея служила стратегически деликатным районом, ею правили аккуратно с помощью местной иерейской аристократии. Тем самым до римских времен здесь существовала политическая нация еврейского свойства.

С окончанием персидского правления новые проблемы возникли после прихода наследников Александра Македонского. Пережив власть Птолемеев, евреи перешли в подчинение Селевкидам. Общественное поведение и представления высших сословий Иудеи подверглись эллинизации; в результате углубилось разделение общества по признаку состоятельности, более острыми стали различия между горожанами и селянами. К тому же произошло отторжение жреческой семьи от народа, который остался преданным приверженцем традиции Закона Божьего и Пророков, как это проповедовалось в синагогах. Вспыхнуло великое восстание маккавеев (168–164 гг. до н. э.) против царя Селевкидов эллинской Сирии Антиоха IV, а также культурной «вестернизации», одобренной священниками, но отвергнутой массами. Антиох, недовольный еврейской изолированностью и отказом от предлагаемого евреям примера эллинской цивилизации, вмешался в порядок исполнения еврейских обрядов и осквернил иерусалимский Храм тем, что решил превратить его в храм олимпийского бога Зевса. Быть может, однако, он всего лишь хотел открыть храмовый комплекс для всех прихожан, что считалось обычным для любого храма в эллинском городе. После подавления этого восстания, давшегося с большим трудом (а партизанская война продолжалась еще очень долго), селевкидские цари стали проводить более мягкую, примиренческую политику. Многих евреев она не устроила, и в 142 году до н. э. они смогли воспользоваться благоприятным для них стечением обстоятельств, чтобы добиться независимости, которой пользовались на протяжении без малого 80 лет. Затем в 63 году до н. э. Помпей навязал римское правление, и тогда последнее независимое еврейское государство на Ближнем Востоке исчезло почти на две тысячи лет.

Независимость для евреев оказалась не слишком успешной. Сменявшие друг друга цари избирались из кланов священников, и своими нововведениями и своеволием никак не могли навести должный порядок. Они и священники, безропотно соглашавшиеся с их политикой, возмущали оппозицию. Их власти угрожали представители новой, более последовательной школы толкователей Закона Божьего, жестко придерживавшиеся его положений, а не культа Дома Господня как стержня иудаизма, и давали ему новую и испытующе строгую интерпретацию. Их называли фарисеями, представлявшими реформистскую ветвь. Они снова и снова выражали свои воззрения в еврейских общинах и указывали на опасность ползучей эллинизации. К тому же они мирились с прозелитизмом среди неевреев, распространяя веру в восстановление из мертвых и божественный Страшный суд; в их позиции уживался дуализм национальных и общечеловеческих устремлений. Они навязывали всем суть еврейского единобожия.

Большая часть всех этих изменений происходила в Иудее, представлявшей собой крошечный район когда-то великого царства Давида; во времена Августов там проживало меньше евреев, чем в остальной империи. Начиная с VII века до н. э. они расселились по всему цивилизованному миру. В армиях Египта, Александра Македонского и Селевкидов существовали свои еврейские полки. Остальные осели за границей, где занимались торговлей. Одна из крупнейших еврейских колоний образовалась в Александрии, куда евреи переезжали приблизительно с 300-х годов до н. э. Александрийские евреи говорили по-гречески; там впервые на греческий язык перевели Ветхий Завет, а когда родился Иисус, в этом городе могло насчитываться больше евреев, чем в Иерусалиме. В Риме жили еще 50 тысяч или около того евреев. Такие скопления евреев служили расширению возможностей обращения в свою веру приверженцев иных верований, а тем самым еще и повышению опасности разногласий между общинами.

Евреи многое предложили народам мира, где традиционные культы постепенно приходили в упадок. Препятствиями для них служило обрезание мальчиков и ограничения в рационе питания, но для новообращенных их многократно перевешивала привлекательность величайшей подробности кодекса поведения, форма религии, не зависящей от храмов, алтарей или духовенства, служащего для отправления религиозных обрядов, и, прежде всего, обещание спасения души. Один из великих библейских пророков Исаия, почти наверняка переживший вавилонское пленение, уже объявил послание, несущее свет язычникам, и многие из них увидели этот свет задолго до христиан, которые должны были придать ему новый смысл. Прозелиты (новообращенные) могли отождествить себя с избранным Богом народом в их великом деле, послужившем вдохновением для авторов великого еврейского исторического писания, единственного достижения в данной сфере, заслуживающего сравнения с изобретением греками научной истории и того, что придало значение трагедиям мира. В своей истории евреи увидели пример, на фоне которого они прошли очищение огнем Судного дня. Основообразующий вклад евреев в христианство будет состоять в ощущении народа порознь, видении вещей по отдельности, а не мира в целом; христианам предстояло продолжить развитие представления об искуплении грехов человечества. Происхождение обоих мифов коренится глубоко в еврейском историческом опыте и в удивительном, хотя очевидном факте выживания данного народа.








Крупные сообщества евреев и еврейских прозелитов служили важными общественными факторами политики римских губернаторов, так как выделялись из общей массы подданных не только размером, но и неуступчивой обособленностью. Археологические свидетельства того, что синагоги представляли собой отдельные строения особого назначения, появляются уже после надежного перехода к христианской эпохе, однако еврейские кварталы в городах выделялись на общем фоне, так как их обитатели селились вокруг собственных синагог и зданий судов, действовавших по нормам статутного и общего права. Притом что обращение в христианскую веру приобрело широкое распространение и еврейская вера пришлась по душе даже некоторой части римлян, следует отметить в самом Риме первые признаки общественной неприязни к евреям. Массовые беспорядки были частым явлением в Александрии, причем они легко перекидывались на другие города Ближнего Востока. Еврейские волнения вызывали недоверие к этому народу со стороны властей и (по крайней мере, в Риме) к расселению еврейских общин.

Сама Иудея считалась особенно опасной областью, и такое отношение подпитывалось религиозным брожением последних полутора веков до н. э. В 37 году до н. э. царем Иудеи через сенат назначили еврея Ирода Великого. Этот монарх популярностью в народе не пользовался. Разумеется, народ чувствовал отвращение к любому правителю, назначенному из Рима, и правителю, стремившемуся по понятным причинам к сохранению дружбы с Римом. Ирод, однако, заслужил особую неприязнь евреев эллинским образом жизни при своем дворе (хотя и старался демонстрировать преданность иудаизму) и обременительными налогами, ставки по которым поднял, а поступления тратил на грандиозное строительство. Даже если бы не случилось легендарного избиения младенцев и ему не досталось места в христианской демонологии, Ироду все равно не нашлось добрых отзывов в исторических анналах. С его кончиной в 4 году до н. э. царство разделили между тремя его сыновьями. Такая мера себя не оправдала, и в 6 году н. э. Иудею передали в состав римской провинции Сирии, которой управлял наместник из Кесарии. В 26 году н. э. прокуратором был назначен Понтий Пилат, в обязанности которого входил сбор налогов и фактическое исполнение полномочий губернатора. Данную хлопотную и обременительную должность он занимал в течение 10 лет.

Ему пришлось управлять данной неспокойной провинцией в неблагоприятный период ее истории. Волнения без малого двух столетий тогда достигли своего кульминационного момента. Евреи пребывали в натянутых отношениях со своими соседями самаритянами и негодовали по поводу притока сирийских греков, особенно заметного в приморских городах. Они ненавидели римлян, как последних своих завоевателей в длинной их череде, и также из-за требований вносить подати; сборщики налогов – «публиканы» из Нового Завета – не пользовались популярностью не только из-за того, что брали чужое, но и потому, что брали ради иноземного господина. Но беда состояла к тому же в мучительном расколе между самими евреями. Великие религиозные праздники часто отмечались кровопролитием и беспорядками. Между фарисеями, например, и саддукеями, представляющими бюрократию аристократической касты жрецов, вообще существовал непримиримый антагонизм. Представители остальных сект отвергали и тех и других. Об одной из самых интересных этих сект нам стало известно только в последние годы, когда посчастливилось обнаружить и расшифровать Свитки Мертвого моря (Кумранские рукописи), из которых прояснилось, что их представители обещали своим сторонникам очень многое из того, что предлагалось ранними христианами. Они ждали окончательного избавления, которое должно было наступить после апостазии (впадения в ересь) Иудеи, и тогда поступит сообщение о пришествии Мессии. Евреи, соблазненные таким учением, искали письмена Пророков с описанием провозвестников таких событий. Другие искали путь чуть прямее. Зилоты обратились к националистическому движению сопротивления, ведущему их к цели.

В условиях как раз такой наэлектризованной атмосферы приблизительно в 6 году до н. э. родился Иисус. Он пришел в мир, где тысячи его соотечественников ждали прибытия Мессии, или вождя, способного повести их к военной или символической победе, открывающей последние и величайшие дни Иерусалима. Очевидность фактов его жизни содержится в летописях, помещенных в Евангелиях после его смерти, они увековечены в утверждениях и традициях, которые ранняя церковь обосновала свидетельствами тех, кто непосредственно знал Иисуса. Евангелия сами по себе не могут служить достаточными доказательствами пришествия на землю Мессии, однако содержащиеся в них несоответствия не стоит преувеличивать. Их написали с совершенно очевидным намерением показать сверхъестественную власть Иисуса и утверждения через фактические события его жизни справедливости пророчеств тех, кто давно обещал пришествие Спасителя. Такое заинтересованное и агиографическое (житийное) происхождение Христа требует абсолютного доверия ко всем приведенным в Евангелиях фактам; многие из них обладают врожденным правдоподобием в том, что в них отразились черты, ожидавшиеся от еврейского религиозного вождя того периода истории. Не стоит их отвергать с порога; ведь люди подчас приводят гораздо более неадекватные доказательства существования субъектов. Трудно привести какие-либо основания для применения более строгих или жестких канонов приемлемости к ранним христианским анналам, чем, скажем, к свидетельствам Гомера, когда тот освещает жизнь Микен. Как бы там ни было, подтверждающие доказательства фактов, приведенных в Евангелиях, найти в других анналах удается с большим трудом.

Из них складывается такая картина, что Иисус как человек принадлежал к скромной, хотя и не нищей семье с претензией на наличие царской крови. Такого рода претензии его враги, несомненно, отрицали бы, не находись в них некие основания. Галилея, где вырос Иисус, представляла собой своеобразную пограничную область для иудаизма, где носители этой веры чаще всего соприкасались с сирийскими греками, что часто вызывало раздражение религиозных рецепторов. Там по соседству вел свои проповеди человек по имени пророк Иоанн, к которому стекались толпы народа до тех пор, пока его не схватили по приказу тетрарха Галилеи и не обезглавили. Ученые пытаются связать Иоанна Крестителя с общиной Кумран, после которой остались Свитки Мертвого моря; хотя он представляется отшельником, человеком весьма самодостаточным, наставником, бравшим пример с великих Волхвов. Один из евангелистов утверждает, будто он приходился Иисусу двоюродным братом; такое близкое родство вполне возможно, но не настолько, насколько важным представляется единство авторов всех вариантов Евангелия по поводу того, что Иоанн крестил Иисуса. Точно так же он окрестил бесчисленное множество народа, обратившегося к нему из страха перед наступлением Судного дня. К тому же сказано, что он в Иисусе признал наставника, равного себе и даже выше: «Ты ли Тот, Который должен прийти, или ожидать нам другого?»

Иисус знал о своем предназначении праведника; его учение и свидетельства его святости, проявившейся в чудесах, в скором времени убедили множество народа следовать за ним в Иерусалим. Его триумфальное вхождение в священный город было основано на их самопроизвольных чувствах. Они пошли за ним, как следовали за другими великими наставниками в надежде на Мессию, который должен был прийти к ним. Конец ему грозило положить обвинение в богохульстве, вынесенное еврейским судом, и либерализация буквы римского закона Пилатом, попытавшимся предотвратить новые проблемы в жестоком городе. Иисус не был римским гражданином, и для таких мужчин в качестве высшей меры наказания назначалось распятие на кресте после бичевания. Надпись на кресте, к которому прибили Христа, звучала так: «Иисус Назарей, Царь Иудейский»; таким манером римский прокуратор Иудеи выразил свою политическую иронию, а чтобы ее значение не прошло незамеченным, надпись нанесли на трех языках: латинском, греческом и иврите. Событие это можно отнести к 33 году н. э., хотя называют также 29 и 30 год н. э. Вскоре после смерти Иисуса его ученики поверили в то, что он воскрес из мертвых, что они видели его и его вознесение на Небеса и что получили божественный дар его власти в Пятидесятницу, которая поддержит их самих и их сторонников до самого Судного дня. Они к тому же верили, что этот день скоро наступит, и тогда Иисус вернется в качестве судьи, сидящего по правую руку от Бога. Все это говорится нам в Евангелиях.

Если первые христиане именно это видели в Иисусе Христе (в переводе с греческого «Помазанник»), к тому же в его учении можно выделить прочие элементы, имеющие намного более широкое применение. Известные религиозные представления Иисуса вполне укладываются в рамки традиции; все, что он назвал, включало службу в еврейском Храме, соблюдение традиционных церковных праздников и угощений наряду с вознесением личной молитвы. В таком истинном смысле он жил и умер евреем. Его учение тем не менее сосредоточено было на раскаянии и избавлении от греха, причем на избавлении от греха, обещанном всем народам, а не только евреям. Определенное место в учении Иисуса отводилось воздаянию за дела свои (в этом фарисеи с ним соглашались); поразительно, что львиная доля наиболее ужасающих вещей, перечисленных в Новом Завете, приписана как раз ему. Главная задача человека состояла в беспрекословном следовании Закону Божьему. Но этого было недостаточно; кроме соблюдения Закона предусматривался долг раскаяния и возмещение ущерба в случае неблаговидного поступка вплоть до самопожертвования. Руководством к пристойным действиям служил закон любви. Иисус решительно отвергал саму роль политического лидера. Политическим молинизмом (пассивностью) обозначили одно из значений, позже обнаруженных в изречении, которое считалось двусмысленным: «Царство Мое не от мира сего…»

Все-таки многие рассчитывали на то, что Спаситель возьмет на себя роль политического лидера. Другие люди ждали вождя для борьбы против еврейского духовного истеблишмента, и тем самым они представляли потенциальную опасность для устоявшегося общественного порядка, даже если нацеливались только на духовное очищение и исправление. Понятно, что Иисус дома Давидова в глазах властей неизбежно стал опасным человеком. Одним из его учеников был Симон Кананит (Зилот), считавшийся беспокойным соратником, так как принадлежал к экстремистской секте. Во многих своих проповедях Иисус поощрял чувства против господствовавших тогда саддукеев и фарисеев, и те в свою очередь старались выискивать в его высказываниях любой намек на недовольство римским правлением, который можно было вменить Иисусу в вину.

Такие факты служат основанием для уничтожения Иисуса и разочарования в нем народа, однако они не объясняют причин живучести его учения. Он пришелся по душе не только разочарованным в политике властей евреям, но и тем евреям, которые чувствовали, что Закон Божий больше не служит в полной мере руководством к действию, а также неевреям, которые пусть даже могли рассчитывать на второразрядное гражданство Израиля в качестве прозелитов, хотели некие надежные гарантии милости Божьей в день Страшного суда. К Иисусу, кроме того, тянулись нищие и обездоленные; таких было много в обществе, разделенном по имущественному признаку на сказочно богатых и невероятно бедных граждан, причем оказавшимся на обочине жизни рассчитывать на милосердие не приходилось. Они стали носителями некоторых обращений и представлений, которые в конечном счете должны были принести поразительный урожай. Однако при всей их относительной эффективности при собственной жизни Иисуса они как бы скончались вместе с ним. К моменту гибели Иисуса его последователи составляли всего лишь крошечную еврейскую секту среди многих подобных сект. Зато они верили в то, что с ними случилось единственное в своем роде событие. Они поверили в то, что Христос воскрес из мертвых, что они видели его и что он предложил им и тем, кто спасся через его крещение, точно такое же преодоление смерти и личную вечную жизнь после Суда Божьего. Обобщение этого послания и его представление всему цивилизованному миру было совершено через 50 лет после смерти Иисуса.

В силу своих убеждений ученики Иисуса остались в Иерусалиме, служившем тогда центром паломничества евреев из всех уголков Ближнего Востока и поэтому ставшем средоточием нового вероучения. Два ученика Иисуса Христа – Петр и брат Иисуса Иаков – возглавляли крошечную группу сторонников, ожидавших неизбежного возвращения Спасителя. Они готовились к данному событию через покаяние в грехах и служение Богу в Храме. Они последовательно придерживались настроений своих единоверцев евреев, отличились разве что обрядом крещения. Однако остальные евреи видели в них опасность; их коренное отличие от грекофонных евреев происхождением из-за пределов Иудеи вызвало сомнения в полномочиях священнослужителей. Первого мученика из их группы по имени Стефан (причислен к лику святых) забили камнями евреи по приговору суда Синедриона. Одним из очевидцев данного трагического события оказался фарисей из Тарсийского колена Веньямина по имени Павел. Возможно, случилось так, что как эллинизированный еврей разбредшегося по миру народа он особенно остро чувствовал потребность в правоверии. Он гордился своим происхождением. К тому же ему принадлежит величайшая заслуга в формировании христианской веры после самого Иисуса.

Неким непостижимым образом изменилось воззрение Павла. Из гонителей последователей Христа он стал одним из них: такая метаморфоза могла случиться после его пребывания в пустынях Восточной Палестины, где Павел предавался размышлениям и созерцаниям. Затем в 47 году н. э. (быть может, раньше – датирование жизни и путешествий Павла представляется сомнительным) он предпринял ряд апостольских путешествий, в ходе которых посетил все Восточное Средиземноморье. В 49 году н. э. участники Апостольского собора в Иерусалиме приняли важное решение отправить его в качестве миссионера к язычникам, которым позволят не подвергаться обрезанию, считавшемуся важнейшим актом приобщения к еврейскому вероисповеданию; неясно, кто отвечает за принятие такого решения: Павел, участники собора или все вместе. В Малой Азии уже тогда возникли небольшие общины евреев, придерживавшихся нового учения, занесенного паломниками. Теперь усилиями Павла началось их великое объединение и сплочение. Особое внимание он уделял новообращенным в иудаизм язычникам, которым мог проповедовать на греческом языке и кому теперь предложили статус полноправных жителей Израиля через подчинение Новому Завету.

Вероучение, которому посвятил свою жизнь Павел, можно назвать новым. Он отрицал Закон Божий (чего никогда не делал Иисус) и стремился примирить фактически еврейские представления, лежащие в основе учения Иисуса, с понятийным миром греческого языка. Он продолжал делать упор на неотвратимости наступления конца всего, но предлагал всем нациям шанс понимания через Христа загадок мироздания и, прежде всего, отношений видимых и невидимых вещей, духа и плоти, а также верховенства первого над вторым. В этом процессе Иисус превратился в нечто большее, чем избавителя человечества, преодолевшего смерть, и служил воплощением самого Бога – и это должно было разрушить шаблон еврейских представлений, внутри которых родилось его вероучение. Внутри еврейства для таких представлений прочного места не нашлось, и христианство теперь вытеснили из Храма. Первым из многих новых его мест отдохновения, которые пришлось искать на протяжении многих веков, оказался интеллектуальный мир Греции. Из-за данного изменения пришлось возводить колоссальную теоретическую конструкцию.

Из Деяний святых апостолов можно почерпнуть многочисленные свидетельства большого шума, который такое учение сподобилось произвести, а также интеллектуальной терпимости римской администрации, когда дело не касалось нарушения общественного порядка. Но нарушения случались часто. В 59 году н. э. римлянам пришлось спасать Павла от возмущенных евреев в Иерусалиме. Когда в следующем году его подвергли судебному преследованию, он обратился к императору в качестве римского гражданина и отправился в Рим, причем вполне удачно туда прибыл. С того времени следы его в истории теряются; возможно, он погиб во время преследований Нероном в 67 году н. э.








На протяжении первой эпохи христианских миссий вероучение Иисуса распространилось по всему цивилизованному миру, пустив корни повсеместно, и в первую очередь в еврейских общинах. Появившиеся церкви в административном отношении совершенно не зависели друг от друга, хотя за общиной Иерусалима признавалось закономерное главенство. Там можно было отыскать тех, кто видел возвысившегося Христа, и их преемников. Единственные связи между церквями, кроме их веры, заключались в организационной сфере крещения, признании в новом Израиле и обрядовой практике евхаристии (благодарения), таинства, которое было установлено самим Иисусом во время тайной вечери с учениками перед лишением свободы. Евхаристия, или Святое Причастие, остается главнейшим, признаваемым всеми христианскими вероисповедованиями, обрядом по сей день.

Настоятели местных церквей осуществляли самостоятельные полномочия, но при этом далеко не заходили. В конце-то концов, их обязанности ограничивались вынесением решений по делам местной христианской общины. Между тем христиане ждали Второго пришествия Христа. Былого влияния Иерусалим лишился после 70 года н. э., когда римляне разграбили город, а многие тамошние христиане разбежались; после этого времени у христианства в пределах Иудеи уже не осталось прежней жизненной энергии. К началу II века христианские общины за пределами Палестины стали многочисленнее, роль их повысилась, и в них уже развилась иерархия чиновников, призванных управлять их делами. Тогда же определились три более поздних церковных чина: епископы, пресвитеры (старейшины) и диаконы. Их жреческие функции на данном этапе были минимальными, а главную роль они играли в административных и управленческих делах.

Реакция римских властей на повышение авторитета новой христианской общины выглядела по большому счету предсказуемой; их главный принцип состоял в том, что в отсутствие какой-либо конкретной причины для вмешательства к новым культам относились терпимо, если они не побуждали к непочтительности по отношению к империи или неповиновению правителю. Сначала возникла опасность того, что христиан могут отождествить с другими евреями в ходе активной римской реакции на еврейские националистические движения, достигшие высшей точки в многочисленных кровавых столкновениях, но собственная политическая пассивность и провозглашенная враждебность к ним со стороны остальных спасли их. В самой Галилее в 6 году н. э. шло восстание (возможно, память о нем повлияла на отношение Пилата к знаменитому делу галилеянина, среди учеников которого был Зилот), но настоящее отличие от еврейского национализма проявилось в великом еврейском мятеже 66 года н. э. Он считается самым важным во всей истории еврейства под правлением Римской империи, когда экстремисты захватили власть в Иудее и взяли Иерусалим.

Еврейский историк Иосиф Флавий описывает жестокую борьбу, развязанную после заключительного штурма иерусалимского Храма, где находился главный очаг сопротивления евреев, и пожар в нем, когда римляне одержали победу. Перед решающим штурмом несчастные жители Иерусалима в борьбе за выживание от голода дошли до людоедства. Археологи не так давно обнаружили в Масаде, расположенном вблизи Иерусалима, возможное место последнего стояния евреев перед сдачей римлянам в 73 году н. э.

Беспокойные времена на этом для евреев не закончились, но поворотный момент все-таки наступил. Крайние элементы еврейского националистического движения былой поддержкой населения больше никогда не пользовались, и доверие к ним пошло на убыль. Формальным признаком принадлежности к еврейству теперь, как никогда раньше, считалась приверженность Закону Божьему, а еврейские ученые и наставники (после этого периода времени их все чаще стали называть «раввинами») продолжили разворачивать его значение в центрах обучения, находившихся уже не в Иерусалиме, все еще терзаемом мятежом евреев. Похоже, благодаря их достойному поведению все-таки удалось спасти этих евреев от разгона по диаспорам. Позже беспорядки никогда не играли такой важной роли, как в случае с великим еврейским восстанием, хотя в 117 году н. э. массовые еврейские беспорядки в Киренаике переросли в полномасштабную вооруженную схватку, а в 132 году последний «мессия» Симон Бар-Козива (Бар-Кохба) поднял свой народ на еще одно восстание в Иудее. Но евреи сохранили свой особый статус, причем закон у них остался нетронутым. Иерусалим у них отняли (Адриан провозгласил его итальянской колонией, на территорию которой евреям разрешалось входить только лишь один раз в год). Однако их вероисповеданию римляне предоставили привилегию – специального чиновника в виде патриарха, пользовавшегося персональным суверенитетом. К тому же евреев освободили от обязательств по положениям римского права, противоречащим их религиозным обязанностям. Здесь том еврейской истории можно закрывать. На последующие 1800 лет еврейская история сводится к повествованию об общинах еврейских диаспор до тех пор, пока среди развалин очередной империи в Палестине не провозгласили национальное государство евреев.

Без националистов Иудеи евреи на протяжении долгого времени вполне безмятежно жили повсеместно на территории Римской империи даже с наступлением беспокойных лет. Христианам жилось похуже, хотя их религию власти не очень-то отличали от иудаизма; для римлян она представлялась, в конце-то концов, одним из вариантов еврейского единобожия, предположительно, с теми же самыми утверждениями. Судя по подвигу первомученика Стефана и злоключениям апостола Павла, как раз евреи, а не римляне первыми придумали казнь через распятие на кресте. Именно еврейский царь Ирод Агриппа, который, если верить авторам Деяний святых апостолов, первым учинил гонения на еврейскую общину в Иерусалиме. Кое-кому из ученых даже казалось вполне правдоподобным то, что Нерон, подыскивавший козла отпущения за великий римский пожар, случившийся в 64 году н. э., заставил враждебно настроенных евреев указать ему на христиан. Кто бы ни организовал массовые казни христиан (в ходе них согласно известной христианской легенде погибли святой Петр и святой Павел), которые сопровождались леденящими душу кровавыми представлениями на арене, все-таки ими на продолжительное время закончились какие-либо официальные гонения римлян на христиан. Христиане никогда не поднимали оружия против римлян во время еврейских восстаний, и власти должны были по достоинству оценить их лояльность.

В начале II века н. э. в административных документах появляются упоминания о христианах как о заслуживающей внимания правительства категории подданных империи. Обоснованием такого внимания служит откровенная непочтительность, которую христиане к тому времени демонстрировали через отказ в пожертвованиях императору и римским божествам. Именно этим они тогда отличались от остальных граждан Римской империи. Евреи обладали правом на отказ; им принадлежал исторический культ, признававшийся римлянами – как они всегда признавали подобные культы, когда взяли Иудею под свое управление. Теперь христиан со всей очевидностью отличали от евреев, и их считали недавним «изобретением». И все-таки отношение римлян к ним состояло в том, что при всей неправомерности христианства его не следовало подвергать всеобщим гонениям. Если же подозревались нарушения закона (а отказ от пожертвований к ним относился), власти применяли наказания, когда в суде такие подозрения удавалось квалифицировать и должным образом обосновать. В результате появились многочисленные мученики, так как христиане отвергали благонамеренные попытки римских государственных служащих убедить их нести пожертвования или отказаться от своего Бога. Однако системных попыток уничтожить христиан властями не предпринималось.

Враждебность властей на самом деле представляла намного меньшую опасность, чем ненависть соотечественников. После завершения II века появляются новые свидетельства массовых погромов и нападений на христиан, не пользовавшихся защитой властей в силу приверженности не признанному по закону вероисповеданию. Иногда их могли использовать в качестве козлов отпущения, когда это было выгодно администрации, или громоотводов, бравших на себя опасные напряжения, возникавшие в обществе. Носителям общественного сознания суеверного века легко было внушить преступления христиан перед богами, обрушившими на народ голод, наводнения, чуму и прочие стихийные бедствия. В мире, где еще не изобрели иные приемы объяснения природных катаклизмов, какие-либо еще одинаково убедительные объяснения таких явлений отсутствовали. Христиан подозревали в черной магии, кровосмешении, даже людоедстве (предположение, несомненно, объяснимое с точки зрения вводящих в заблуждение сообщений о евхаристии – причастии). Христиане собирались тайно по ночам. Более определенно, хотя нам не дано судить о масштабе всего этого, христиане вызывали страх контролем приверженцев их вероучения над всей привычной структурой, которой регулировались и определялись надлежащие отношения родителей и детей, мужей и жен, хозяев и рабов. Они провозглашали, что в учении Христа отсутствовали оковы, но и вольницы не предусматривалось и что пришел Он, чтобы принести не мир, но секущий меч семьям и друзьям. Язычникам хватало прозорливости, чтобы ощутить опасность в таких воззрениях.

Величайший вклад христианства в грядущую западную цивилизацию состоял в последовательном пророческом и индивидуалистическом утверждении того, что жизнь следует строить с оглядкой на нравственный ориентир, независимый не только от правительства, но и любого другого исключительного человеческого авторитета. В этой связи совсем несложно понять причины вспышек гнева в крупных провинциальных городах, таких как случились в Смирне в 165 году или в Лионе в 177-м. Они послужили популярным аспектом усиления оппозиции христианству, у которого был интеллектуальный аналог в виде первых нападок на новый культ со стороны писателей-язычников.

Гонения выглядели не единственной опасностью, грозящей церкви на заре ее существования. Их можно назвать самой мелкой угрозой ей. Гораздо серьезнее представлялась угроза того, что она просто разовьется в еще один своего рода культ, многочисленные примеры которого можно встретить в Римской империи, и в конечном счете ее поглотила бы загадочная трясина древней религии. По всему Ближнему Востоку обнаруживались примеры «таинственных религий», сердцевиной которых было приобщение верующих к тайному знанию посвящения, сосредоточенному на конкретном боге (одним из популярных божеств была египетская Исида, вторым – персидский Митра). Практически всегда верующему человеку предлагали шанс соединить себя с божественным существом во время церемонии с инсценировкой смерти и воскрешения, и таким манером имитировалось преодоление смертности. Служители таких культов предлагали через свои выразительные обряды покой и освобождение от искушения, чего многие и жаждали. Они пользовались большой популярностью.

Реальную опасность развития христианства по такому пути показала роль гностиков, которую они сыграли во II веке. Их название происходит от греческого слова гнозис, означающее «знание»: знание, которое христианские гностики относили к тайной, эзотерической традиции, доступной далеко не всем христианам, а только немногим из них (по одной версии, им владели только апостолы и представители секты, которым впоследствии его доверили). Некоторые из их представлений пришли из зороастрийских, индуистских и буддистских источников, в которых обращалось внимание на противоречие духа и материи в том ключе, из-за которого случилось искажение иудейско-христианской традиции; кое-что пришло из астрологии и даже магии. При такой двойственности всегда возникало искушение причисления добра и зла к противоположным принципам и объектам, а также опровержения благости творения всего сущего.

Гностики выступали хулителями этого света и в некоторых своих системах доходили до уныния, типичного для проповедников таинственных культов; спасение души виделось возможным только лишь через приобретение навыков колдовства, тайн посвященных избранников судьбы. Кое-кто из гностиков даже видел во Христе не спасителя, который подтвердил и обновил обет, а того, кто освободил людей от заблуждения Иеговы. Это вероучение считается опасным в любом проявлении, так как его адепты подрубают корни надежды, служащей душой христианского богооткровения. Они отвернулись от искупления здесь и сейчас, из-за которого христианам не пристало впадать в полное уныние, так как они восприняли иудейский обычай, что Бог создал этот мир и мир был добро.

Во II столетии, с его общинами, рассеянными всюду, где существовала еврейская диаспора, и их вполне основательными организационными фундаментами, христианство тем самым вроде бы оказалось на распутье дорог, каждая из которых могла оказаться фатальной для него. Если бы христианство отвернулось от воплощения в жизнь заветов апостола Павла и осталось просто еврейской ересью, его со временем в лучшем случае опять поглотила бы иудейская традиция; в то же время бегство от еврейства, которое его отвергло, могло толкнуть христиан в объятия эллинского мира таинственных культов или бросить в безысходность гностиков. Благодаря горстке мужчин оно избежало обоих этих вариантов и превратилось в обещание спасения каждому отдельному человеку.

Достижение Отцов Церкви, которые провели свою паству через эти опасности, при всем его нравственном и благочестивом содержании было прежде всего интеллектуальным. Их взбадривала опасность складывавшейся ситуации. Ириней, в 177 году н. э. пришедший на смену преданному мученической смерти епископу Лиона, предложил первый великий набросок христианской доктрины, догму и определение писаного канона. Благодаря его нововведениям христианство удалось отделить от иудаизма. Но он к тому же писал свои наброски на фоне вызовов со стороны еретических верований. В 172 году собрался первый Поместный собор, чтобы отмежеваться от догматов гностиков. Христианская догма подверглась сжатию до интеллектуальной респектабельности в связи с потребностью оказания сопротивления нажиму со стороны соперников. Ересь и православие шли рука об руку, как близнецы по рождению. Одним из кормчих, управлявших судном зарождавшегося христианского богословия в данный период истории, был необычайно образованный христианский платоник Климент Александрийский (вероятно, родившийся в Афинах), через труды которого христиане пришли к пониманию того, что, кроме мистерий, могла означать эллинская традиция. В частности, он направил христиан к изучению наследия Платона. Своему превзошедшему наставника ученику Оригену он передал мысль о том, что правда Бога была разумной правдой, верой, способной привлечь на свою сторону людей, образованных на представлении стоиков о действительности.

Интеллектуальный порыв ранних отцов церкви и врожденная социальная привлекательность христианства позволили использовать его огромные возможности, состоявшие в рассеянности и экспансии паствы, унаследованные от структуры классического и последующего римского мира. Проповедники христианства могли свободно путешествовать, а также общаться и переписываться друг с другом на греческом языке. Великое преимущество заключалось в его появлении в религиозную эпоху; нелепое легковерие II века скрывалось под глубокими вожделениями. Они служат намеком на то, что жизненная энергия канонического мира уже сходит на нет; греческое достояние требовало пополнения, а источник пополнения виделся в новых вероучениях. Философия превратилась в своего рода инструмент духовного поиска, а рационализм или скептицизм сохранил привлекательность только для уходящего в бесконечность меньшинства. Но даже в такой вселяющей надежды обстановке перед церковью стояла одна важная задача; христианство на заре своего существования следует рассматривать в постоянном контексте взаимодействия с процветающими соперниками. Рождение в религиозную эпоху сулило такие же выгоды, как и опасности. То, насколько успешно христианство встретило угрозу и воспользовалось выпавшим ему шансом, будет видно на переломе в III веке, когда канонический мир практически рухнул и сохранился исключительно за счет колоссальных, и в конце губительных, уступок.

После 200 года н. э. появляется множество признаков того, что римляне стали смотреть на свое прошлое по-новому. Они постоянно говорили о золотых веках прошлого, сладострастно впадая в обывательскую ностальгию. Но в III столетии пришло нечто новое, с ощущением упадка в сознании. Историки говорят о каком-то «надломе», но его наиболее очевидные проявления фактически удалось преодолеть. Изменения, проведенные римлянами или согласованные ими к 300 году, послужили возрождению надежд на светлое будущее практически всей классической средиземноморской цивилизации. Они даже могли сыграть решающую роль в передаче многих черт этой цивилизации новым поколениям преемников. Тем не менее эти изменения не обошлись совсем без последствий, так как некоторые из них оказались чрезвычайно разрушительными для самого духа той же цивилизации. Деятели, занимающиеся восстановлением чего-то ушедшего, зачастую всего лишь бессознательно подражают предшественникам. Приблизительно в начале IV столетия мы можем ощутить, что баланс качнулся в сторону, противоположную сохранению средиземноморского наследия. Его легче чувствовать, чем увидеть то, что стало решающим моментом. Такие знаки представляют собой внезапное умножение зловещих нововведений – административная структура империи восстановлена на новых принципах, ее идеология претерпела преобразования, религия некогда никому не известной еврейской секты превращается в формальное православие, а просторные участки территории физически отдаются поселенцам из-за рубежа, иноземным переселенцам. Еще столетие спустя и в качестве последствия от этих изменений происходит явное политическое и культурное разъединение.

В этом процессе важную роль играли взлеты и падения имперского авторитета. К концу II столетия н. э. каноническая цивилизация приобрела общие границы с Римской империей. Господствующее положение в ней занимала концепция романита, означавшая римский подход ко всем делам. Из-за нее первопричиной всего, что в империи шло не так, как надо, можно назвать недостатки системы ее управления. Кабинет императора перестал занимать, как при притворявшемся его хозяином Августе, ставленник сената и избранник народа; в реальной жизни появился полновластный монарх, жестокость правления которого сдерживалась разве что такими практическими соображениями, как умиротворение преторианской гвардии, от которой зависела его жизнь. Серией гражданских войн, разгоревшихся вслед за вступлением на престол последнего, причем не достойного своего чина, императора династии Антонинов в 180 году открылась ужасная эпоха. Этого испорченного человека по имени Коммод задушил раб-атлет по распоряжению любовницы самого императора и управляющего двором в 192 году, но убийство ненавистного правителя ничего не решило. В результате борьбы четырех «императоров», продолжавшейся несколько месяцев после убийства Коммода, появился Луций Септимий Север из провинции Африка, женатый на сирийке, который стремился основывать империю на принципе престолонаследия через попытку связать свою собственную семью родственными узами с Антонинами и тем самым воспользоваться одним из фундаментальных конституционных упущений.

Таким образом он отрицал факт своего собственного успеха. Север, как его соперники, был выдвиженцем одной из провинциальных армий. В III веке императоров на самом деле назначали военные, и их сила коренилась в тенденции империи к дроблению. К тому же без военных было совсем не обойтись; из-за угрозы варваров, теперь нависавшей одновременно на нескольких участках границы, численность армии следовало увеличивать, а ее командование всячески ублажать. В результате возникла дилемма, решать которую предстояло императорам на протяжении следующего столетия. Сын Севера Каракалла, который осмотрительно начал свое правление с щедрого подкупа военных, тем не менее тоже умер не своей смертью.

В теории за сенатом сохранялось право на назначение императора. Фактически же власть его распространялась не дальше одобрения своим авторитетом одного кандидата на престол из многочисленных претендентов. Сильным козырем сенатскую поддержку назвать трудно, но с точки зрения нравственного эффекта сохранения старых форм что-то позитивное все-таки в ней содержалось. Как бы там ни было, подобные маневры служили обострению скрытого антагонизма между сенатом и императором. Север передал больше полномочий чиновникам, набранным из сословия всадников, по социальному положению стоящего ниже клана сенаторов. Каракалла рассудил так, что чистка сената ему поможет, и сделал решительный шаг к авторитарному правлению. Его примеру последовали новые императоры из военного сословия; в скором времени появился первый римский император, не имевший отношения к отряду сенаторов, хотя происходил из сословия тех же эквитов (всадников). Дальше – хуже. В 235 году огромного роста и физической силы бывший ратник рейнского легиона Максимин взошел на престол, на который претендовал восьмидесятилетний кандидат из Африки, пользовавшийся поддержкой африканской армии и даже сената. Многие императоры погибли от рук собственных солдат; один погиб в схватке со своим главнокомандующим в бою (его победителя впоследствии убили готы, а выдал его им предатель из числа командиров). Столетие тогда выдалось ужасное; в общем и целом пришли и ушли 22 римских императора, и в это число не входят претенденты (или такие императоры наполовину, как Марк Кассианий Латиний Постум, который на некоторое время провозгласил себя правителем Галльской империи и тем самым предвосхитил предстоящий раскол Римской империи).

Притом что Север своими реформами на какое-то время сумел поправить дела империи, шаткость положения его преемников послужила ускорению заката в управлении государством. Каракалла последним из императоров попытался расширить базу налогообложения, провозгласив всех вольных обитателей своей империи римскими гражданами, на которых распространялся налог на наследство, но ни на какую радикальную финансовую реформу он не решился. С учетом неотложных дел, которыми необходимо было заниматься, и имевшихся в наличии ресурсов закат империи выглядит по большому счету неизбежным. С утратой надлежащей организованности и импровизациями во всем расцвели жадность и продажность, так как те, кто пробрался к власти или на должность, использовали их исключительно в своих шкурных интересах. К этому прибавилась еще одна проблема: хозяйственная слабость империи, проявившаяся в III столетии.

Особых обобщений по поводу того, что это означало для потребителя и поставщика, не требуется. При всей продуманности и тщательной организации сети городов хозяйственная жизнь империи всецело вращалась вокруг земледелия. Ее основой служило сельское имение с большим или маленьким домом, которое считалось основной единицей производства, а во многих местах к тому же и общественного объединения. Такие имения являлись источником пропитания для всех тех, кто жил на их территориях (а это практически все сельское население). Быть может, поэтому большинство населения сельской местности не ощущало всей тяжести долгосрочных зигзагов экономики, зато страдало от реквизиций и утяжеления бремени налогообложения, ставшего результатом прекращения экспансии империи; армии приходилось содержать на сузившейся базе ресурсов. Иногда к тому же возделанные на полях посевы гибли из-за разворачивавшихся там сражений. Но земледельцы существовали на прожиточном минимуме, не вылезали из нищеты, и ничего в их жизни не менялось, будь они крепостными или вольными. По мере ухудшения их благосостояния, некоторая часть земледельцев соглашалась на положение смердов, предлагавшее такую систему хозяйствования, при которой внесение денег можно было заменить расчетом товарами и подневольным трудом. Смутные времена порождали еще и такие явления, как переселение земледельцев в города или образование шаек разбойников; мужчины искали заступничества везде, где только можно.

Реквизиция и повышение ставок налогов в некоторых местах могли способствовать сокращению народонаселения, хотя в IV веке находится больше свидетельств такого явления, чем в III. И с точки зрения сокращения населения такие меры представляются весьма пагубными для империи. В любом случае реквизиции и обременительные налоги можно назвать мерами пристрастными, так как многие богачи освобождались от налогов, и владельцы поместий не слишком сильно страдали во времена роста цен, если только не теряли благоразумия. Преемственность многих владевших крупными имениями семей в древности не позволяет полагать, что проблемы III века сильно сократили их ресурсы.

Администрация и армия острее других ощущали пагубное воздействие практически всех экономических проблем, и особенно главного зла того времени в виде роста цен. Их источники и глубину сложно определить, и они все еще вызывают споры у историков. Одной из причин бед называют официальное снижение содержания благородного металла в монетах, усугубившееся необходимостью выплаты в слитках дани варварам, которых время от времени надежнее всего умиротворяли с помощью этого средства. Но вторжения варваров сами по себе служили причиной нарушения доставки дани, и это снова шло во вред городам, где росли цены на товары и услуги. Так как денежное довольствие солдатам устанавливалось на фиксированном уровне, его фактическая величина уменьшалась (поэтому солдаты беспрекословно слушались военачальников, предлагавших им щедрые взятки). Притом что конкретные факты оценке поддаются с трудом, высказывается предположение относительно того, что ценность денег в течение того столетия от их изначального уровня могла снизиться в 50 раз.

Такой спад одновременно проявился в делах городов и в финансовой практике властей империи. Начиная с III века и позже многие города ужались в размере и стали более сдержанными во внешнем проявлении богатства; преемники периода раннего Средневековья выглядели бледными отражениями тех величавых мест, которыми они когда-то представлялись. Одной из причин считали повышенную настойчивость императорских сборщиков налогов. С начала IV века из-за обесценивания монет императорским чиновникам пришлось взимать налоги в натуральном виде. И подобные поступления зачастую использовали непосредственно для снабжения местных гарнизонов, но также они шли на оплату услуг государственных служащих. И при таком фискальном выверте все больше теряло поддержку населения не только правительство, но также куриалы, или муниципальные служащие, выполнявшие задачу по сбору таких податей. К 300 году их часто на такие должности назначали принудительно, и это служило верным признаком того, что когда-то желанные почести превратились в требующую напряженного труда обузу. Некоторым городам был к тому же нанесен фактический физический урон, особенно тем, что находились в пограничных областях. Значительным представляется тот факт, что ближе к завершению III века вокруг городов, находившихся в глубине территории империи, начали восстанавливать (или возводить заново) стены для их защиты. В Риме приступили к фортификационным работам вскоре после 270 года.

Между тем армия постоянно увеличивалась в размере. Для того чтобы не пускать варваров внутрь империи, этой армии следовало платить, она к тому же нуждалась в пропитании и вооружении. Однако, если варваров не отгонять от границ силой, им пришлось бы платить дань. Но бороться приходилось не с одними лишь варварами. Только в Африке граница империи с соседями Рима выглядела относительно спокойной (потому что там не было соседей, достойных особого внимания). В Азии дела обстояли гораздо мрачнее. Еще со времен Суллы холодная война с Парфянским царством время от времени перерастала в полномасштабное вооруженное столкновение. К полному и окончательному примирению римляне и парфяне не могли прийти по двум причинам. Первая заключалась в пересечении сфер их интересов. Наиболее наглядно оно просматривалось в Армении, царстве, которое поочередно служило буфером и предметом бесконечных споров между ними в течение полутора веков. Но парфяне к тому же вмешивались в потревоженные воды еврейских мятежей. А они для Рима оставались весьма деликатным делом. Еще один источник беспокойства находился в искушении, постоянно появлявшемся у Рима из-за собственных внутренних династических проблем Парфянского царства.








Такого рода факторы уже приводили во II веке н. э. к кровопролитной схватке за обладание Арменией, подробности которой до нас дошли в очень расплывчатом виде. Север как-то вторгся на территорию Месопотамии, но ему пришлось вывести свои войска; слишком уж далеко находились месопотамские долины. Римляне старались хвататься за слишком много дел сразу и поэтому столкнулись с классической проблемой чрезмерного напряжения империализма. Но их противники тоже утратили былую прыть и пребывали в упадке. Письменные документы парфян сохранились во фрагментарном виде, свидетельства истощении сил и всеохватывающей некомпетентности проявляются даже в чеканке монет, изображения на которых читаются неясно и выглядят как смазанные подобия древних эллинизированнных эскизов.

В III веке Парфянское царство исчезло, но угроза Риму с Востока сохранилась. В истории старой области персидской цивилизации наступил поворотный момент. Около 225 года царь по имени Ардашир Папакан (позже известный на Западе в греческой передаче как Артаксеркс) убил последнего монарха Парфянского царства и взошел на престол Ктесифона. Ему предстояло воссоздать Ахеменидскую империю Персии под управлением новой династии – Сасанидов, выступавшей величайшим антагонистом Рима на протяжении 400 с лишним лет. В этом наблюдается огромная преемственность; империя Сасанидов принадлежала зороастрийской ветви вероисповедания, каким было Парфянское царство, и возродилась ахеменидская традиция, как это произошло во времена Парфянского царства.

Через несколько лет персы вторглись в пределы Сирии, и с тех пор три столетия шла борьба с Римской империей. В III веке не было ни одного десятилетия без войны. Решительная попытка римлян прогнать Сасанидов назад в 260 году закончилась катастрофой. Император Валериан I, возглавивший римское войско, попал в плен к персам и числится единственным римским императором, которому когда-либо выпадала такая судьба: умереть в плену у иноземцев. Персидский шахиншах Шапур I после смерти незадачливого римского императора в плену якобы приказал снять с тела Валериана кожу и хранил изготовленное из него чучело в качестве боевого трофея. Весь остаток III столетия сражения шли то тут, то там, но ни одной из держав не удалось одержать решающего превосходства над другой. Все вылилось в затянувшееся и ожесточенное соперничество. Своего рода равновесие установилось на весь IV и V века. Так что только в VI столетии наметился заметный перелом. Между тем появились коммерческие связи. Хотя торговля на границе официально ограничивалась тремя формально назначенными городами, крупные колонии персидских купцов ожили во всех крупных городах Римской империи. Более того, через Персию пролегали торговые маршруты в Индию и Китай, которые представлялись настолько же жизненно важными для римских экспортеров товаров, как и для тех, кто нуждался в восточном шелке, хлопке и специях. Все-таки такие связи не отменяли наличия остальных факторов. Когда обходилось без войны, эти две империи как-то умудрялись сосуществовать, пряча холодную и благоразумную враждебность; их отношения осложнялись наличием общин и народов, осевших с обеих сторон границы, поэтому постоянно существовала опасность нарушения стратегического баланса из-за любого изменения в одном из буферных царств – в Армении, например. Последний тур открытой борьбы долго откладывался, и его время наконец-то наступило в VI веке.

Но не будем забегать слишком далеко вперед; к тому времени в Римской империи произошли огромные изменения, требующие объяснений. Одним из источников нажима, стимулирующего их, был рациональный динамизм монархии Сасанидов. Второй исходил от варваров, обитавших вдоль границ по Дунаю и Рейну; причину переселения народов, двигавшего ими в III веке и после, следует искать в протяженном развитии, и оно не так важно, как его результат. Эти народы становились все более упорными в своих намерениях, действовали большими массами, и в конце концов им пришлось позволить осесть внутри римской территории. Здесь их сначала использовали в качестве солдат, призванных защитить империю от других варваров, а затем переселенцы постепенно начали прибирать к рукам управление самой империей.

В 200 году все это было еще в будущем; тогда уже не оставалось сомнений, что внешний нажим будет только нарастать. Самыми активными в этом варварскими племенами были франки и аламанны с Рейна и готы из низовий Дуная. Начиная приблизительно с 230 года легионеры империи изо всех сил пытались их сдержать, но война на два фронта дорого обходилась римлянам; сложные персидские дела в скором времени принудили одного из императоров пойти на уступки аламаннам. Когда его ближайшие преемники к персидским трудностям добавили свои собственные разногласия, готы воспользовались потенциально выгодной ситуацией и вторглись на территорию провинции Мёзия, расположенную непосредственно к югу от Дуная, в 251 году мимоходом покончив там с одним из императоров. Пять лет спустя франки переправились через Рейн. Аламанны последовали их примеру и дошли до Милана. Племена готов овладели Грецией, совершили набег на Азию и царства Эгейского бассейна с моря. На протяжении нескольких лет европейские защитные валы варвары преодолевали повсюду и одновременно.

Масштаб вторжений варваров не поддается оценке. Они вряд ли когда-то могли выставить войско численностью больше 30 тысяч воинов. Но такой численности противника в одном конкретном месте для императорской армии было уже слишком много. Ее основу составляли новобранцы из иллирийских провинций; соответственно, ситуацию переломили сменявшие друг друга императоры иллирийского происхождения. В историю они вошли по большей части как толковые полководцы и к тому же отличились интеллектуальной импровизацией. Они умели верно определять приоритеты; главные опасности исходили из Европы, и в первую очередь следовало заниматься именно ими. Благодаря союзу с Пальмирой у них получилось выиграть время и отдохнуть от Персии. Расходы сократились; из задунайской провинции Дакии они ушли в 270 году. Организацию армии поменяли таким манером, чтобы создать боеготовые мобильные резервы на каждом угрожаемом направлении. Все это ставится в заслугу Луцию Домицию Аврелиану, которого в сенате заслуженно называли «воссоздателем Римской империи». Но заслуги его перед империей дорого ей обошлись. Если трудам этих иллирийских императоров не суждено было пропасть даром, тогда требовалось более основательное переустройство всей системы, и такую цель перед собой поставил Гай Аврелий Валерий Диоклетиан. Он зарекомендовал себя храбрым воином и теперь решил восстановить относящуюся к эпохе Августа традицию. А получилось у него полное преображение империи.

У воина Диоклетиана проснулся гений крупного администратора. Не обладающий богатым воображением, он отличался превосходной хваткой, когда дело касалось организации и принципов управления государством, любовью к порядку и умением подбирать нужных людей, а также доверять тем, кому можно было делегировать полномочия. К тому же Диоклетиан был энергичным человеком. Столица Диоклетиана находилась там, где оказывалась императорская свита; она перемещалась по всей территории империи, останавливаясь на год там, на парочку месяцев здесь, а иногда только на день или два в одном и том же месте. Сам смысл реформ, проводившихся при его дворе, заключался в расчленении империи, предназначенном для того, чтобы оградить ее от опасностей внутренних распрей между претендентами на престол из отдаленных провинций, а также от перенапряжения административных и военных ресурсов. В 285 году Диоклетиан назначил соправителем Максимиана (Марк Аврелий Валерий Максимиан Геркулий) и вверил его заботам западную часть империи по линии от Дуная до Далмации. Двум этим августам впоследствии присвоили титул цезарей как коадъюторов; теперь им предстояло помогать друг другу и в случае необходимости наследовать престол. Тем самым создавался вариант упорядоченной передачи власти по наследству. Фактически механизм престолонаследия в соответствии с замыслом Диоклетиана использовался всего лишь один раз при его отречении и отречении его соправителя. Однако практическое разделение системы управления империей на две имперские структуры не отменялось. После этого времени всем императорам приходилось мириться с таким разделением, даже когда номинально оставался один лишь император.

В дополнение к этому появилась совершенно новая концепция императорской канцелярии. Титул принцепс больше уже не использовался; императоров стали назначать военные, а не сенат, и им все подчинялись на условиях, напоминавших полуобожествление царского сана восточных дворов. На практике они действовали через пирамиду власти бюрократии. «Епархии», подчиненные непосредственно императорам через их «викариев», включали области, намного меньшие по размеру и приблизительно вдвое более многочисленные, чем были раньше. Монополия сенаторов на власть правительства ушла в историю; звание сенатора теперь символизировало лишь общественное отличие (принадлежность к состоятельному сословию землевладельцев) или обладание одним из важных бюрократических постов. Сословие эквитов исчезло как таковое.

Военное ведомство тетрархов, как назвали данную систему государственного управления, подверглось значительному укрупнению (и поэтому удорожанию) по сравнению с установленным изначально Августом учреждением. От теоретической мобильности легионов, глубоко пустивших корни в своих долгое время существовавших гарнизонах, пришлось отказаться. Армию на границах теперь разбили на подразделения, часть которых постоянно оставалась в местах своего расположения, в то время как остальные подразделения преобразовали в новые мобильные отряды, меньшей численностью, чем прежние легионы. Снова вводится обязательная воинская повинность. На ратную службу призывалось около полумиллиона мужчин. Их управление полностью отделялось от гражданского правительства провинций, от которого когда-то военные были неотделимы.

В результате получилась система, выглядевшая не совсем так, как ее себе изначально представлял Диоклетиан. Она в значительной мере обеспечила восстановление военной мощи и стабилизацию ситуации, но требовала громадных затрат. Платить за армию, в течение столетия увеличившуюся по размеру вдвое, должно было население, которое к тому времени уже начинало сокращаться. Бремя налогов не только подрывало лояльность подданных империи и поощрило казнокрадство; оно к тому же потребовало строгого контроля мер социального развития в том плане, чтобы сохранить существовавшую налоговую базу. Пришлось принять драконовские меры по пресечению миграции населения; земледельцев, например, обязали остаться там, где их зарегистрировали в ходе переписи. Еще один знаменитый (хотя совершенно очевидно провальный) пример состоял в попытке отрегулировать оклады и цены по всей империи через их замораживание на определенном уровне. Такого рода меры, как и усилия по привлечению большего объема налоговых поступлений, означали укрупнение аппарата государственной службы, и по мере соответствующего роста числа административных работников конечно же то же самое происходило с накладными расходами правительства.

В конце правления Диоклетиан смог добиться величайшего своего достижения, открыв путь к новому представлению о самой канцелярии императора. Так или иначе, в условиях непрерывных попыток узурпации власти и постоянных провалов властей восприятие империи перестало быть однозначным. Дело даже не в бытовой неприязни к повышающимся поборам или в страхе перед растущим числом сотрудников древней тайной полиции. Распалась идеологическая основа империи, а без нее преданность подданных направить было некуда. Цивилизация пребывала в тупике, а с нею там оказалось правительство империи. Духовная матрица канонического мира разваливалась; ни государство, ни цивилизацию больше не считали чем-то само собой разумеющимся, а ведь для их существования требовался новый идеальный образ.

Ответом на эту потребность стал акцент на уникальном статусе императора и его сакральной роли. Диоклетиан действовал сознательно как спаситель, как подобный Юпитеру деятель, сдерживающий хаос. Многое в поступках роднило его с теми мыслителями конца классического мира, которые видели в жизни бесконечную борьбу между добром и злом. Все-таки в таком видении не просматривалось ничего греческого или римского. Его видение мира было восточным. Принятие нового отношения императора к богам и поэтому новой концепции официального культа не сулило ничего хорошего традиционной практической терпимости греческого мира. Теперь определить судьбу империи могли решения относительно вероисповедания.

Таким образом сформировалась история христианских церквей со всеми ее успехами и провалами. Христианству предстояло выступить в качестве наследника Рима. Многие религиозные конфессии поднялись с положения преследуемых меньшинств, чтобы превратиться в самостоятельные духовные учреждения. Отличие от них христианской церкви, стоящей особняком, заключается в том, что ее становление происходило внутри уникально всесторонней структуры заключительного периода Римской империи. Она одновременно принадлежала к классической цивилизации и укрепляла ее спасительную связь. Результатом стали грандиозные последствия не только для христианства, но и для Европы, а также в конечном счете для всего мира.

В начале III века миссионеры уже донесли свою веру до нееврейских народов Малой Азии и Северной Африки. В частности, в Северной Африке христианство добилось своих первых массовых успехов в городах; оно долго оставалось преобладающим городским явлением. Однако все еще в значительной степени считалось вероисповеданием меньшинства, и повсеместно на территории империи старые боги и местные божества пользовались преданной поддержкой селян. К 300 году христиане составляли всего лишь около одной десятой части населения Римской империи. Но уже бросались в глаза признаки благосклонности и даже уступок со стороны официальных властей. Один император номинально числился христианином, а еще один почитал Иисуса Христа наравне с остальными богами, которым поклонялись в частном порядке его домочадцы. Такого рода контакты с придворными служат иллюстрацией взаимодействия еврейской и классической культуры, которое составляет важную часть процесса укоренения христианства в Римской империи. Возможно, старт данному процессу дал апостол Павел, ведь этот еврей из Тарсуса мог общаться с афинянами на понятном им языке. Позже, уже в начале II века палестинский грек Юстин Мученик предпринял попытку показать, что христианство было в долгу перед греческой философией.

Здесь стоит обратить внимание на политический момент; культурное отождествление с классической традицией помогло опровергнуть обвинение христиан в нелояльности империи. Если бы христиане могли стоять в ряду идеологических наследников эллинского мира, их следовало считать добропорядочными гражданами, и рациональным христианством Иустина (даже притом, что он принял мученическую смерть около 165 года) предусматривалось богооткровение промысла Божьего, в котором все великие философы и пророки, Платон в их числе, приняли участие, но который был полным только во Христе. Остальные должны были следовать тем же линиям, особенно проповедник Климент Александрийский, попытавшийся объединить языческую образованность с христианством, и Ориген (хотя его учение как таковое все еще вызывает споры ввиду утраты многих его писаний). Североафриканский христианин Тертуллиан высокомерно вопрошал, какое отношение Академия имеет к Церкви; ему ответили Отцы Церкви, которые сознательно использовали концептуальный аппарат греческой философии, чтобы представить символ веры, который прикрепил христианство к рациональности, чего Павел не удосужился сделать.

Если присовокупить к его обещанию спасения души после смерти тот факт, что христианской жизнью можно прожить целеустремленно и оптимистично, то такие соображения послужат основанием для предположения о том, что христиане к III веку верили в будущее. Благоприятные предзнаменования выглядели намного обыденнее, чем преследования, настолько популярные в истории древней церкви. Наблюдалось два великих рецидива. В одном – середины века – отразился духовный кризис данного учреждения. Дело касалось не только экономической деформации и военного поражения, свалившихся на империю, но и деформации, обусловливающей сам римский успех: космополитизм, казавшийся во многом отметиной Римской империи, неизбежно послужил растворителем романитас, все больше превращавшийся в миф и пустой лозунг.

Император Деций явно уверовал в то, что старый рецепт возвращения к традиционной римской добродетели и ценностям все еще мог подействовать; при этом подразумевалось возрождение служения богам, благосклонность которых обернется на пользу империи. Христиане, как приверженцы остальных вероисповеданий, должны поклоняться римской традиции, сказал Деций, и многие его послушали, судя по пожертвованиям, принесенным ими ради спасения от преследований; кто-то отказался повиноваться и погиб. Несколько лет спустя Валериан возобновил преследование на тех же самых основаниях, хотя его проконсулы занялись скорее управляющим персоналом и имуществом церкви – ее зданиями и книгами – чем массами прихожан. После этого гонения пошли на спад, и церковь возобновила свое подпольное существование чуть ниже горизонта официального внимания.

Гонения на церковь показали тем не менее, что на истребление новой секты потребуются большие усилия и продолжительное время; искоренение христианства уже, возможно, было не по силам римскому правительству. Исключительность и обособленность раннего христианства стали уходить в прошлое. Христиане приобретали все большую значимость в местных делах в азиатских и африканских провинциях. Епископы часто становились общественными деятелями, с которыми чиновники готовы были поддерживать деловые отношения; появление отличительных традиций внутри паствы (традиции церквей Рима, Александрии и Карфагена считались самыми важными) свидетельствовало о той степени, в которой они укоренялись в местном обществе и насколько могли отражать чаяния местной паствы.

За пределами империи также просматривались признаки того, что христианство впереди могут ждать лучшие времена. Местные правители зависимых государств, приютившихся в тени Персии, цеплялись за все источники потенциальной поддержки, причем уважение к получившему широкое распространение вероисповеданию выглядело по меньшей степени благоразумным. В своей миссионерской деятельности христиане преуспели среди населения Сирии, Киликии и Каппадокии, а в ряде городов они даже сформировали социальную элиту. Помогло убедить царей еще и бытовое суеверие; могущество христианского бога можно было как-то доказать, и к тому же практически ничего не стоило застраховаться от его недоброжелательности. Таким образом произошло просветление политических и мирских перспектив христианства.

С некоторым удовлетворением христиане отметили, что их гонители получили по заслугам: Деций сгинул в бою с готами, а судьба Валериана уже изложена выше. Зато Диоклетиан, по всей видимости, должных выводов для себя не сделал и в 303 году приступил к последним великим римским гонениям на христиан. Сначала особой жестокости не проявлялось. Главными субъектами преследования власти назначили верующих во Христа чиновников, духовенство, а также такие объекты, как книги и здания церкви. Священные книги полагалось сдавать для последующего предания их огню, однако казней за воздержание от жертвоприношений в течение некоторого времени не проводилось. (Многие христиане тем не менее на самом деле вносили положенные пожертвования, епископ прихожан Рима в том числе.) Кесарь Запада Констанций отказался от гонений на христиан после 305 года, когда от престола отрекся Диоклетиан, хотя его восточный коллега (преемник Диоклетиана по имени Галерий) имел на этот счет четкое мнение и под страхом смертной казни потребовал всеобщего жертвоприношения. Другими словами, гонения на христиан были жестче в Египте и Азии, где их организовывали на самом высоком уровне на несколько лет дольше. Но до того их прекратили путем сложных политических ходов, послуживших появлению императора Константина Великого.

Он приходился сыном Констанцию, скончавшемуся в Британии в 306 году спустя год после его восшествия на престол под именем Август. Константин в то время находился рядом, и, хотя по отцу звание кесаря ему не полагалось, императором его провозгласили ратники армии в Йорке. Наступило время двух беспокойных десятилетий. Запутанность борьбы за власть обозначила провал задумок Диоклетиана, мечтавшего о мирной передаче империи. Все успокоилось в 324 году, когда Константин объединил империю под властью единоличного правителя.

К этому времени он уже решительно взялся за решение проблем империи, хотя гораздо большего добился как солдат, чем как администратор. Зачастую с привлечением новобранцев из числа варваров он сформировал мощную полевую армию, по всем параметрам отличавшуюся от пограничной охраны; ее он расквартировал в городах внутри территории империи. С тактической точки зрения он принял здравое решение, трезвость которого подтвердилась военной мощью, демонстрировавшейся империей на Востоке на протяжении последующих двух столетий. Константин к тому же расформировал преторианскую гвардию и создал новую личную охрану, укомплектованную германцами. Он восстановил хождение твердой золотой валюты, а также проложил путь к отмене системы натуральных налогов и восстановлению товарно-денежного хозяйства. Его реформы налогово-бюджетных отношений принесли не такие однозначные плоды, зато он сделал попытку перераспределения бремени налогов таким манером, чтобы в большей степени переложить их на богачей. Ничто из описанного выше тем не менее не поражало его современников настолько мощно, как его отношение к христианству.

Константин предоставил церкви официальное пристанище. Тем самым он сыграл в формировании ее будущего более важную роль, чем любой из христианских прихожан, и за это Константина стали называть «тринадцатым Апостолом». Однако его личные отношения с христианством складывались совсем непросто. В интеллектуальном плане он рос с монотеистической склонностью многих деятелей конца классического периода и, несомненно, пришел к твердой вере во Христа (для христиан тогда было обычным делом: точно так же, как и он, они откладывали крещение до восхождения на смертное ложе). Только отдавался он вере исключительно из страха и надежды, так как бог, которому он поклонялся, был богом власти. Сначала он поклонялся богу солнца, изображение которого носил на теле и чей культ официально ассоциировался с культом императора. Затем в 312 году накануне сражения и в результате того, что он верил в нечто, показавшееся ему пророческим видением, он приказал своим ратникам изобразить на щитах христианскую монограмму. На данном примере можно почувствовать его готовность молиться любым подходящим для решения собственных задач богам. То сражение Константин выиграл, и впредь, хотя продолжал публично поклоняться культу солнца, начал оказывать большие предпочтения христианам и их Богу.

Одним из наглядных проявлений такого предпочтения стал эдикт, выпущенный в следующем году другим претендентом на империю после соглашения с Константином в Милане. Христианам возвращалась их собственность и обеспечивалась та же терпимость, которая распространялась на приверженцев остальных вероисповеданий. В такой реабилитации могли раскрываться собственные взгляды Константина, а также его желание сформулировать возможную формулу компромисса с его коллегой, так как в эдикте его положения объяснились надеждой на то, что «какое бы божество ни восседало на небесном престоле, его всегда можно умиротворить и рассчитывать на высшую благожелательность к нам и всем, кто находится под нашей властью». Константин по-прежнему щедро одаривал церкви Рима недвижимым имуществом, проявляя особое к ним расположение. Наряду с предоставлением значительных налоговых уступок духовенству, он передал церкви неограниченное право на завещательный дар. Тем не менее на протяжении многих лет через чеканку своих монет он продолжал чтить языческих богов, особенно Непобежденное Солнце.

Постепенно Константин приходил к ощущению себя как носителя своего рода священной миссии, что сыграло главную роль в дальнейшем преобразовании имперской канцелярии. Он взял на себя ответственность перед Богом за благополучие церкви, которой он все более публично и однозначно поклонялся. После 320 года солнце на его монетах больше не появлялось, а ратников заставляли выстаивать на торжественных построениях перед богослужением. Но он всегда помнил об уязвимости чувств его подданных язычников. Пусть даже позже он обобрал храмы, лишив их золота, которое пустили на украшение строившихся роскошных христианских церквей, и поощрял новообращенных всяческими посулами, он по-прежнему уважал старые культы.

В ряде трудов Константин (как и в своих трудах Диоклетиан) предпринял попытку расширенного толкования прецедентов, скрытых и неявных в прошлом. Он на самом деле допускал вмешательство во внутренние дела церкви. Уже в 272 году христиане Антиохии обратились к императору с просьбой забрать одного епископа, а в 316 году Константин сам пытался уладить разногласия в Северной Африке через назначение епископа Карфагена против воли донатистов. Константин пришел к убеждению, что император был обязан Богу большим, чем предоставлением свободы церкви или даже облечением. Его представление о собственной роли развилось до того, что он увидел себя гарантом, а если потребуется, то и творцом единства, требуемого Богом в качестве платы за свое высшее благоволение. Когда он взялся за донатистов, им двигало собственное видение долга, а донатисты вошли в историю в качестве первых схизматиков (раскольников), подвергшихся гонениям со стороны христианского правительства. Константин числится творцом цезарепапизма, то есть веры в то, что светский правитель одарен божественными полномочиями на регулирование вероисповедания, и представления о государственной религии в Европе на последующие тысячу лет.

Величайшим поступком Константина в упорядочении религии можно назвать формальное объявление себя христианином в 324 году (заявление поступило до того, как он одержал еще одну победу над имперским соперником, который, что забавно, подвергал христиан гонениям). При этом он собирал первый Вселенский собор, вошедший в историю как Никейский собор христианской церкви. Впервые этот собор прошел в 325 году, на нем присутствовало без малого 300 епископов, и Константин вел его в качестве председателя. Перед участниками того собора ставилась задача разработки реакции церкви на появление новой ереси в лице арианства, основатель которого по имени Арий утверждал, будто Бог Сын не обладал божественностью Бога Отца. Технические и теологические по своей сути, эти проблемы все-таки вызвали огромные противоречия в обществе. Громкий скандал устроили оппоненты пресвитера Ария. Константин постарался ликвидировать раскол, и на соборе сформулировали догму с осуждением арианов, но при этом предусмотрели второе воссоединение, во время которого Ария снова пригласили к таинству Святого Причастия после провозглашения подходящих заявлений. Тот факт, что такое решение удовлетворило не всех епископов (и то, что с Запада в Никею прибыло совсем немного делегатов), представляется не таким важным, как председательство Константина на этом решающем событии, когда все узнали об особых полномочиях и обязанностях, возложенных на императора. Сама церковь получила покрывало цвета имперского фиолета.

Заслуживают упоминания и остальные великие свершения. Под маской казуистики богословов скрывался большой вопрос одновременно практики и принципа: какое место следовало отвести в новом идеологическом единстве, приданном империи через официальное учреждение христианства, отклонению от христианских традиций, представлявшихся в общественно-политических, а также литургических и богословских реалиях? Церкви Сирии и Египта, например, отличались мощным налетом унаследованных представлений и обычаев, и принадлежавших эллинской культуре, и происходивших от популярных вероисповеданий тех районов. С учетом таких важных моментов становится легче объяснить, почему практический результат политики Константина в духовной сфере оказался меньшим, чем он рассчитывал. Участники того собора не смогли придумать буферную формулу для облегчения всеобщего примирения в духе компромисса. Отношение самого Константина к арианам в скором времени смягчилось (в конце-то концов, как раз арианский епископ окрестил его, когда он был при смерти), но противники Ария, во главе с самым последовательным их представителем епископом Афанасием Александрийским, оставались беспощадными к арианам. Когда Арий умер, этот спор еще продолжался, а в скором времени скончался и сам Константин. И все равно арианству не дано было прочно прижиться на Востоке. Своего окончательного успеха арианские миссионеры достигли среди германских племен Юго-Восточной России; воспринятому населением стран варваров арианству суждено было сохраняться на Западе до VII столетия.

Насколько неизбежным можно считать случившееся в конечном счете возвышение церкви? Гадание по этому поводу никакой пользы не принесет. Понятно, что, вразрез с существовавшей североафриканской христианской традицией, носители которой видели государство учреждением бесполезным, настолько безусловно важное явление, каким считается христианство, едва ли могло оставаться непризнанным гражданской властью. Кто-то должен был сделать первый шаг. Таким человеком, соединившим церковь и империю на все время существования самой империи, стал Константин. Его выбор оказался решающим в истории человечества. Больше всех от решения Константина выиграла церковь, ведь ее служители обрели благодать Рима. Внешне в империи мало что изменилось. Как бы там ни было, сыновей Константина воспитали христианами, и пусть даже хрупкость нового учреждения обнаружится вскоре после его смерти в 337 году, он все равно совершил решающий разрыв с традицией классического Рима. В конечном счете невольно он заложил основы христианской Европы и, тем самым, основы современного мира.

Одно из его решений, совсем чуть-чуть не такое долговечное по своему действию, было основание им «по промыслу Божиему», как он сказал, на территории древней греческой колонии Византий у входа в Черное море города, сравнимого с Римом. В 330 году этот город освятили с присвоением имени Константинополь. Притом что его собственный двор оставался в Никомедии и ни один император не жил там постоянно еще 50 лет, Константин снова определил будущее своих потомков. На протяжении тысячи лет Константинополь служил девственной христианской столицей, неопороченной языческими обрядами. После этого больше 500 лет своей столицей его считали язычники, а потенциальные преемники его традиций постоянно вели борьбу за обладание им.

Тем не менее умерим свои разыгравшиеся фантазии. Нам следует вернуться в Римскую империю той поры, когда ее покинул Константин, в глазах римлян все еще остающуюся единственной цивилизацией, окруженной варварами. Ее границы по большей части проходили вдоль физико-географических объектов, которыми, более или менее, обозначались признанные рубежи отдельных географических или исторических областей. Северным их пределом служил Вал Адриана в Британии; на территории континентальной Европы границы проходили по руслу Рейна и Дуная. Черноморские побережья к северу от устья Дуная пришлось уступить варварам в 305 году до н. э., зато Малая Азия осталась в пределах империи; она простиралась на восток до самой подвижной границы с Персией. Дальше на юге, в пределах границы империи находились побережье Леванта и Палестина, и эта граница шла до Красного моря. Долина Нижнего Нила все еще принадлежала Риму, так же как североафриканское побережье; африканская граница империи проходила по Атласским горам и пустыне.

Это единство, при всех великих трудах Константина, в значительной мере оставалось всего лишь видимостью. Как показали первые эксперименты с внедрением власти двух императоров одновременно, мир римской цивилизации стал слишком большим для единой политической структуры, каким бы желательным ни казалось сохранение мифа о ее единстве. Растущее культурное различие между говорящим на греческом языке Востоком и на латыни Западом, новая роль Малой Азии, Сирии и Египта (где появились многочисленные христианские общины) после учреждения христианства и продолжающееся стимулирование прямых контактов с ними вело к неизбежному концу империи. После 364 года две части старой империи в последний раз (и только на короткий период времени) управлялись одним и тем же человеком. Их учреждения расходились все дальше друг от друга. На Востоке император считался богословской, а также юридической фигурой; воплощение империи и христианского мира в положении императора как воплощении Божественного промысла считалось бесспорным. На Западе к 400 году уже явно просматривались предвестники различия ролей церкви и государства, которые должны были породить один из самых созидательных аргументов европейской политики. К тому же развилась хозяйственная противоположность: на Востоке хватало населения для производства все еще крупных доходов, в то время как на Западе в 300 году у народов отсутствовали возможности прокормить себя без ввоза продовольствия из Африки и со средиземноморских островов. Сегодня нам кажется очевидным, что должны были появиться две совершенно разные цивилизации, но потребовалось продолжительное время, прежде чем любой из участников процессов, происходящих в древности, смог это увидеть.

Вместо этого они стали свидетелями намного более устрашающего события: западная империя просто исчезла. К 500 году, когда границы восточной империи оставались по большому счету на том же месте, что и при Константине, а его преемники все еще удерживали их собственную вотчину от поползновений персов, последнего западного императора свергли, и его регалии в Константинополь послал царь варваров, притязавший на власть в качестве наместника восточного императора на Западе.

Зададимся вопросом: а что же на самом деле рухнуло? Что пришло в упадок или погибло? Писатели V века сожалели о случившемся настолько горько, что легко возникает впечатление, усиленное драматическими эпизодами истории типа разграбления самого Рима, что римское общество как таковое развалилось на части. Все обстояло не совсем так. Рухнул один только государственный аппарат, одни его функции некому стало выполнять, а другие перешли в иные руки. Этого было достаточно, чтобы объяснить возникшую у писателей тревогу. Учреждения с тысячелетней историей существования уступили дорогу новым ведомствам в течение полувека. Едва ли стоит удивляться тому, что с тех самых пор народ задается вопросом: почему так случилось?

Объяснение можно дать в общем виде: государственный аппарат на Западе постепенно «заедал» после восстановления в IV веке. Совокупные его заботы слишком выросли из-за демографической, финансовой и экономической базы, на которую они ложились. Главная цель привлечения поступлений в казну состояла в том, чтобы оплачивать военную машину, но становилось все труднее обеспечивать достаточную сумму денег. После Дакии не было новых завоеваний, чтобы получить дополнительную дань. В скором времени меры по выжиманию повышенных налогов заставили богатых и бедных в равной степени искать пути их обхода. Задача состояла в том, чтобы довести земледельческие усадьбы до положения простого воспроизводства ради собственного потребления и превращения в замкнутые предприятия без выхода на открытый рынок. Параллельно с этим процессом шел распад городского правительства, так как торговля чахла, а богачи уходили в сельскую местность.








Результат в военной сфере выразился в том, что в армию пришлось набирать всякий сброд, так как было нечем платить достойному контингенту. Даже у реформы, предусматривавшей дробление армии на мобильные и гарнизонные войска, оказались недостатки, так как подразделения первой категории утратили боевой дух в силу размещения рядом с императорской резиденцией. Солдаты быстро привыкали к неге и привилегиям, связанным с городским образом жизни. А в это время подразделения второй категории превратились в оседлых колонистов, не желающих рисковать благополучием своих хозяйств, которыми обзавелись. Логически последовало новое снижение на бесконечной спирали спада. При слабой армии Римской империи пришлось еще больше полагаться на тех самых варваров, которых эта армия якобы должна была держать на почтительном расстоянии. Поскольку их призывали на службу в качестве наемников, чтобы сохранить лояльность таких ратников, требовалась политика соглашательства и умиротворения. В этой связи римлянам пришлось пойти на очередные уступки варварам, когда переселение германских народов достигало очередного пика. Переселение и привлекательная перспектива оплачиваемой службы на территории империи могли послужить более веским вкладом варваров в крах этой империи, чем простой расчет на возможность пограбить ее население. Надежда на щедрую добычу могла бы послужить поводом для образования банды грабителей, но едва ли свержению империи.

В начале IV столетия германские народы заселили всю полосу вдоль границы империи от Рейна до Черного моря. Тех, что жили ближе других к областям римской экспансии, начавшейся в I столетии, в значительной степени притягивал опыт развития империи. Римляне все еще могли смотреть на них как на варваров, но уже появились варвары с новыми моделями организации общества, новыми техническими приемами и новым оружием, позаимствованным за последние 400 лет развития посредством торговли и культурного влияния вдоль римских границ. Многие из этих варваров должны были к тому же помнить, что на протяжении многих веков они страдали от злонамеренной военной агрессии Рима. Самая мощная концентрация таких варваров в тот момент оказалась как раз на юге. Они принадлежали к народностям остготов и вестготов, выжидавшим подходящего момента на противоположном берегу Дуная. Некоторые из них уже принадлежали к христианам, хотя и арианского уклона. Вместе с вандалами, бургундцами и лангобардами они составили восточную германскую группу племен. К северу обитали западные германцы: франки, аламанны, саксы, фризы и тюрингцы. Они вступят в дело на втором этапе Vo?lkerwanderung (Великого переселения народов) IV и V столетий.

Перелом наступил в последней четверти IV века. После 370 года дальше к западу усиливался нажим со стороны могучего кочевого народа из Центральной Азии, вошедшего в историю под названием гунны. Они наводнили территорию остготов, разгромили аланов (говорившее на иранском наречии племя, переселившееся туда в предыдущем веке) и затем у Днестра повернули на вестготов. Не в силах сдержать гуннов, вестготы бежали в поисках спасения в Римскую империю. В 376 году им позволили переправиться через Дунай и обосноваться у границы. Так произошел новый отход от сложившихся было правил. Раньше вторгшихся варваров изгоняли или распределяли на проживание среди большинства местного населения. Римские порядки привлекли правителей варваров, и их последователи вступали в римские легионы. Вестготы между тем пришли целым племенем численностью порядка 40 тысяч человек. Они сохраняли свои законы и религию и держались вместе компактной колонией. Император Валент II собрался было разоружить их, но этого сделано не было, поэтому пришлось применить оружие. В сражении при Адрианополе в 378 году император погиб, и римскую армию разгромила конница вестготов. Вестготы разорили Фракию.

Обозначился поворотный пункт по нескольким направлениям. Теперь на службу в римскую армию в качестве конфедератов – федератов – стали наниматься целые племена, и они переходили на римскую территорию, чтобы служить под командованием своих вождей в готовности дать отпор другим варварам. Крупные группы вандалов и аланов переправились через Рейн в 406 году, и вытеснить их с территории Рима не получилось. Временное соглашение с вестготами те выполнять не собирались. В восточной империи не нашлось сил, способных отстаивать ее европейские территории за пределами Константинополя, хотя, когда армии вестготов в начале V века двинулись на север в сторону Италии, их на некоторое время задержал один полководец вандалов. Оборону Италии как старинного центра Римской империи на тот момент обеспечивали исключительно наемники-варвары, но в скором времени даже они уже не могли справиться с такой задачей; Константинополь можно было еще удерживать, зато Рим готы взяли в 410 году. После неудавшегося похода на юг в расчете на разграбление Африки точно таким образом, каким они прошлись по Италии, вестготы снова повернули на север, перешли через Альпы в Галлию и в конце пути в 419 году обосновались в новом царстве под названием Тулуза, представлявшем собой государство готов в составе Римской империи, где готская аристократия делила власть с гальско-римскими землевладельцами, представителями старинных родов.

Во всех этих запутанных событиях трудно разобраться, но следует все-таки обратить внимание на еще одно основное движение народов, позволяющее объяснить перекраивание европейской расовой и культурной карты V столетия. В обмен на колонизацию Аквитании западный император заручился обещанием вестготов оказать ему помощь в изгнании с территории Испании остальных посторонних пришельцев. Самыми опасными среди них считались вандалы, принадлежавшие восточногерманскому племени с балтийских берегов. В 406 году оголенная граница по Рейну, солдат с которой послали защитить Италию от нашествия вестготов, тоже пала, и вандалы с говорящими на персидском языке аланами ворвались в Галлию. Оттуда они ринулись на юг, по пути осаждая города и грабя население, перешли Пиренеи, чтобы в Испании провозгласить государство вандалов.

Спустя 20 лет их позвал в Африку римский губернатор-раскольник, нуждавшийся в помощи вандалов. Вестготы вытеснили их из Испании. В 439 году вандалы взяли Карфаген. В царстве вандалов Африки теперь появилась своя морская база. Им предстояло оставаться там на протяжении без малого 100 лет, и в 455 году они тоже отправились брать Рим. Рим они взяли и оставили свое имя в истории, ставшее синонимом бессмысленного разрушения бесценных культурных памятников. Ужасное само по себе разрушение Рима ничто по сравнению с захватом вандалами Африки, послужившим смертельным ударом по старинной западной империи. Теперь Римская империя утратила львиную долю своей экономической базы. Невзирая на то что восточные императоры все еще могли себе позволить мощные усилия и прилагали их на западе, римская власть там дышала на ладан. Уже в 402 году западный император и сенат бежали из Рима в Равенну, послужившую последней столицей империи в Италии. В использовании варваров против варваров проявилась фатальная ущербность империи. Совокупный эффект от свежих внешних воздействий сделал ее восстановление невозможным.

Для защиты Италии требовалось оставить Галлию и Испанию на милость вандалов, а их вторжение в Африку означало утрату Римом зерноводческих провинций.

Полный крах наступил в Европе в третьей четверти текущего века. Он последовал за величайшими нашествиями гуннов. Эти кочевники способствовали вытеснению германских племен на Балканы и в Центральную Европу после предварительного разорительного захода в Анатолию и Сирию. К 440 году во главе гуннов стоял Аттила, при котором их мощь достигла высшего предела. Из Венгрии, где заканчивается широкий степной коридор из Азии, он с огромным войском союзников в последний раз повернул на запад, но потерпел поражение в сражении под Труа в 451 году от «римской» армии вестготов, которой командовал воевода происхождением из варваров. Больше гунны угрозы не представляли; Аттила умер два года спустя, а перед кончиной он собирался жениться на сестре западного императора и по возможности самому занять императорский трон. После смерти Аттилы среди гуннов начались распри, чем воспользовались их подданные на территории Венгрии, поднявшие массовое восстание и разгромившие их войско. С тех пор следы гуннов в истории практически исчезают. У них на родине в Центральной Евразии формируются новые конфедерации кочевников. Им предстоит сыграть похожую роль в будущем, но с рассказом о них можно повременить.

Гунны нанесли добивающий удар империи на Западе; один император послал своего понтифика просить мира у Аттилы. Последнего западного императора в 476 году сверг германский военачальник Одоакр, и формальная верховная власть над империей перешла к восточным императорам. Притом что Италия, как и остальная часть прежних западных провинций, стала с тех пор царством варваров, самостоятельным во всех отношениях кроме названия, своим сувереном итальянцы видели императора, хотя тот мог находиться в Константинополе. Остальная часть Западной Европы перешла под власть кочевников из Центральной Евразии; фундаментом появившихся новых царств стали народ, традиции и представления, получившие развитие в степях Центральной Евразии, а также влияние готов, аланов и гуннов, которое они оказывали на германские племена, общавшиеся с ними. Тем, кто жил на континенте, этот мир казался совершенно неизведанным.

Структура, которая под ударами варваров уступила путь новым веяниям времени, в последние 10 лет своего существования постоянно напоминала о себе самым зловещим образом. Она вроде бы все время куда-то исчезала; поэтому практически невозможно назвать точную дату ее конца. Вряд ли 476 год запомнился живущим в то время чем-то знаменательным. Появление царств варваров можно назвать всего лишь логическим развитием зависимости римлян от отрядов варваров, составлявших их полевое войско, и заселения федератами приграничных районов. Самим варварам ничего сверх того, что им удавалось элементарно награбить, не требовалось. Совершенно определенно они не собирались заменять императорскую власть какими-то своими собственными порядками. Некий гот, как утверждают, высказался вот так: «Я надеюсь остаться в глазах потомков тем, кто восстановил Рим, ведь не могу же я вдруг оказаться узурпатором!» Гораздо большую и основательную опасность представляли угрозы, а не бахвальство варвара.








В социально-экономическом плане та же легенда III столетия повторилась в столетии V. Города приходили в упадок, а их население сокращалось. Государственная служба все больше скатывалась к дезорганизации, поскольку чиновникам приходилось как-то защититься от роста цен на товары, требуя денег за выполнение своих обязанностей. Хотя поступления в казну сократились из-за утраты ряда провинций, щедрые расходы двора удавалось сохранять за счет продажи государственных должностей за деньги. Зато от самостоятельности ничего не осталось. Власть римских императоров всегда опиралась на мощь их армии, но последние правители Западной империи дошли до такой стадии, что на равных вели переговоры с военачальниками варваров, которых им приходилось обхаживать, а потом и вовсе превратились в их марионеток, запертых в последней столице империи Равенне. Современники оказались правы в том смысле, что увидели в разграблении Рима в 410 году окончание эпохи, так как в этом событии обнажилась истина того, что в Римской империи не осталось места для духа романитас.

К тому времени появилось множество новых свидетельств того, что происходило в империи. Последний император династии Константина попытался в период своего краткосрочного правления (361–363 гг.) восстановить языческие культы; тем самым он заслужил себе историческую известность (а в глазах христиан позор) и звучное звание «Отступник», хотя больших заслуг за ним не числится. Он полагал, что восстановление старинных жертвоприношений должно обеспечить былое благополучие, но ему выпало слишком мало времени, чтобы проверить правильность такого своего суждения. Самым поразительным теперь могло выглядеть бесспорное предположение о неразрывном переплетении религии и общественной жизни, на котором базировалась его политика и которым определялось генеральное соглашение; корни происхождения такого предположения уходили в римскую, а не христианскую почву. Юлиан не смел ставить под сомнение труды Константина, а Феодосий как последний правитель единой империи в 380 году наконец-то запретил публичное богослужение древним идолам.

Что это означало на деле, сказать трудно. В Египте все указывало на окончание процесса преодоления его древней цивилизации, которая просуществовала на протяжении восьми столетий или около того. Победу греческих идей, сначала одержанную философами Александрии, повторило христианское духовенство. Жрецов древних культов теперь следовало высмеивать как язычников. Римское язычество находило искренних последователей еще в V веке, и только в конце этого столетия наставников-язычников изгнали из университетов Афин и Константинополя. Наступил момент некоего великого поворота; пришло время закрытого христианского общества Средневековья.

Христианские императоры в скором времени приступят к развитию его в нужном им направлении, которое слишком знакомо теперь всем, через лишение евреев как наиболее заметной группы населения, чуждой закрытому обществу, их юридического равенства остальным гражданам. Наблюдается новый поворотный момент. Иудаизм давно считался единственным монотеистическим представителем в плюралистическом религиозном мире Рима, и теперь его место заняло христианство, вышедшее из недр того же иудаизма. Первым ударом по иудаизму пришелся запрет на обращение в его веру, и в скором времени последовали новые удары. В 425 году отменили патриаршество, при котором евреи пользовались административной автономией. Когда начались погромы, евреи стали уходить на территорию Персии. Их растущее отчуждение к империи ослабило ее, так как они могли теперь обращаться за помощью к врагам Рима. Правители еврейских арабских государств, простиравшихся вдоль торговых маршрутов в Азию через Красное море, ради поддержки своих единоверцев тоже готовы были причинить ущерб римским интересам. Идеологическая суровость достигалась дорогой ценой.

Правление Феодосия I тоже отмечено в истории христианства отдельной строкой из-за его распрей с епископом Амвросием Медиоланским. В 390 году после подавления восстания в Фессалониках Феодосий безжалостно расправился с тысячами его жителей. К изумлению современников, императора чуть позже заметили стоящим в миланской церкви и кающимся в этой резне. Амвросий отказал ему в причастии. Суеверие выиграло первый тур того, что должно было перерасти в затяжное сражение за гуманизм и просвещение. Остальных власть имущих персон пришлось усмирять отлучением от церкви или угрозой такого отлучения. Но тот случай считается первым, когда духовный чин столь твердо проявил характер. Особое значение поступку придает тот факт, что произошло все в Западной церкви. Амвросий показал, что его положение как служителя духа выше любого земного императора. Впервые поднималась великая проблема западноевропейской истории – противостояние духовных и светских притязаний, которая потом будет снова и снова возвращать историков в передовое русло конфликта церкви и государства.

К тому времени славный для христианства век подходил к концу. Он считается великим веком обращения в христианство, на протяжении которого миссионеры проникли до самой Эфиопии, блистательным веком богословия и, прежде всего, веком становления самого христианского вероисповедания. И все же христианство того века пережило многое, что выглядит сейчас отталкивающим. С признанием их веры христиане обрели власть, которой не преминули воспользоваться. «Мы смотрим на те же самые звезды, те же самые небеса находятся над нами, – обратился один язычник к Амвросию Медиоланскому, – та же самая вселенная окружает нас. Главное состоит в том, каким путем каждый из нас добирается до истины». Но Симмах вопрошал напрасно. На Востоке и Западе характер христианских церквей был упорным и ревностным; если и существовало различие между этими двумя церквями, то оно лежит между убеждением греков в практически безграничном авторитете обращенной в христианство империи, объединенной в духовной и светской власти, и настороженной, подозрительной враждебности ко всему светскому миру, в том числе к государству, латинской традиции, которая учила христиан смотреть на себя как на сохранившийся его осколок, брошенный в моря греха и язычества спасаться на Ноевом ковчеге церкви. Все-таки надо отдать должное Отцам Церкви, а также понять причины их тревог и опасений. Для этого современному наблюдателю придется признать притягательную власть суеверия и мистики над всем классическим миром ближе к концу его существования. Признание и образное выражение все это получило в христианстве. Языческие божества, в окружении которых христиане начинали свой земной путь, представлялись им существами настоящими точно так же, как и язычникам. Понтифик V столетия обратился за советом к предсказателям, которые должны были ему подсказать, как поступить с готами.

Этим в известной мере объясняется то ожесточение, с которым преследовались мракобесы и раскольники внутри христианства. Покончить с арианством участникам Первого Никейского собора не удалось; это направление процветало среди готских народов, и арианское христианство занимало господствующее положение практически на всей территории Италии, Галлии и Испании. Католическая церковь не подвергалась гонениям в царствах арианских варваров, ею там просто пренебрегли, а когда все зависело от покровительства монархов и вельмож, пренебрежение могло быть опасным. Еще одну угрозу представляли схизматики-донатисты Африки, заручившиеся общественной поддержкой и спровоцировавшие кровавые конфликты между жителями города и деревни. Опять же в Африке старая угроза гностицизма снова ожила в манихействе, переселившемся на Запад из Персии; носители еще одной ереси в виде пелагианства продемонстрировали готовность некоторой части христиан в латинизированной Европе к благожелательному приему варианта христианства, догматами которого правильная жизнь человека подчиняется мистике и причастности.

Немногие мужи оказались подходящими по характеру или образованию для того, чтобы осознать суть, проанализировать и повести борьбу с такими опасностями. Самым достойным среди них признан Аврелий Августин, считающийся величайшим из Отцов Церкви. Главное состоит в том, что он был выходцем из Африки, то есть римской одноименной провинции, территория которой включала приблизительно современный Тунис и Восточный Алжир, где Аврелий Августин родился в 354 году. К тому времени африканское христианство существовало уже больше ста лет, но все еще оставалось уделом меньшинства населения. У африканской церкви сформировался свой специфический духовный уклад, определившийся еще со времен ее великого основателя Тертуллиана. Корни этой церкви уходят не в города эллинизированного Востока, но в почву, удобренную религиями Карфагена и Нумидии, получившими распространение среди берберских земледельцев. Очеловеченные божества Олимпа никогда не пользовались популярностью в Африке. Местные традиции шли от богов, обитавших далеко в горах и на возвышенных местах, им поклонялись через первобытные и восторженные обряды (считается, что карфагеняне приносили в жертву детей).

Непримиримый, страстный характер африканского христианства, вызревавшего на таком фоне, в полной мере отразился в характере самого Августина. Он реагировал на те же умственные импульсы и ощущал необходимость в противостоянии злу, скрывающемуся в себе самом. Один из ответов лежал на поверхности и пользовался всеобщей поддержкой. В Африке наблюдалось весьма мощное влечение к стойкому дуализму манихейства; на протяжении почти 10 лет Августин принадлежал к секте манихеев. Характерно, что позже он с большим неистовством реагировал на критику своих ошибок.

В юности и до ухода в манихейство обучение Августина велось с прицелом на общественную карьеру в Западной империи. Ему преподавали исключительно на латыни (Августин мог говорить только на латыни, а греческий язык ему не поддался) и очень выборочно. Он приобрел прекрасные навыки в ораторском искусстве, и именно в краснобайстве Августину не было равных. А вот что касается научных представлений, тут проявилось его полное бессилие. Августин занялся самообразованием и прочел множество книг; первым большим шагом вперед для него стало открытие трудов Цицерона. Можно предположить, что он впервые познакомился, пусть поверхностно, с классической греко-римской традицией.

Светская карьера Августина закончилась в Милане (куда он переехал преподавать ораторское искусство), в 387 году его крестил как католика сам Амвросий Медиоланский. В то время Амвросий пользовался авторитетом, признанным практически на всей территории империи, хотя служил всего лишь в одном из ее самых важных городов. Итоги наблюдения Августином за отношениями между религией и светской властью утвердили его во взглядах, отличающихся от воззрений греческих церковников, которые утверждали соединение светской и религиозной власти в императоре, который принадлежал их вероисповеданию. Потом Августин вернулся в Африку, где сначала жил монахом в Гиппонском соборе, а позже без большой охоты стал его епископом. Там он оставался до своей смерти в 430 году, укрепляя положение католицизма, противостоящего донатизму, и почти, между прочим, благодаря обширной переписке и огромному литературному творчеству, став главенствующим деятелем Западной церкви.

Августин больше всего прославился нападками на донатистов и пелагианов. В отношении к первым на самом деле имелся политический подтекст: какая из двух соперничавших церквей должна была взять верх над римской Африкой? Вторые вызывали более широкие проблемы. Они могли казаться далекими от отнюдь не склонной к богословию эпохи, но при их участии свершился поворот будущей европейской истории. По сути, пелагиане проповедовали своего рода стоицизм; они принадлежали классическому миру и придерживались его традиций, описанных на христианском теологическом языке, насколько это представлялось возможным. Опасность, которую пелагиане представляли, если, конечно, вообще представляли, состояла в угрозе утраты самости христианства, и церковь тогда просто превращалась в носителя одного из течений веры классической средиземноморской цивилизации. Причем со всеми присущими ему достоинствами и недостатками. Августина отличало бескомпромиссное богословие человека не от мира сего; для него единственная возможность искупления для человечества заключалась в благодати Божьей, дарованной самим Богом, и ни один человек не мог ссылаться на свои заслуги перед ним. В истории человеческого духа Августин заслуживает отдельного места за то, что точнее всех своих предшественников установил рамки великих прений по поводу предопределенности и доброй воли, благодати Божьей, которым суждено было сопровождать европейскую историю на всем ее протяжении. Практически без особого умысла он установил латинское христианство на прочное основание единственной в своем роде церковной власти доступа к источнику Божьей благодати через причастие.

Об этом теперь забыли все, кроме специалистов. Блаженный Августин (кем он позже стал) теперь пользуется несколько недоброй славой как один из самых убедительных и последовательных истолкователей неверия в плоть, которой должна была отличаться христианская позиция, и тем самым вся западная культура, в вопросах отношения полов. Он оказывается в странной компании, например, с Платоном как отцом-основателем пуританства. Но его интеллектуальное наследие выглядит намного богаче, чем можно предположить, исходя из вышеизложенного посыла. В его письменных трудах просматриваются основы большинства средневековых политических воззрений, так как их нельзя безоговорочно отнести к аристотелевским или легалистическим, а также представление об истории, которое будет долгое время доминировать в христианском обществе на Западе и оказывать на них такое же влияние, как слова самого Христа.

В философском труде под нынешнем названием «О граде Божием» содержатся откровения Августина, сыгравшие важнейшую роль в определении будущего Западной Европы. Дело не столько в каких-то особых воззрениях или догмах – ведь существуют трудности в определении конкретных результатов его влияния на средневековых политических мыслителей, возникшие, возможно, потому, что в его высказываниях много двусмысленностей. В своем труде он изложил свои взгляды на историю и правительство людей, которые стали неотделимыми от христианского мышления на протяжении тысячи лет и больше того. Под заголовком этого труда стоит призыв «Щадить покорных, низлагая гордых». В нем раскрывается его цель: опровергнуть обвинения реакционеров и язычников в том, что все проблемы, возникшие в империи, появились из-за христианства. На изложение своих мыслей в богословском труде его вдохновило разрушение Рима готами в 410 году; первостепенной целью для себя он считал наглядный показ того, что христианину доступно понимание даже такого ужасного события, и, разумеется, осознать его можно исключительно через христианское вероисповедание. Но в своем труде Блаженный Августин касается самого широкого круга вопросов: от роли целомудрия до философии Фалеса Милетского; также он разъясняет суть гражданских войн Мария и Суллы столь же тщательно, как значение обетований Божьих Давиду. Обобщению данный труд не поддается. «Для кого он мал или для кого слишком велик, пусть извинят меня», – с оттенком сдержанной иронии пишет Августин в последнем параграфе своей книги. В труде дано христианское толкование всей цивилизации в целом и указание на то, что пошло на ее сотворение. Самая замечательная черта заключается в его собственном центральном суждении: вся земная природа вещей суть приходящая, а культура и правила, даже сама великая империя, если Бог того пожелает, ничего в конечном счете не стоят.

Предположение о такой воле Бога Августин сделал по виду двух городов. Один город был приземленным, его основали люди сортом пониже, поэтому он выглядел далеким от совершенства, сотворенным греховными руками, каким бы великолепным внешне ни казался и какую бы важную роль время от времени ни играл в божественном промысле. Иногда преобладает его греховный аспект, и становится ясно, что люди должны сбежать из приземленного города – но Вавилону тоже предназначалась своя роль в божественном плане. Другой город был небесным городом Бога, общиной, основанной на вере в обещания Бога о спасении, и к такой цели человечество готово было совершить опасное паломничество из приземленного города. При этом людей будет вести и вдохновлять церковь. В церкви следовало сформировать одновременно символ города Бога и средство его достижения. С появлением церкви изменился весь ход истории: с того момента стало ясно видно борьбу в мире добра со злом, а спасение человечества заключалось в его защите. Такие аргументы повторяются вслух постоянно до самых наших времен.

В аргументации Августина эти два города выглядят по-другому. Иногда они представляются двумя группами людей: теми, кто приговорены к наказанию в следующей жизни, и теми, кто совершает паломничество к славе. Эти города воплощают в себе деления всего рода человеческого здесь и сейчас, а также всех тех, кого уже настиг суд божий со времен Адама. Но Августин считал, что принадлежность к церкви совсем не означает принадлежность к одной группе и то, что остальная часть человечества принадлежит к другой. Возможно, сила воззрений Августина со всей мощью проявлялась в их двусмысленности, слабости натяжения нитей аргумента и предположения. Государство нельзя было просто так называть приземленным и ущербным: ему отводилась своя роль в божественном замысле, а правительство по его природе было Богом данным. Позже по этому поводу было сказано весьма много; от государства потребуют оказать церкви услугу через предохранение ее от земных врагов и при помощи ее собственной власти по навязыванию чистоты веры. Но все-таки мандат небес (как сформулировали это представители еще одной цивилизации) могли отозвать, и, когда это случалось, даже такое событие, как разграбление Рима, выглядело всего лишь одним из ориентиров в процессе осуждения греха. В конце Город Божий должен победить.

Блаженный Августин в своем величайшем труде избегает простых определений, причем, возможно, он избегает их во всех смыслах. Августин заслуживает гораздо большего внимания, места для которого в настоящей книге не хватит. Его, например, считали внимательным и добросовестным епископом, любящим пастором для прихожан; он к тому же устраивал гонения на раскольников и заслужил сомнительную славу тем, что убедил правительство империи применить силу против донатистов. Он написал захватывающее церковное исследование, которое, притом что представляется глубоко противоречащим фактам его молодости, послужило основанием для литературного жанра романтической и вдумчивой автобиографии. Он мог быть художником словесного выражения – использовать латинские слова, а не греческие (ему пришлось просить помощи у Иеронима Стридонского в переводе своих трудов на греческий язык) – и считался заслуженным ученым-богословом, но его художественность происходила из страсти, а не из мастерства, и его латынь часто грешила малой выразительностью. И все равно его творчество пропитано римским прошлым. Именно с высоты своего мастерства римской традиции он взирал, образно говоря, очами христианской веры на туманное, неясное, а для кого-то еще и пугающее будущее. В своем творчестве он, возможно, воплотил традиции двух древних культур более полно, чем кто-либо еще в те времена раскола, и, скорее всего, именно поэтому полторы тысячи лет спустя он все еще возвышается над ними.

В ходе вооруженных вторжений германцев сформировались первые народности современной Европы. Они подразделяются на четыре основные группы. Самые северные племена саксов, англов и ютов устремились на территорию старинной римской провинции Британия, начиная с IV столетия, и осели там задолго до того, как этот остров покинули его обитатели, когда последний римский император, провозглашенный своими солдатами, переправился с армией в Галлию в 407 году. Британию в то время оспаривали сменявшие друг друга группы захватчиков и романо-британские жители до появления на ее территории в начале VII века семи англосаксонских княжеств, окруженных кельтским миром, состоящим из Ирландии, Уэльса и Шотландии.

Притом что первые британцы все еще жили коммунами, предположительно сохранявшимися до X века, а возможно, и дольше, романо-британская цивилизация исчезла полностью, в отличие от остальных западных цивилизаций, от которых остались хоть какие-то следы. От романо-британской цивилизации не осталось даже языка; его практически полностью заменил германский язык. Мимолетные проявления последних попыток романо-британского сопротивления воплотились в легенде о короле Артуре и его рыцарях, которые служат неким напоминанием о высоком боевом искусстве конной гвардии последнего римского императора, но не более того.

Следов административной или культурной преемственности между этой провинцией империи и княжествами варваров фактически не сохранилось. Имперское наследие передалось будущей Англии в виде физических памятников. Они достались в форме руин городов и усадеб, редких христианских крестов или величественных сооружений типа Вала Адриана, над происхождением которых ломали голову переселенцы, пока им не осталось ничего другого, как поверить в легенду о том, что их возвели великаны, обладавшие сверхчеловеческой силой. Некоторые из этих реликвий, таких, например, как банный комплекс, сооруженный на термальных источниках в городе Бат, пропали из вида историков на сотни лет, а в XVII и XIX веках их вновь открыли люди усилиями хранителей древностей. Сохранились проложенные римлянами дороги, иногда на протяжении столетий служившие в качестве торговых маршрутов, даже когда их конструкции разрушались под действием времени, ненастья и любителей дармового строительного материала. В конце упомянем естественных переселенцев, прибывших вместе с римлянами и прижившихся в Британии: имеются в виду такие зверьки, как хорек, или растения вида горчицы, служившей приправой к жареной говядине, тысячу с лишним лет спустя ставшей своего рода мифологизированным блюдом. А вот от духовных ценностей, созданных римлянами, нам практически ничего не досталось. Исчезло романо-британское христианство, каким бы оно ни было, и хранители этой веры удалились на некоторое время в туманную даль, где монахи кельтской церкви вынашивают свои думы. Так возник еще один Рим, призванный преображать английскую нацию, а не римскую империю. А до преображения английской нации преобладающее, как нигде более, формирующее влияние в пределах данной старинной имперской территории будет оказывать германская традиция.

Совсем иная картина складывалась на противоположном берегу Ла-Манша. Очень многое там сохранилось в неизменном виде. После опустошения вандалами Галлия продолжала находиться в тени вестготов Аквитании. Участие в отражении нашествия гуннов позволило им взять на себя самую главную роль, какой они никогда не играли. К северо-востоку от Галлии тем не менее лежали земли германских племен – франков, которым еще предстояло отобрать у вестготов их тогдашнее превосходство. В отличие от вестготов франков никто не обращал в арианское вероисповедание; наряду со всем прочим по этой причине им должно было принадлежать будущее Европы. Они призваны сыграть ведущую роль в формировании контуров Европы, потеснив остальные племена варваров.

По захоронениям первых франков создается представление об объединении воинов, построенном на принципе подчинения нижестоящих чинов вышестоящим. Тяготеющие к оседлому образу жизни больше остальных тогдашних варваров, они в IV веке обосновались на территории современной Бельгии между реками Шельда и Мёз, где их признали римскими федератами. Часть их двинулась дальше вглубь Галлии. Одна группа франков осела в Турне, где из них выделилась правящая династия, позже названная Меровингами; третьим королем (если это слово уже можно употреблять) этой династии числится Хлодвиг. Он считается первым великим деятелем в истории страны, известной как Франкия (Франция), названной в честь народов, которых объединил король Хлодвиг I.

Хлодвиг I стал правителем западных франков в 481 году. Формально он тогда еще считался вассалом римского императора, но вскоре двинул свои войска на последних римских губернаторов Галлии и подчинил себе народы земель далеко к западу и вниз по течению Луары. Между тем восточные франки разгромили аламаннов, а когда Хлодвига I избрали еще и их королем, королевство франков охватывало всю территорию долины низовий Рейна и Северную Францию. Так сформировался центр государства франков, которое в положенное время стали считать наследником римского господства в Северной Европе. Хлодвиг I взял в жены принцессу еще одного германского народа – бургундцев. Эти бургундцы поселились в долине реки Роны, а также в области, уходящей на юго-восток к современной Женеве и Безансону. Она была католической, хотя ее народ принадлежал к арианскому вероисповеданию, и в какой-то момент после их венчания (традиционно относится к 496 году), а также после крещения на поле боя, напоминающего о Константине, сам Хлодвиг I перешел в католицизм. Тем самым он заручился поддержкой пользовавшейся величайшим авторитетом римской церкви, все еще сохранявшейся после крушения империи на землях варваров, в период истории, который теперь принято считать временем религиозной войны с остальными германскими народами Галлии. Католицизм к тому же считался путем к установлению дружбы с романо-галльским населением. Такое обращение в католика, несомненно, подразумевало политический ход и к тому же означало важный перелом. Править в Галлии должен был Новый Рим.

Первой жертвой Хлодвига I стали бургундцы, хотя их не удалось полностью усмирить до самой его кончины, когда править ими поставили принцев Меровингов, но сохранили структуру независимого государства. Потом франки взялись за вестготов; им оставили только юго-восточные территории, которые они занимали к северу от Пиренеев (позже названные Лангедок-Руссийоном и Провансом). Хлодвиг I считался теперь преемником римлян во всей Галлии; император его признал, назначив консулом.

Столицу франков Хлодвиг I перевел в Париж, и его похоронили там в церкви, как первого франкского короля, а не варвара. Но история Парижа как постоянной столицы тогда не начинается. Германское королевство не стало еще тем, что позже будут считать государством, да и римляне его не признали. Оно представляло собой некое наследие, состоящее, с одной стороны, из земель и, с другой, из родовых групп. Наследие Хлодвига I поделили между собой его сыновья, и франкское государство оставалось в раздробленном состоянии до 558 года. Несколько лет спустя оно снова распалось. Постепенно на его территории сложились три относительно устойчивые части франкского государства. Одна из них называлась Австразия со столицей в Меце, а центр его притяжения находился к востоку от Рейна; ее западным эквивалентом стала Нейстрия со столицей в Суассоне; под тем же самым правителем, но отдельно, находилось королевство Бургундия. Их правители постоянно спорили по поводу принадлежности приграничных земель.

В таких условиях начинает формироваться франкская нация, переставшая быть средоточением воинственных шаек варваров, они преобразились в народ, принадлежащий узнаваемому государству, говорящий на местном латинском диалекте, а в его недрах зарождалось сословие землевладельческого дворянства. Важно отметить, что от этой нации к тому же происходит христианское толкование роли варваров, изложенное в «Истории франков» (в 10 книгах, с автобиографией), составленной святым епископом Григорием Турским, принадлежавшим к романо-галльской аристократии. Видные деятели остальных варварских народов тоже оставили такого рода труды (возможно, величайшее среди них произведение посвящено Англии и принадлежит перу Беды Достопочтенного), авторы которых предприняли попытку примирения традиций, язычество все еще пользовалось большим авторитетом на фоне христианства и цивилизованного наследия. Нужно сказать, что Григорий представил картину жизни франков после смерти его кумира Хлодвига I, выглядевшую весьма мрачно; он считал, что франкские правители вели себя настолько неразумно, что их государство обречено на забвение.

Других варваров Меровинги в Галлию не пускали, зато отобрали у остготов земли к северу от Альп, где их величайшим королем считался Теодорих. Его право на власть в Италии, откуда он выбил остальных германцев, было признано римским императором в 497 году. Он относился к безусловным приверженцам власти Рима; крестным отцом Теодориха числился сам император, и до 18 лет его воспитывали в Константинополе. «Наша верховная власть представляется повторением вашей монархии, всего лишь подобием вашей единственной в мире империи», – написал он однажды императору в Константинополь из своей столицы в Равенне. На его монетах появилась надпись «Рим Непобедимый» (Roma Invicta), а когда Теодорих поехал в Рим, он в цирке провел игры в старом стиле. Но с точки зрения права он числился единственным остготом, наделенным статусом римского гражданина; его личная власть признавалась сенатом, но его соотечественники считались обычными наемными солдатами Римской империи. На гражданские должности он назначал римлян. Один из них считался его другом и советником. Его звали Боэций, философ, которому суждено было стать ведущим мыслителем своего времени, через которого наследие классического мира передалось ученым средневековой Европы.

Теодорих представляется разумным правителем, поддерживавшим добрые отношения с остальными варварскими народами (он женился на сестре Хлодвига), и пользовался среди них авторитетом первого среди равных. Однако он не разделял арианского вероисповедания своего народа, а духовное отчуждение в конечном счете сыграло против остготской власти. В отличие от франков и вопреки примеру своего правителя они не могли считаться преемниками римского прошлого. Поэтому после кончины Теодориха полководцы Восточной империи выгнали всех остготов из Италии и ее истории. Те покинули Италию в руинах, и на ее территорию в скором времени вторглись новые чужаки – племена лангобардов.

На западе Хлодвиг оставил вестготам фактически одну только Испанию, с территории которой они вытеснили местных вандалов. Там уже успели обосноваться другие германские народы. Ее ландшафт доставлял несколько иные трудности – одинаковые для всех последующих захватчиков и правителей, и властители королевства вестготов не смогли сопротивляться дальнейшей поступательной романизации, которая стала гораздо агрессивнее, чем при его основателях в Галлии, где они намного менее слились с существовавшим обществом, чем это сделали франки. Вестготы, а их насчитывалось намного меньше – около 100 тысяч человек, сплотились вокруг своих вождей, которые повели их из Старой Кастилии в другие провинции; их споры достигали такого накала, что на протяжении более полутора веков здесь на юге не удавалось восстановить власть императора. В конце концов короли вестготов обратились в католическую веру и через церковь мобилизовали авторитет испанских епископов. В 587 году закладывается долгая традиция католической монархии Испании.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/dzh-m-roberts/mirovaya-istoriya-35772537/chitat-onlayn/) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения